Я было попробовал отнекиваться.
– Ваше высочество, – говорю, – я не могу, не смею…
– Все это, – говорит, – пустяки!.. И никакого тут «высочества» нет… Это на парадных выходах хорошо, а не в интимной беседе!.. Называйте меня просто Марья Николаевна!..
Понимаете, простота-то какая!.. Ведь старшая дочь императора, и притом его любимая дочь!.. А ослушаться нельзя…
– Не смею, – говорю, – играть, Марья Николаевна… Боюсь!..
А она схватила мою флейту и сует мне ее в руки.
– Трус вы, – говорит, – коли боитесь… А играть все-таки извольте!..
Ну что тут делать прикажете?.. Заиграл… И после каждой исполненной пьесы они обе аплодируют и «бис» кричат.
Наконец видит императрица, что я не на шутку устал.
– Давайте, – говорит, – чай пить! Мари, вели подать чаю.
Та распорядилась, и нам подали чай.
Ну уж как был сервирован чай, вы сами понимаете!
И сливки подали, и лимон, и варенье… чего тут только не было…
Угощает меня императрица, а великая княгиня взглянула на нее, покачала головой, да и заметила ей с укоризной:
– Ах, maman!.. Мосье Серж любит с ромом!..
Тут уж, понимаете, я был так растроган подобным вниманием, что прямо прослезился.
Вникните только!.. Такие высокопоставленные лица… И вдруг такое внимание!..
О том, как могла великая княгиня, ни разу в жизни не видавшая «мосье Сержа», узнать, что он «любит с ромом», оригинальный враль не рассуждал… Он повторял эту знаменитую историю без конца, и эпизод с вельяминовской флейтой, долгие годы услаждавший всю Рязанскую губернию, за смертью и самого героя, и его современников перешел в потомство, упрочив за «мосье Сержем» своего рода почетную известность.
Однажды, вернувшись с охоты, наш «мосье Серж» с сокрушением передавал о том, что он, вовсе того не желая, застрелил громадного орла.
– И представьте себе! – сокрушался он. – Так на месте и упал!.. Стона даже не издал!.. Рухнул с высоты!.. А что за орел!.. Удивленье!.. Крупный, могучий… Уж прямо царь!..
– Помилуйте, Сергей Иванович, – пробовали возражать ему более смелые слушатели, – откуда у нас, в Рязанском уезде, орлы?!
– Этого уж я вам объяснить не могу, – пресерьезно пожимал плечами рассказчик. – Я говорю вам то, что было, а уж комментировать явления предоставляю вам самим!
Малейшее проявление недоверия сильно оскорбляло смелого повествователя, и он обиженным тоном замечал:
– Ведь не выдумываю же я вам… За мной этого, слава богу, не водится!
Так, он не позволил своим соседям по имению даже усомниться в том, что у него, на границе Зарайского уезда, открылась золотоносная руда, которую он порешил «до поры до времени» не эксплуатировать, выжидая более благоприятного времени.
Что это было за «благоприятное время» и откуда взялась небывалая золотая руда, никому не удалось узнать, и Сергей Иванович только изредка возвращался к этому вопросу в минуты безденежья, со вздохом приговаривая только:
– Вот когда мы свое золото промывать будем, тогда не те разговоры пойдут!..[473]
Замечательнее всего, что его жена, красавица Марья Ниловна, сначала с величайшим порицанием относившаяся к бесцеремонному вранью мужа и сильно конфузившаяся при каждом его новом рассказе, кончила тем, что сама заразилась тою же страстью к неправде и соперничала с «мосье Сержем» в изобретении небывалых событий.
Другой не менее замечательный лгун, с которым мне одно лето приходилось очень часто встречаться, был клинский помещик Петр Петрович Алмазов, милейший человек, очень образованный, очень неглупый от природы, но до того увлекавшийся в своих бесчисленных рассказах, что, слушая его, иногда можно было заподозрить, что он прямо-таки смеется над своими собеседниками.
Несмотря на то что в то время, о котором идет речь, у Петра Петровича был уже женатый сын, бодрый и еще красивый старик не прочь был приволокнуться и в дамском обществе расточал комплименты направо и налево.
Он любил устраивать у себя в громадной зале своего обширного дома и живые картины[474], и концерты, и небольшие спектакли, которые всегда сам и ставил, и режиссировал.
Репетиции поочередно устраивались в имении то одного, то другого из артистов-любителей и самыми веселыми были те, которые происходили у Алмазова, в его роскошном селе Алмазовке.
В одну из таких репетиций все участвовавшие были уже в полном сборе; недоставало только молодой Апрелевой, красивой «молодой», незадолго перед тем вышедшей замуж.
Это была прелестная блондинка, свежая, как майское утро, и всегда необыкновенно пестро и нарядно одетая.
Запоздав и попав уже в разгар репетиции, она вбежала, торопливая, оживленная и вся раскрасневшаяся от торопливого движения.
Мы все встретили ее с обычным сочувствием, а Петр Петрович, положительно обвороженный ее молодой, цветущей красотою, разом объявил, что она «вдохновляет» его и что он чувствует, что «разразится» каким-нибудь мадригалом.
