Ее останавливал только вопрос о том, в каком костюме поедет в таком случае Чайковский.
– Я вовсе не поеду!.. – обрадовался он возможности лично не участвовать в шумном собрании. – Поезжайте вы.
– Вот глупости! Все знают, что ты собирался.
– В таком случае я поеду домой и фрак надену.
– И опять спать завалишься?.. – покачала головой Бегичева.
– Ну ей-богу же нет…
– Не ври!.. Уж ежели я решусь действительно поехать, то вот как мы с тобой сделаем. Я останусь в этом костюме, а ты надевай мое домино. Моя любая черная юбка с треном тебе будет впору, а домино так полно и широко, что оно впору всем в мире… Дам я тебе в руки мой черный веер, надену на тебя не полумаску, а настоящую сплошную черную маску, и поедем мы с тобой на бал!..
Чайковский попробовал отнекиваться, но один против всех он был бессилен устоять, и дело остановилось только за черными перчатками, которых на мужскую руку в доме не было.
Магазины были уже давно заперты. Пришлось с тем смелым упорством, какое Марья Васильевна вкладывала во все то, что она делала, стучаться, заставлять отпирать магазин среди ночи и втридорога платить за самую обыкновенную пару лайковых перчаток.
Но всевозможные тройные и четверные платы до такой степени вошли в обиход бегичевской жизни, что над этим вопросом никто положительно не задумывался, и в первом часу ночи Петр Ильич вошел к нам в залу, торжественно волоча за собой длинный трэн дорогого черного платья и лениво обмахиваясь дорогим веером из черных перьев с золотой инкрустацией. Он был так неподражаемо важен, так неузнаваем в этом костюме, что мы встретили его взрывом единодушных аплодисментов.
Марья Васильевна тоже была очень довольна. И затея ее удалась, да и перспектива неожиданной поездки на костюмированный бал, видимо, ей улыбалась.
Мы проводили их, и я осталась, обещав Марье Васильевне дождаться ее возвращения.
Мы дружно уселись втроем вокруг самовара, который по московскому обычаю почти не сходил со стола, велели затопить камин и принялись ждать рассказов о фестивале, так как Марья Васильевна, уезжая, обещала вернуться очень скоро.
Но час проходил за часом. Пробило уже три часа, пробило и четыре, а никто не возвращался…
Мы терялись в догадках.
Наконец в исходе пятого часа раздался сильный, порывистый звонок… Вслед за ним послышалось в передней громкое, мучительное рыдание, и Марья Васильевна, кутаясь в накинутый на голову оренбургский платок, поспешно прошла, почти пробежала в свою спальню…
За ней, бледный, как смерть, также быстро пробежал Владимир Петрович, но не в спальню, а в противоположную сторону, по направлению к кабинету, двери которого тут же быстро за ним захлопнулись.
Мы сидели растерянные, оторопелые, не зная, чем и как объяснить всю эту неожиданную сцену.
Никому было не до сна, и, несмотря на поздний, или, точнее, на ранний, уже утренний час, я порешила не уезжать домой, покуда не узнаю точно и подробно, в чем дело…
Только часа полтора спустя, когда все немного успокоились, мы узнали подробности этого тревожного вечера.
Дело в том, что Марья Васильевна отправилась вместе с Чайковским в карете и вместе же с ним вошла в зал собрания.
Все тотчас заметили оригинальный костюм ведьмы, и по залу пробежал одобрительный шепот.
Кто-то из посвященных в тайну предполагавшегося переодевания сказал, что под костюмом ведьмы скрывается П. И. Чайковский. За ним это повторил другой, за другим третий… и вскоре половина зала «знала», кто именно костюмирован ведьмой.
К Марье Васильевне подходили, шутливо хлопали ее по плечу, приветливо приговаривая:
– Петя!.. Как нарядился!..
Она молча отстраняла руку и шла вперед, зорко всматриваясь в встречавшиеся ей пары. Ее ревнивый глаз искал мужа и Никулину, но ни тот, ни другой не попадались ей навстречу.
А Петр Ильич тем временем спокойно и важно расхаживал вдоль по всем залам собрания и с особым достоинством обмахивался роскошным веером, шурша необъятным шлейфом своего дорогого платья.
– Петька, разбойник, чего ты так опоздал? – дергая Марью Васильевну за руку, прокричал над ее ухом адъютант Козлов.
– Петька! Пойдем шампанское пить! – дергает его с другой стороны молодой Голицын.
Марья Васильевна молча отмахивалась и продолжала свою инквизиторскую инспекцию, в то время как Бегичев в поэтическом уголке одной из маленьких зал тихо ворковал с Никулиной…
Между тем Петра Ильича, в числе прочих, встретила комическая артистка Акимова, хорошо знавшая роскошное и дорогое домино Марьи Васильевны, которое действительно можно было узнать среди сотни маскарадных домино.
Она, наткнувшись на ворковавшую парочку, поспешила поставить Владимира Петровича в известность о сделанном ею открытии.
– Владимир Петрович!.. Ведь Марья Васильевна здесь!.. Вы не видали?.. – сказала она.
Тот встрепенулся.
– Что за вздор! С какой это стати?.. Она никогда ни в кружок, ни в собрание не ездит…
– Уж я там не знаю, а только я сама ее видела!
– Что ж она без маски, что вы ее тотчас узнали?
– Напротив, даже не в полумаске, а в настоящей большой черной бархатной маске, и я узнала ее по ее кружевному домино. Она и приехала в одно время с Чайковским!.. Ведь это он ведьмой наряжен?..
