Короче говоря, Головин отлично ориентировался в обстановке.
Но кое-что прикинул в уме и Василий Поярков. Ему могло не проститься то, что простится воеводе из знатного рода. И когда Головин посадил сначала за пристава, то есть под стражу, а затем и в тюрьмы всех крупных городских чиновников, Василий Поярков понял, что наступило то самое время, когда пора заметать следы.
Я глубоко убежден, что амурский поход для него был не больше чем попыткой избежать царского сыска: много челобитных перехватил Головин, многих жалобщиков пытал на дыбе потом, но кое-какие тревожные слухи дошли и до сибирского воеводы, и до московских властей. Учел, наверное, Поярков и то, что воеводничание — дело невечное, что примерно раз в четыре года воевод меняют; стало быть, истекало время Головина, и по этой причине тоже пришло время подумать о себе…
И он подумал. И повод для того, чтобы скрыться, нашел убедительный: люди загнаны в тюрьмы, якуты разграблены, поубиты и разбежались, а «государю всея Руси» требуются собольи меха…
И Василий Поярков, заботясь о государственной казне, предложил воеводе Петру Головину повоевать для него новые ясачные области. А воевода, кстати сказать, не потому уж так разволновался, что «бунт» случился, а потому, что во время бунта ясак поуменьшился. Пытки-то воеводе простят, а вот если казне ущерб будет… И воевода Головин, не заподозрив умысла, отпустил Пояркова на Амур.
Вот так началась экспедиция, которую теперь поминают во всех книгах по истории географических Открытий в Сибири и на Дальнем Востоке.
Подготовлена и оснащена экспедиция была по тем временам основательно, — тут уж, как говорится, своя рука владыка. В отписке сказано, что послал воевода с Поярковым сто двенадцать старых и «новоприборных» служилых людей, да присоединились к ним еще пятнадцать «гулящих» охотников, и были еще два целовальника, два толмача, кузнец…
Единственно, чего не хватало Пояркову, когда уходил он из Якутска, — это наказной памяти воеводы. Бог весть, из-за чего вышла заминка, но грамоту привезли Пояркову на Алдан уже после того, как эта экспедиция началась, пятидесятники Юшка Петров да Патрикейка Минин с товарищами.
А поход, начавшись, продолжался, и был он, конечно, нелегким — всякое на пути встречалось.
Я приведу сейчас краткое описание путешествия Пояркова, сообразуясь с его расспросной речью, которая до сих пор служит первоисточником для всех историков географических открытий (каким-то образом она даже попала за границу, была переведена на голландский язык и использовалась не только отечественными, но и зарубежными географами).
Итак, все началось в Якутске, и оттуда, но сперва не в сторону Амура, а, наоборот, на север двинулся в поход отряд Пояркова, погрузившись на речные суда-дощаники. За два дня они сплыли вниз по течению Лены до устья Алдана, а потом по Алдану пошли вверх, то есть в общем на юг, к Зее, Шилке и Амуру.
В Сибири по горной реке против течения на парусах не пойдешь: тут либо «шестить» надо, либо бечевой идти, и казаки четыре недели шли до устья левого притока Алдана — Учура; еще десять дней — до устья порожистого Гонама, берущего начало на северном склоне Станового хребта. А на Гонаме застали казаков «заморозы», или заморозки, как мы говорим теперь, и пришлось остановиться на зимовку.
Предводитель отряда прожил в зимовье почти две недели, а затем, оставив там пятидесятника Патрикея Минина с людьми и припасами и велев ему весной идти к Зее, ушел с основной частью отряда по долине реки Нюемке к перевалам через Становой хребет, перешел через них и в конце концов вышел на берега Зеи где-то в середине ноября.
Местных жителей казаки почти не видели, лишь на берегах Зеи встретились им оленные тунгусы, которые в отписке названы «уллагири», а позднее и скотоводы-баягиры.
Спустившись вниз по Зее, Поярков наконец достиг районов, заселенных даурами — народом, который в отличие от других сибирских племен занимался землепашеством.
На территории племенных владений дауров, в устье притока Зеи Умлекана, казаки срубили зимовье и решили ждать весны.
В устье Умлекана жил немногочисленный, всего в пятнадцать человек, род «князца» Доптыула и несколько холопов при них…
С отрядом в девяносто человек Поярков рискнул начать действия и взял Доптыула в аманаты (это единственный ратный подвиг самого письменного головы, но речь о его действиях впереди).
За зиму в отряде случились события трагические, сейчас же я продолжу описание путешествия, как такового, то есть маршрута отряда.
Весной сильно к тому времени поредевший отряд Пояркова воссоединился с зимовавшим на Гонаме отрядом Патрикея Минина и продолжил путь к морю. Ниже Селемджи стали попадаться казакам сравнительно крупные становища с числом жителей до двухсот душ, окруженные пастбищами… Но Поярков плыл и плыл себе дальше, нигде особенно не задерживаясь и не очень-то радея о государевой казне… И вот уже Зея впала в Шилку, как напишут казаки, а на самом деле в Амур, и недалеко, наверное, уже до устья…
Поскольку я отнюдь не перевожу в подтекст свое отношение к «герою» этого очерка, то могу сейчас признаться вот в чем. Мне приятно было узнать, например, что открыл Для русских Амур не Поярков, хотя БСЭ поддерживает: как раз неправильную версию. Первооткрыватель Амура — промышленный человек Семен Аверкиев. Он занимался своими делами на верхних притоках Амура, попал там в плен к даурам, и его привезли на берега великой дальневосточной реки… Один из князей хотел убить Аверкиева, другой защитил его, и в конечном итоге Аверкиева отпустили, он вернулся в Якутск и рассказал об Амуре уже не по слухам, а по личным впечатлениям.
