ричины: Пенжина, изменив русло, смывает сейчас дома Старой Аянки. Но на то оказались и средства — не всякий колхоз смог бы позволить себе столь бурную перестройку.
От традиционного чукотско-камчатского прошлого в Аянке остались разве что высокие лабазы, чтобы прятать туда вещи при наводнениях, привязанные к деревьям мирные ездовые собаки, приставленные к складам нарты… Напоминают, что ты на Крайнем Севере, и растянутые для просушки на стенах домов медвежьи шкуры… Я сначала обнаружил в Аянке и довольно много чумов, но потом сообразил, что местные жители так сушат дрова — ставят их конусом, чтобы лучше продувались и не сырели. Настоящих летних чумов я насчитал всего две-три штуки, но и они использовались лишь для хозяйственных нужд… Одеты все аянцы, как раньше принято было говорить, «по-городскому». В резиновых сапогах и телогрейках щеголяли в основном мы — экспедиционные деятели. А местные дамы — чукчанки, и русские, и эвенки — ходили по редким сухим островкам в туфельках на высоких каблуках. А молодые мамы катали в колясках детишек, прикрывая их козырьками от солнца, всегда такого яркого, пока оно светит, на севере.
Сейчас, в наводнение, по Аянке ездят на лодках. На лодках отправляются в магазин, на лодках едут в правление колхоза, в баню, в гости; даже за водою подчас едут на лодке — ту, что разлилась по поселку, пить нельзя.
Лодки выдолблены из цельных стволов тополя и растянуты вширь над костром. Все они выкрашены в нежно-зеленый цвет — такую в прошлом году завезли краску в магазин. Называют здесь лодки «каюк». Не знаю, как попало на Пенжину это турецкое, если верить толковому словарю, слово, но я-то сразу понял, что мне действительно придет каюк, если я рискну поплыть в такой лодке; даже обыкновенная байдарка выглядит мощным судном по сравнению с крохотным каюком, борта которого едва приподымаются над водою.
Но мне пришлось узнать и другую точку зрения на местные плавсредства. При мне радист Аянки Чернявский пригласил на рыбалку старика чукчу Уягана — предложил вместе съездить за хариусами, или «харитонами», как говорят на Пенжине.
— Харитон хоросё, — сказал Уяган. — На чем поедем?
— Экспедиция моторную лодку привезла…
— Ни! На моторе боюся. Мотор сломается — чего делать будем? На карбасе надо, однако…
Карбас — это каюк с нашитыми по бортам досточками. И я сам видел, как великолепно идут в полую бурную воду против течения и каюки, и карбасы, — не только видел, но потом не раз вспоминал их, когда подводил нас мотор и мы беспомощно притыкались к берегу.
«Аянка» в переводе с корякского — «Безъягельная». Нет ягеля, нет корма для оленей. В Аянке есть молочный скот, есть птица. Но главное богатство колхоза — северные олени, и олени пасутся далеко от Аянки, в тундре, в горных долинах.
Западнее Восточной Сибири северный олень — упряжное животное, его запрягают в нарты. В Восточной Сибири на оленях ездят верхом; это верховой или, как еще говорят, «седовой» олень. На крайнем северо-востоке Азии до последнего времени олень, как средство транспорта, не использовался — ездили на собаках.
В правлении колхоза я прочитал обязательства, которые брали на себя пастухи. Помимо тщательного «окарауливания» стада, помимо многократной «противооводной» обработки, пастухи еще обещали приучить к упряжке, к нартам, по десять оленей в год.
И еще одна любопытная деталь: в стадо, к оленям, пастухи ездят на лошадях.
Но лошадь попала на северо-восток вместе с землепроходцами.
В местах, весьма удаленных от Пенжины, в Египте, на, Ниле, старый волжский речник как-то в сердцах обругал Нил «безобстановочной» рекой — нет тебе ни створных знаков, ни бакенов, — разве это порядок?!
Раньше незнакомое мне и не слишком изящное слово — «безобстановочная»! — я частенько вспоминал на Пенжине. Сначала в том смысле, как употребил его старый волжанин, а потом уже в другом, ироническом: обстановочка на «безобстановочной» Пенжине оказалась хоть куда как сложной!
Нас забросили в устье реки Авнавлю, притока Пенжины, названной так в память охотника-чукчи, погибшего на реке в погоне за снежным бараном.
Оттуда, от Авнавлю, нам предстояло уже самостоятельно спускаться обратно в Аянку, отрабатывая по дороге заранее намеченные ключевые участки.
Осложнения начались сразу же. Уже из первого маршрута, когда мне и Анатолию Подноскову Невяжский поручил перебросить часть груза в устье реки Аянки, мы не смогли вернуться на лодке: мотор не тянул против течения. Лодку пришлось бросить, мы стали выходить к лагерю тайгою, и лишь случай спас нас от неминуемой гибели при встрече с медведицей… Потом лопнула из-за допущенного на заводе брака станина мотора, потом пропал понтон, потом мы лишились всего запаса горючего… Бог с ними, со всеми этими «потом», но наступил момент, когда мы после целого ряда неудач обрели вдруг устойчивое равновесие: вскоре нам привезли и новый мотор, и двухсоткилограммовую бочку горючего, и продукты…
Перекрестясь, как в старину, мы решили в тот же день переехать с Авнавлю к устью безымянного ручья, на противоположном берегу Пенжины. Там, в устье ручья, побывал уже и я с Подносковым, и Невяжский, и дело казалось нам проще пареной репы: полчаса вниз по течению до ручья, час на пустой лодке обратно. Легкая прогулка!
