Потом все изменилось, настала ночь, и краски потухли, но усилились запахи, и протяжнее стал шуметь лес над нами. Забравшись в спальные мешки, мы не разжигали костра, и, глядя на неяркие амурские звезды, я был безмерно счастлив, что перевил вот такой вечер, что вновь подо мной твердая некачающаяся земля и совсем близко от правого уха слышно негромкое дыхание уже заснувшего любимого человека… И еще оттого, что я знал: впереди много таких радостных минут и впереди много далеких путешествий…
Разумеется, все только что рассказанное мной весьма условно соотносится с историко-географическими исследованиями. Но человек, даже если он говорит и думает формулами, остается человеком. Неоригинальная сентенция эта все-таки помогает мне признаться, что, отложив кое-какие другие дела, я побежал в библиотеку, чтобы проверить, свое смелое предположение — к устью Амура первым пришел десятник Илья Ермолин…
Надежды мои не оправдались. Поярков отправил Илью Ермолина с двадцатью пятью служилыми на разведку примерно от устья реки Сунгари, или Шунгал, как называли ее тогда. Шел вниз по течению Амура Илья Ермолин всего трое суток, а потом повернул обратно, так ничего толком и не выяснив. Он был убит ночью дучерами, когда до основного лагеря оставалось всего полдня пути. Спаслись лишь двое из его отряда.
У основного отряда путь от Сунгари до моря занял около пяти недель.
В низовье Амура встретились казакам уже иные племена — натки, или ачаны, а потом и гиляки.
В устье Амура отряд перезимовал, казаки построили суда, пригодные для плавания по морю, и на следующее лето добрались до Ульи, где, найдя зимовье Москвитина, вновь зазимовали.
…Тогда, в ту поэтичную «робинзоновскую» ночь на Амуре, ушедший в Тебах зоолог вернулся поздно, позднее во всяком случае, чем он сам и мы рассчитывали. Селение Тебах оказалось фактически заброшенным, и там доживал свой век древний старик гиляк… Он послал зоолога дальше, к другому селению, и там он договорился с председателем рыболовецкого колхоза, что катер за нами все-таки пришлют.
Утром мы долго ждали катер и сидели у костра, языки пламени которого почти растворялись в солнечных лучах. Плоская, словно приплюснутая, приливная волна медленно, отчетливо шипя, вползала на пляж, оттесняя нас к скалам.
Катер подошел к берегу значительно ближе сейнера, но все равно мы переправлялись на шлюпке, и я сидел на веслах, насаженных на короткие штыри и потому непривычных в работе… Когда нас высаживали на «плоты» у Озерпахского рыбокомбината, там выгружали рыбу и на «плотах» дежурили голые продрогшие ребятишки. Если рыбины случайно падали в воду, ребятишки ныряли за ними и Становились, таким образом, собственниками уже уснувшей кеты или горбуши…
Было нам тогда на Амуре и голодновато, и скучновато, и немало часов просидели мы возле местной телефонистки, дозваниваясь в Николаевск, но ощущение первого вечера не пропадало и все скрашивало своим розовым светом…
Много времени спустя нарушенное историческими изысканиями, оно, это первовечернее ощущение, вдруг воскресло после того, как я прочитал о маленьком эпизоде…
Я не касаюсь в своем очерке истории экспедиции Невельского; окончательно доказавшей проходимость для небольших морских судов амурского устья, не рассказываю об основании Николаевска, в котором мы тоже побывали после того, как за нами зашел сейнер. Но мне очень приятно было прочитать, что впервые весь Амурский лиман увидели участники экспедиции во главе с лейтенантом Козакевичем с обрывистого мыса Тебах, у подножия которого мы ночевали чуть ли не столетие спустя.
А теперь несколько заключительных суждений о экспедиции Пояркова на Амур и ее руководителе.
Уточним сперва предписания наказной памяти, посланной Головиным вдогонку Пояркову. Сказано там было так: «…идти из Якутского острога письменному голове Василию Пояркову на Зию и на Шилку реку для государева ясачного сбора, и для прииска вновь неясачных людей, и для серебреной и медной и свинцовой руды, и хлеба…» Далее предлагалось: «…государевым делом радеть… и в тех местах острожки поставить и со всем укрепить».
Насколько можно судить по документам, до похода на Амур Поярков принимал участие лишь в коротких и недалеких вылазках против якутов, носивших административный характер, и опыта длительных путешествий у него не было. Мне представляется, что отсутствие опыта и определило первую имевшую столь тяжелые последствия ошибку Пояркова, допущенную еще в начале похода. Я говорю о его решении оставить основные запасы в зимовье на Гонаме с частью отряда. Сточки зрения «государевых интересов» это было бессмысленно. Десятники и пятидесятники нередко разделяли свои отряды, но всякий раз они поступали так ради сбора ясака. Поярков же оставил сорок человек служилых и двух целовальников в безлюдном месте, где невозможно было собрать ясак при всем желании, и весной Минин догнал его с пустыми в этом смысле руками…
Что же заставило его поступить столь странно?.. Вероятно, желание, не связывая себя грузами, налегке, как можно дальше уйти по зимнему пути… Но идти в незнакомые места без необходимых запасов по меньшей мере рискованно: и в обжитых краях частенько приходилось казакам «сосною» питаться и голодной смертью помирать… Короче говоря, решение Пояркова стоило жизни половине всех казаков, «налегке» уведенных в поход, а пошло их девяносто человек.