И было у меня два-три дня надежды, что и в устье Амура казаки пришли раньше Пояркова. Я имею в виду не ошибочное сообщение казака Колобова из отряда Москвитина, а совсем иное, так сказать, личное: еще только собирая материал к очерку, я вдруг вспомнил, что проведывать амурское устье Поярков, еще не доходя до него многих километров, посылал десятника со служилыми людьми. Я помнил, что на обратном пути десятник погиб, но у меня, когда пришла мне эта мысль, не было под руками отписки, чтобы по срокам установить, мог ли он дойти до устья…
А небезразлично мне это было потому, что с устьем Амура связаны у меня свои добрые воспоминания.
…Наступил день, когда сейнер наш покинул Владивосток и взял курс на север, в сторону Охотского моря. Впрочем, должен сразу же оговориться, что «взял курс» звучит слишком уж основательно. Мы просто плыли вдоль берегов Приморья, изредка заглядывая в какую-нибудь бухту, а когда расстояние между материком и Сахалином сузилось до безопасных размеров, мы отважно развернулись и перескочили через неширокое водное пространство к острову.
…Остались позади пропахшие рыбой и цветами зеленые бухты Приморья, маленькие, портовые городки Южного Сахалина, где жили в легких домиках с раздвижными стенами выходцы с Украины и Центрально-Черноземных областей, остался позади выстроенный каторжанами Александровск-Сахалинский с его добротными домами и добротными мостовыми… Сейнер вошел в узкий и тихий пролив Невельского. Это морской пролив, но, почерпнув за бортом мутную воду, я убедился, что она пресная: близок Амур!
Он начался за мысом Пронге — Амурский лиман, как называют устье Амура в его самой широкой части. Шел отлив, и темным влажным пятном выделялся на желто-коричневой воде островок Оримиф, почти совсем исчезающий в Приливной волне. Белая мусорная полоса пены разделяла неразличаемую на глаз речную и морскую воду.
Уже вечерело, а в устье Амура нам предстояла высадка. Нам — это зоологу из экспедиции и мне с женой, которая тоже находилась в отряде в чине лаборанта-гидробиолога… Перед высадкой я повздорил с зоологом. Он был столь же хорошим знатоком прибрежной фауны, сколь и непостижимо ленивым во всех остальных экспедиционных делах. По должности я подчинялся ему, но перед выгрузкой мне пришлось заставлять его работать, и неприятный разговор обозлил меня… Я вспоминаю сейчас об этом пустяке по контрасту со всеми последующими событиями.
…С невысокого борта сейнера спустили на воду шлюпку. Мы погрузили в нее снаряжение и тихо поплыли к пустынному обрывистому берегу. Нас отвозили боцман и кок, свободные в эти часы.
Низкое солнце светило нам в правый борт, и с правых весел падали просвечивающие желтизной, с алыми искрами капли, а с левых — мутные, тускло блестящие… Царапали днище неразличимые в коричневой воде камни… Иногда весла приходилось вытаскивать из уключин и шестить ими, сталкивая лодку с мели… К самому берегу подойти не удалось. Боцман, предусмотрительно надевший болотные сапоги, пристегивающиеся к поясу, на спине перетащил нас на сухое место, а потом мы по конвейеру переправили на берег снаряжение.
И лодка ушла. Она уходила медленно, спотыкаясь о подводные камни, но все ближе подходила к стоявшему на рейде и мигавшему огнями судну — далекому, уже недоступному для нас. Сейнер уйдет в Николаевск-на-Амуре, а мы останемся здесь, на совершенно пустом берегу, и через час наступит темнота… Удивительно богато оттенками это «робинзоновское» состояние — чуть грустное, чуть таинственное, чуть восторженное. И незабываемое.
Зоолог, пока совсем не стемнело, пошел в ближайшее гиляцкое селение Тебах, чтобы договориться о катере: утром мы намеревались перебраться в село Озерпах и там заняться сбором прибрежных животных. А я занялся устройством ночлега. Собственно, все свелось к тому, что я вынес вещи за пределы приливной полосы, точно обозначенной извилистой лентой мусора, расстелил спальные мешки и прикрыл брезентом на случай внезапного дождя остальные вещи.
Но дождя не предвиделось. Солнце спускалось все ниже к сопкам, и светило оно вдоль лимана, и, наверное, там посередине бежала к Сахалину предзакатная солнечная дорожка, но к берегу она не подходила, и потому с нашего низкого места казалось, что дышит Амур чуть розовеющим паром, и было от того ощущение простора, света и юности, ощущение чего-то безмятежно детского, кристально чистого… У моря пахнет йодом, и чуточку пахло йодом на берегу Амура, но дувший от солнца ветер нес запахи зеленой весенней земли, очень свежие и чистые запахи, и зеленые запахи только усиливали ощущение прозрачности и юности, рожденное розоватым Дыханием Амура…