– Он… Он!.. Ах, разбойник!.. – воскликнул Бегичев. – Подождите, я его разыщу, и достанется же ему от меня!.. И ведь выдумает же! Уж именно «нескладный», как его называет моя жена.
И, отправившись под руку с Никулиной на розыски мнимого Чайковского, он в одной из зал издали увидал подлинного Чайковского, одиноко сидящего на банкетке и мерными движениями выверенного метронома обмахивающегося своим неизменным веером.
– Верно!.. Верно!.. – шепнул он своей спутнице, глазами показывая ей на роскошное кружевное домино. – Вон моя благоверная сидит в одиночестве… непременно меня выслеживала… Ах, дурак Петька! Хоть бы предупредил меня, что проделает такую глупость!..
И, стараясь проскользнуть незаметным между снующими парами и тщательно укрываясь от взоров кружевного домино, Бегичев отправился разыскивать «ведьму».
Он настигнул Марью Васильевну в ту минуту, когда она, вооружившись картами, измененным, пискливым голосом гадала кому-то.
– Вот он, разбойник!.. – воскликнул Бегичев и вместе с красавицей-испанкой с мнимо угрожающим видом подошел к жене.
Та вздрогнула и, как потом она в слезах рассказывала, побледнела под своею маской.
– Петька, злодей!.. Что это ты наделал?.. – воскликнул Бегичев, тяжело опуская руку на плечо Марьи Васильевны. – Зачем это ты старую дуру мою сюда с собой притащил?..
Марья Васильевна молчала как убитая, стараясь удержать рыдания.
– Да чего ты молчишь-то, разбойник? – не унимался Бегичев. – Что ты воды, что ли, в рот набрал?.. Я тебя толком спрашиваю, что тебе вздумалось мою супругу с собой сюда привезти?.. Это, брат, такой сюрприз, какого я тебе век не прощу!.. А еще другом считаешься!..
Никулина бесцеремонно хохотала и нет-нет да и вставляла свое словцо.
Несчастная Марья Васильевна слегка оттолкнула рукой мужа и пошла в другую сторону.
– Еще толкается, разбойник!.. – крикнул ему вслед Бегичев. – Покажись только ты ко мне завтра… Я тебе это припомню!..
Но последних слов несчастная женщина уже не слыхала…
Она, по возможности овладев собой, прошла в большой зал и, пользуясь моментом антракта, принялась всем гадать и всех интриговать с такой находчивостью и с таким остроумием, каких в Чайковском никто никогда и не подозревал.
Через четверть часа таинственная ведьма уже была окружена целым сонмом заинтригованных ею адептов.
Бегичев, вновь уединившись с пленительной испанкой, ничего не знал и не слыхал и, вероятно, совершенно забыл бы об этом инциденте, ежели бы не Н. Г. Рубинштейн, который, подойдя к нему, заметил:
– Скажите мне, что сделалось с Чайковским?.. Он в полчаса наговорил в большом зале столько всего, сколько он, вероятно, во всю жизнь свою не наболтал!.. Всем гадает… предсказывает!.. Да ведь как остроумно! Я прямо не узнаю его…
– Маскарадное наитие! – рассмеялся Бегичев.
– Нет, воля ваша, тут что-то неспроста!.. – продолжал Рубинштейн.
– Что ж, заколдовал его кто-нибудь?.. Вот прекрасный сюжет для водевиля «Заколдованная ведьма»!.. Кстати, а жену мою ты не видал? – осведомился Бегичев.
– Нет, видел, но только издали, я не подошел к ней. Она что-то сердита… Все молча сидит и веером обмахивается…
– Вот нашла занятие! Стоило за этим в маскарад приезжать!..
– Да она вовсе не за этим, а затем, чтобы за нами следить! – рассмеялась Никулина.
– Ты что же, к ней вовсе не подойдешь? – спросил Рубинштейн.
– Подойду, коли увижу, да и то для того только, чтобы уговорить ее домой вернуться. Да где она?
– Вон… Вон она идет!.. – указал Рубинштейн. – Подожди… вот опять села… веером опять обмахиваться стала!..
– Подождите меня здесь, – тихо произнес Бегичев, передавая свою даму Рубинштейну и направляясь в ту сторону, где сидел Чайковский с своим неизменным веером.
– Марья Васильевна!.. – произнес Бегичев, опускаясь на стул рядом с Чайковским. – Что это тебе вздумалось в маскарад приехать?..
Чайковский молча отмахнулся от него веером.
– Что ж, ты мне даже отвечать не хочешь? – спросил Бегичев. – Поезжай домой!.. Ежели хочешь, и я с тобой поеду… Надоело здесь сидеть… скучно!.. Ходить, ходишь, как маятник, из угла в угол… Одурь берет!..
Чайковский продолжал упорно молчать. Бегичев начинал выходить из терпения.
– Да что же ты молчишь? Сердиться на меня, кажется, не за что… Во-первых, ты хорошо понимаешь, что я по обязанности службы приехал сюда, а во-вторых…
– Во-вторых, оставьте вы меня в покое, Владимир Петрович!.. – перебил его Чайковский своим ленивым, тягучим голосом. – Я вовсе не Марья Васильевна, а Петр Ильич!.. Неужели меня так трудно узнать?
Бегичев оторопел…
– Как… Петр… Ильич!.. Что такое?.. Я ровно ничего не понимаю!..