– Что ж тут такого мудреного?.. Марья Васильевна надела на меня свое домино и дала мне в руки свой веер!.. Я вот и сижу… И скука, я вам скажу, такая, что я уж раза два чуть не заснул!..
– Как… Марья Васильевна… на тебя… домино надела?.. А в костюме ведьмы-то кто же?!
– В костюме ведьмы она сама!.. – своим невозмутимо спокойным голосом ответил Чайковский, не подозревая, какой удар он наносит Бегичеву этим сообщением.
Бегичев вскочил с места бледный, как смерть…
– Как… сама! – еле мог выговорить он. – Да понимаешь ли ты, что ты наделал?!
– Нет, не понимаю… Ровно ничего я не наделал… – пожал плечами Чайковский. – На меня надели домино и привезли меня сюда… Я приехал… Мне велели ходить с веером в руках – я ходил… и до того соскучился, что больше этой скуки выдерживать не в силах и сейчас пойду, разыщу Марью Васильевну, чтобы она меня избавила от всей этой одуряющей путаницы!..
Но Бегичев уже не слушал его.
Он почти бегом пробежал в залу и, на ходу шепнув Рубинштейну, чтобы он проводил домой Никулину, сам пробрался сквозь густую толпу к окруженной слушателями находчивой ведьме, сумевшей всех заинтриговать своими остроумными предсказаниями.
Она увидала его и хотя умело измененным, но, очевидно, дрогнувшим голосом спросила:
– Что? И тебе не погадать ли, красавец?.. Не рассказать ли тебе горькой тайны, как честные мужья обманутых жен уму-разуму учат?.. Не поведать ли тебе, как иной раз и ведьмы старые в своих заколдованных пещерах горькими людскими слезами плачут?..
В голосе таинственной маски дрогнули настоящие, непритворные слезы…
Заинтригованная толпа обернулась в сторону Бегичева.
Он, весь бледный, мог только взволнованным голосом произнести:
– Поедем!..
И чуть не силой взял под руку жену.
Уехали они из маскарада вместе…
Какое объяснение произошло в карете и произошло ли какое-нибудь объяснение, я сказать не могу.
Знаю только, что в эту ночь никто в доме Бегичевых не ложился…
Марья Васильевна горько рыдала, запершись в своей спальне, куда не впустила никого из нас…
Владимир Петрович, бледный и взволнованный, до утра пробегал по залу, то заочно браня жену, то изливая гнев свой на ни в чем не повинного Чайковского, то поочередно упрекая всех нас, повинных в этом деле еще менее, нежели случайный герой всей этой эпопеи П. И. Чайковский, который долго не мог забыть этого водевильного quiproquo[467] с таким чуть не трагическим финалом!
Легендарные лгуны
Кроме той прирожденной лжи, которая присуща охотникам и по поводу которой существует такая масса анекдотов, мне на моем веку приходилось сталкиваться с замечательными лгунами, или, точнее, с фантазерами, рассказы которых навсегда запечатлелись в моей памяти.
Назову тех из них, которых еще помнят их современники и повествования которых по своей смелой оригинальности достойны того, чтобы перейти в потомство.
Во главе таких лгунов, несомненно, должен быть поименован один из помещиков нашей Рязанской губернии, некто Сергей Иванович Вельяминов, женатый на молодой красавице Марье Ниловне Мясновой, к которой, по необъяснимой случайности, перешел как бы заразивший ее порок или недостаток мужа.
Строго говоря, пороком ложь Сергея Ивановича назвать было бы несправедливо, потому что все им сочиненное всегда было совершенно безвредно, никогда не задевало ничьей чести и ничьей репутации и неизменно вращалось в призрачном мире фантазии.
Одним из самых популярных его рассказов, бесчисленное количество раз им повторенным «по желанию» публики, был рассказ о его импровизированном концерте.
Дело было летом.
Сергей Иванович собрался по делам в Петербург, что в те времена представляло собою серьезный и сложный вояж, и, вернувшись оттуда, в числе сообщаемых новостей передавал следующий эпизод, впоследствии сделавшийся легендарным.
Остановился он на Невском в номерах, занимавших весь третий этаж теперешнего дома Зингера[468]; первый этаж этого дома занимали магазины, весь бельэтаж занят был модными в то время «русскими изделиями»[469], а над ними уже помещались номера, в одном из которых и расположился наш путешественник.
Для большей наглядности я поясню, что занятая им комната выходила окнами на Невский, что дело было летом и что ни торцовой мостовой[470] в то время почти нигде не было, ни о резиновых шинах никто не имел ни малейшего представления, так что шум и стук от экипажей получались оглушительные.
– И вот однажды, – рассказывал Вельяминов, – сижу я после обеда перед окном… Жара на дворе смертная… Прямо мочи нет… Дышать нечем!.. Читать нечего… На улицу выйти нет силы… Думать, и то сил не хватает!.. Сижу и пью холодное шампанское. Бутылка за бутылкой исчезает!..