Что именно так представляли мы себе оное плавание, говорит следующий факт: оставив себе самую тяжелую работу по транспортировке грузов, мы отправили на моторке единственную в нашем отряде женщину, Надю Данилову, единственного в нашем отряде не умеющего плавать Ростислава Котелкова, ну и Вакансию, конечно.
Лодку повел Подносков, а мы с Невяжским и рабочим Бодаком занялись переброской груза с Авнавлю на берег Пенжины.
Прошел контрольный срок возвращения моторки. Она не появилась, но мы не были педантами и сначала не придали этому особого значения. Потом прошел час, второй, третий, четвертый… Наступила полночь. Солнце село, и небо приняло нежно-розовый оттенок, а в Пенжине словно растворился весь пепел бесчисленных таежных костров; мускулистая пепельно-стальная лавина, волоча на себе деревья, громоздя их в протоках, неслась мимо нас на восток, туда, где случилась беда с лодкой.
Что случилась беда, мы уже не сомневались, а в распоряжении нашем не было ничего, кроме понтонов, кроме «резинок», которые могли плыть лишь вниз по течению. Мы запустили несколько ракет, мы дали несколько выстрелов из «тозовки». Ни река, ни тайга не ответили. Тогда мы разгрузили один из понтонов и вновь загрузили его уже для других целей — надо плыть на поиски, ничего иного нам не оставалось.
Наверное, до конца своих дней я буду вспоминать эти часы как самые неприятные в жизни. Никогда раньше я не знал, что ноги могут стать глиняными. Нет, — подкосились, подогнулись, — это все не то. Глиняные ноги. Такое ощущение, что они вот-вот рассыпятся. И я не знал, что страх может быть таким идиотским: пожалуй, я больше боялся за оставшуюся в Москве жену, чем за пропавшего на Пенжине сына.
Уже за полночь, когда мы с Невяжским садились в «резинку», в тайге послышались крики и на косу вышли… двое. Надя Данилова и Ростислав Котелков… Я пошел им навстречу на рассыпающихся ногах и, кажется, даже улыбался.
— Все живы? — спросил Невяжский.
— Все живы, — ответил Котелков. — Лодку под залом затянуло. Перевернулись.
Я понимал, что они не обманывают, что все живы, но я им не верил. Я потрогал Надину телогрейку и спросил:
— Успела высохнуть?
— А я и не промокала, — сказала Надя. — Нас со Святославом за несколько минут до крушения на берег высадили.
Мы сели у костра, и я подвесил над огнем чайник.
— Мотор как ножом срезало, — сказал Котелков. — И весла утонули. Ну и продукты, и все прочее. Ящик с документами, к счастью, уцелел — заклинило его в багажнике… В общем, легко отделались… Когда Подносков нас на берег переправлял, чтоб к вам идти, Вакансия уже у костра фотоснимки и карты сушил…
— Где хоть они? — спросил Невяжский.
— На острове, а точно не знаю, — сказал Котелков. — Немного мы до первого участка не доехали.
Мы проработали тогда сутки без сна и отдыха. Мы опять тащили, грузили, ходили, гребли и в конце концов переправили весь груз и всех людей на правый берег Пенжины, на котором и намеревались разбить новый лагерь. Оттуда мы с Невяжским, соорудив из двух понтонов подобие катамарана и доверху загрузив, ушли на поиски Подноскова и Вакансии. Сначала мы плыли, обшаривая протоки, или куюлы, как их там называют, и старательно обходя завалы, а потом оставили понтоны и, где посуху, где вброд, стали прочесывать пойму… Островки в пойме были истоптаны медведями и лосями. Никогда я не встречал столько зверья, сколько здесь, на Пенжине. Тайга на Пенжине — ленточная, прижатая к реке, зверью тесно, и попадается оно чуть ли не на каждом шагу.
На ракеты, на выстрелы по-прежнему никто не отвечал. Перебравшись через очередную протоку, мы вышли к основному руслу Пенжины. Пути дальше не было.
— А вон и палатка, — сказал Невяжский.
Из палатки доносилось мирное посапывание. Первый выстрел из ракетницы не произвел на дрыхнувших никакого впечатления. Лишь после второго выстрела из палатки вылез заспанный Подносков, а Вакансия, по-моему, просто перевернулся на другой бок. Предстояло еще черт-те сколько работы — опять тащить, опять грузить, сплавлять ставшую беспомощной моторку, свозить в одно место людей, организовывать лагерь, — но, опустившись на бревно у палатки, я вдруг почувствовал себя совершенно отдохнувшим. Словно я, а не Вакансия, отоспался в палатке после крушения.
Так своеобразно породнились мы с Пенжиной, и уже потом, действительно отоспавшись и отдохнув, я решил написать о Пенжине и о тех, кто первым прошел по ней. Когда мы разбили лагерь и когда Подносков развернул свою рацию, я в первой же телеграмме домой попросил заказать к моему приезду два тома «Дополнений к Актам историческим», в которых, как я помнил, были и отписки Стадухина.
То плавание с Колымы на восток, о котором так сердито писал Дежнев, Стадухин задумал и предпринял с опозданием: экспедиция Федота Алексеева, в которой принимал участие Дежнев, к тому времени уже дважды уходила в море искать таинственную реку Погычу и не вернулась обратно из второго плавания. Тогда-то и прошли впервые русские кочи между Азией и Америкой по проливу, который теперь называется Беринговым.