На первую зимовку, как уже говорилось выше, казаки из основного отряда остановились на Умлекане. Срубили они там прочное зимовье, хорошо защищенное, надежное и… По логике казаков того времени, за сим следовало выступить в поход, найти неясашных туземцев и собрать с них ясак, что и предписывалось наказной грамотой.
Поярков же, поймав беззащитного фактически Доптыула, домовито обосновался в теплом зимовье, на досуге, размышляя, по-видимому, как идут в Якутске дела у бывшего дружка его стольника и воеводы Петра Головина, да посмеиваясь, как ловко провел он его, сбежав от сыска, уже, наверное, учиненного…
Вот как рассказывал Алексей Филипов о посылке его на Иню и другие реки: «…казачий десятник Семен Шелковник с Охоты реки посылал нас на твою государеву службу…»
У Пояркова же, по его собственному рассказу, дело происходило так: «…пятидесятник Юшка Петров и десятники и все служилые люди били челом государю словесно, чтоб их государь пожаловал и велел отпустить под острожек к даурским князцам к Досию и Колпе для государева ясашного сбору и для корму, чтоб им, служилым людям, было чем прокормиться до весны; и он, Василий, послал того Юшку Петрова с товарищи, по их челобитию, 70 человек…» (Выделено во всех случаях мной. — И.З.)
Ни о каком государевом деле Поярков, стало быть, и не думал радеть, сидя на Умлекане. Окажись в отряде достаточно съестных припасов, он так бы и досидел, бездействуя, до весны в зимовье. Но припасы подошли к концу, и тогда не он, а смекнувшие, что придется им худо, служилые люди вспомнили о государевом ясачном сборе… Надо ли удивляться, что, не заботясь об интересах государства, Поярков ничуть не заботился и о людях своего отряда, по его вине оставшихся без продовольствия?.. Я не собираюсь судить конкистадоров XVI или XVII столетий с современных моральных позиций, но все же для успешного завершения похода, для того, чтобы самому вернуться благополучно в Якутск, Пояркову нужны были живые, а не мертвые казаки. Любой настоящий опытный военачальник, я убежден, действовал бы на его месте иначе, инициативнее. Поярков же просто отпустил служилых, снабдив их кое-какими напутствиями, а сам продолжал бездельничать в зимовье.
События разворачивались дальше следующим печальным образом.
Бодро выступив из зимовья, Юшка Петров сравнительно быстро достиг владений Досия, и навстречу ему из острожка вышли три даурских князя — сам Досий, Колпа и еще Давыря — и весьма миролюбиво (тут уж действовали нормы того времени) согласились, не доводя дело до драки, выплатить определенную дань казакам. Двое князей остались в аманатах — а институт аманатства был тогда широко распространен по Сибири и ведом даурам по собственной практике, — а третий князь ушел в острог. Вскоре казакам прислали сорок кузовов «круп овсяных» и десять скотин привели и даже выделили юрты для жилья.
…Что-то роковое было в подборе тех людей, начиная с самого Пояркова, которые отправились в первый русский поход на Амур… Знатнейшие люди даурского городка добровольно вышли из-за его спасительных стен и согласились сидеть в аманатах; дауры доставили изголодавшимся казакам съестные припасы… Веди тут казаки обычную свою политику — укрепись, держи аманатов и требуй дани, они, видимо, продержались бы до весны и с прибылью ушли обратно. Но отряд Пояркова в основном состоял из неуспевших попасть в тюрьмы новоприборных служилых людей, а не староприборных, и потому, наверное, допускали они оплошности роковые.
Юшке Петрову, например, уже на следующий день после получения мирным путем дани взбрело в голову присоединить к той дани и весь город… Сначала он потребовал, чтобы дауры пустили его отряд в город, на что аманаты резонно ответили: русских, мол, видим мы, впервые, обычаев их не знаем и лучше жить пока врозь… Тогда Юшка Петров, взяв для чего-то с собой знамя, пошел со служилыми к стенам города. А жители городка не простаки все-таки были, поняли они, что за крестным ходом последует, и когда Юшка Петров двинулся на приступ, то сразу же попал в окружение: из ворот, из подлазов выбежали вооруженные дауры, откуда-то со стороны прискакали конные воины, сидевшие, наверное, в засаде, и Юшка, бросив десятерых раненых на поле боя, едва удрал в свои юрты. Три дня держали казаки оборону в юртах, а потом бежали дальше, обратно на Умлекан, и пришли туда, естественно, не в самом лучшем виде.
Возвращение в острог разбитого отряда Юшки Петрова — это кульминация в цепи трагических событий.
В расспросных речах — а в Якутске велось следствие по делам экспедиции — рассказывается, что, когда отряд Петрова подошел к острогу, Поярков вышел и спросил служилых людей, с добычей ли-де они пришли, и они-де, служилые люди, ему, Василию, сказали: «Не томко-де што с добычею, и свое потеряли», и Василий-де их в острог пустил.