Надо заметить, что не пил Сергей Иванович почти ничего и со второго бокала чувствовал головокружение, а с третьего чуть с ног не валился… Все это хорошо знали, но на робкое замечание слушателя рассказчик заверял, что в жаркие дни он совершенно преображается и может выпить, под влиянием сильной жары, «сколько угодно»…
– Ну-с, сидел это я, сидел, скука меня одолела невообразимая, и придумал я сыграть что-нибудь на флейте…
Откуда внезапно взялась флейта, Вельяминов не поясняет и, увлеченный фантазией, продолжает с воодушевлением:
– Начал это я, как говорится, шутя, а там разохотился… и пошло, и пошло… Самому даже понравилось… Ей-богу!.. Расстегнул это я чесучовый пиджак, по-летнему я был, ничего другого от жары надеть не мог… Сижу у окошка и играю, играю… Вдруг замечаю, что перед нашим домом начинают останавливаться… Думаю, не случилось ли чего?.. А сам все продолжаю!.. Наяриваю!.. Во вкус, что называется, вошел!.. Только вдруг слышу: в дверь ко мне кто-то стучит… Entrez!..[471] Входит дежурный лакей.
– Что тебе? – спрашиваю. – Что случилось?..
– Вас там спрашивают, господин Вельяминов!.. Видеть вас желают!
– Кто видеть желает?.. Говори толком!..
– Ее высочество великая княгиня Марья Николаевна!
Я так и привскочил.
– Кто?!..
– Великая княгиня!.. Мимо они ехать изволили, услыхали вашу музыку и остановились!.. К вам зайти пожелали!..
– Оторопел я. Сами посудите… Так это все неожиданно… Заиграл я, можно сказать, случайно, ни на какую аудиторию не рассчитывая… А тут вдруг великая княгиня!..
– Я не одет! – говорю. – Доложи ее высочеству…
– Я, – говорит, – уже докладывал, да им непременно угодно войти, чтобы вас послушать!..
Нечего было делать!.. Прибрал я наскоро комнату, застегнул свою тужурку на все пуговицы и сам вышел в коридор навстречу великой княгине.
А в коридоре тем временем уж собралось народу видимо-невидимо!.. Разболтал злодей-лакей!.. Стою это я в дверях, а сам, как говорится, ног под собой не чувствую…
И совестно мне, понимаете, что меня так врасплох застали… И лестно… Ну и страшно немножко, пожалуй…
На лестнице показался камер-лакей… Раздвигает толпу, понимаете…
Я иду навстречу… Кланяюсь…
А Марья Николаевна так милостиво прямо мне руку протягивает…
Как равная… Ей-богу!..
Да еще извиняется…
– Извините, говорит, ради бога, что я вас побеспокоила своим визитом… Но вы так прекрасно играете…
– Я только попробовал, – говорю, – ваше высочество!..
– Ну, полноте… полноте!.. – говорит. – Извольте брать вашу волшебную флейту и играть!..
А сама так прямо и идет в мой номер…
Нечего делать… Иду и я за ней…
Занял я свое прежнее место у окна, она напротив меня села… И я заиграл…
Одну пьесу сыграл… Другую…
– Позвольте, Сергей Иванович! Как же это вы так без нот? – прерывает его какой-нибудь неугомонный слушатель.
– Не до нот, батюшка, было! – пресерьезно восклицает рассказчик. – Я бы вас на свое место поставил… Как бы вы тут ноты разбирать стали?..
Остальные слушатели заставляют молчать нескромного собеседника, и Вельяминов, ничтоже сумняся, продолжает свой рассказ.
– Играю это я, играю… устал даже, а великая княгиня все требует еще и еще!..
– Заслушалась я вас, говорит, и так мне досадно, что maman вас не слышит!.. Она так любит музыку!..
Так я и опешил от этих ее слов… Вот, думаю, еще беды недоставало!.. Мало того что при ней играю, еще при императрице!..
А она точно будто подслушала мои мысли и вдруг говорит:
– Знаете ли что, monsieur Вельяминов?.. Поедемте со мной в Зимний дворец, к maman[472]!
– Помилуйте, – говорю, – ваше высочество… Как это можно?
– А что же, – говорит… – Почему нельзя?..
– Да я не приготовился… И опять мой костюм… Вы были так снисходительны…
– А maman будет еще снисходительнее!.. – смеется она, да так мило, так приветливо смеется…
Потом встала, надела перчатки, опустила вуалетку и принялась меня торопить:
– Поедемте, – говорит, – поедемте скорее!.. Вот сюрприз-то будет для maman!
– И что же, вы поехали? – невольно перебьет кто-нибудь из слушателей.
– А вы, небось, не поехали бы?.. Конечно, поехал и такой удостоился встречи от императрицы, что прямо до слез был тронут…
– Милости просим, – сказала она, когда великая княгиня меня представила. – Я очень рада принять у себя русского дворянина, а в особенности помещика Рязанской губернии!.. Я так, – говорит, – люблю дворян вообще, а рязанских в особенности!
Я, понятно, кланяюсь, благодарю… Говорю, что наша губерния исторически верна всегда была престолу!..
Ну тут пошли разговоры о том о сем, я и рад, понимаете, что они ко мне с музыкой не пристают, а великая княгиня, как нарочно, тут и вспомнила.
– Все это, – говорит, – прекрасно, я и сама люблю дворянство, но привезла я вас к maman для того, чтобы она вашу музыку послушала… Извольте же играть!.. Слышите?..