Молодая красавица разрешила ему «вдохновиться» и взяла с него слово поделиться с присутствующими плодами своего вдохновения.
Прошло несколько времени, прорепетирован был целый акт, в течение которого Петр Петрович, обыкновенно неотступно следивший за каждым словом, произносимым артистами, совершенно ушел в себя и оставался безучастным ко всему окружающему.
– Что, вдохновение не на шутку осенило? – осведомлялись мы, смеясь.
– Да… Да!.. Не мешайте! – серьезно останавливал он, потирая лоб и поднимая глаза к небу. – Слагается небольшой сонет, и, всякую скромность в сторону, кажется, что выйдет недурно!
Говоря это, он торопливо заносил что-то на бумагу, тщательно пряча написанное от любопытных взглядов.
– После… после, господа!.. Не мешайте!.. Дайте кончить! – озабоченно повторял он.
И когда второй акт репетируемой пьесы был окончен, он торжественно заявил, что сонет его готов.
– Прикажете прочесть? – обратился он к молодой красавице, которой посвящался импровизированный сонет.
– Прошу вашего снисхождения, господа! – обратился он к собравшейся аудитории. – Помните, что это почти экспромт, а не выношенное и сглаженное стихотворение!..
И среди воцарившегося молчания он торжественно и с пафосом начал:
Как мальчик кудрявый резва,
Нарядна, как бабочка летом…[475]
Мы остолбенели и переглянулись все в глубоком, немом удивлении.
А наш поэт-импровизатор тем временем продолжал, ничтоже сумняся, декламировать известное стихотворение Лермонтова, посвященное им графине Воронцовой.
Мы еле удерживались от смеха… Так и чувствовалось, что вот-вот кто-нибудь не удержится и тогда все пропало…
Так оно и вышло.
Первой подала сигнал дочь местного предводителя дворянства Наташа Фонвизина, ближе всех знакомая с семьей Алмазовых и почти выросшая на руках у старика.
– Петр Петрович!.. Голубчик!.. Да ведь это лермонтовские стихи! – разражаясь откровенным хохотом, воскликнула она, когда он кончил.
Он не смутился.
– Неужели? – пресерьезно спросил он. – Скажите, пожалуйста!.. Да!.. Это случается!.. А стихотвореньице все-таки удалось!..
И, нимало не сконфуженный, а скорее даже польщенный тем, что он так поразительно «встретился мысленно» с великим поэтом, Алмазов в тот же вечер поднес тщательно переписанное стихотворение так удачно вдохновившей его молодой красавице Апрелевой.
Но апогеем его «деятельности» в смысле вранья был глупейший, даже кощунственный эпизод, проделанный им в то именно лето, которое мне пришлось провести в Клинском уезде, по соседству с Алмазовкой.
Во всех отраслях врал добрейший Петр Петрович… Врал на словах, врал на деле, сочинял целые романические эпизоды и до того увлекался своими собственными измышлениями, что поочередно то радовался, то сокрушался, то одобрял, то негодовал, то благословлял, то проклинал… и все это по поводу своих же собственных измышлений… Возвращаюсь к эпизоду, так сказать, короновавшему собой все подвиги Алмазова в районе его широкого, безостановочного вранья…
Однажды внезапно по всему округу разнесся сенсационный слух о явлении в Алмазовке чудотворной иконы, которую нашли рано утром прикрепленной над воротами алмазовского дома по самой средине, над аркой.
Все соседи всполошились… Народ из окрестных деревень двинулся толпами… Все несли свечи… Крестьянки, заливаясь благоговейными слезами, клали на землю у подножия иконы отрезы холста и связки ниток, составляющие, как известно, почти единственное достояние наших крестьянских женщин…
Местный священник, хотя со скрытым недоверием, все же служил беспрерывные молебны, получая за них беспрерывную мзду…
А сам счастливый владелец, сияя радостной улыбкой, важно прохаживался между оживленной толпой, благоговейно беседуя с крестьянами о великом значении осенившей его дом божественной благодати.
Так шло до тех пор, пока особым приказом местного архиерея не было положено предела этому отчасти наивному, но все же глубокому кощунству.
На поверку оказалось, что все «чудо» было устроено самим Алмазовым, с вечера подговорившим пришлых рабочих, которые с величайшими предосторожностями подошли к указанному помещиком месту, взобрались по приставленной лестнице до арки над воротами и прикрепили над нею заранее приготовленную Алмазовым икону.
Этот эпизод немало повредил добряку Алмазову в уме всех верующих людей, а таких людей в то далекое время насчитывалось еще много среди нашего русского дворянства.
К числу его «исторического» вранья принадлежал рассказ о том, как он был секундантом на дуэли между Лермонтовым и Мартыновым, которого он в негодовании своем на убийцу гениального поэта называл не иначе как «противной мартышкой».
Дружбой с Пушкиным он тоже хвалился, хотя, по словам близких ему людей, в глаза никогда не видал великого поэта; Гоголя же, незадолго перед тем умершего, «не одобрял», называя его гениальные произведения «пасквилями».