Отлично поняв ее значение, я резко остановился и обернулся: меня настигала овчарка, отпущенная на длинный поводок.
— Разве от собаки убежишь, — укоризненно сказал мне проводник.
Известно, что фантазия человека беспредельна, но при всем желании я бы никогда не угадал, что на кратчайшем пути через улицу попаду в железные руки… угрозыска!
Вот тут мне стало примерно так же худо, как в тот момент, когда я увидел свой коричневый нос в зеркале парикмахерской. Поскольку я точно знал, что не совершил к настоящему моменту ни кражи со взломом, ни ограбления, то напугали меня арифметика плюс логика. Я посмотрел на часы — половина пятого утра, с минуты на минуту придет машина. До женского общежития я не добежал — пусть двух метров, но все-таки не добежал, и дамы спят. Меня сейчас уведут в милицию и начнут выяснять, кто я, что я и откуда, и на это уйдет немалое время… Машина придет в срок и а) женщин не будет, б) меня не будет, в) грузить машину придется начальству, чего оно испокон века не любит, г) выезд задержится на неопределенное количество часов, а «температура», как я уже говорил…
На всякий случай я решил представиться сотрудникам угрозыска как можно солиднее, даже назвал себя аспирантом, хотя приказ о моем зачислении мог быть издан только осенью. На угрозыск моя саморекомендация не произвела никакого впечатления. Под конвоем меня отвели к тому самому фонарю, возле которого я и заметил компанию — прошу прощения — группу сотрудников уголовного розыска.
Город еще спал. Дул ветерок, чуть шевеля обрывки бумаги, но, что было весьма некстати, вдруг принялся накрапывать дождь. На другой стороне улицы светились два окна в нашем общежитии, и я видел за желтыми стеклами темные силуэты своих начальников, которые собственноручно что-то там укладывали. Я обратил внимание сотрудников угрозыска на эту подробность и попросил их там, за желтыми окнами, окончательно установить мою личность. Один из сотрудников, человек в шинели без погон, поколебавшись, отправился в общежитие.
— А погодка портится, — сказал милиционер, лично ко мне приставленный. — Может, к добру, что мы тебя… это… задержим.
Погодка действительно портилась, а начальственные тени всё двигались и двигались за желтыми стеклами, и все так же неторопливо.
Человек в шинели без погон вернулся и сказал про меня:
— Отправим его к Демидову. Пусть разбирается. Проводишь его, Ефремов.
Очень маленький, я бы даже сказал миниатюрный, милиционер выступил вперед, небрежно, но так, чтобы я увидел пистолет, распахнул плащ и предупредил:
— Побежишь — стрелять буду.
— Больно-то надо мне бегать, — сказал я. — Вы нам отъезд срываете.
— А хочешь — пробегись, — сказал проводник овчарки, смотревшей на меня добрыми карими глазами. — Все равно догоним.
— Шаг вперед, и держись левее, — распорядился мой конвоир и положил руку на расстегнутую кобуру.
В другое время я бы смеялся, но сейчас мне хотелось взвыть. Я молча шагал впереди миниатюрного милиционера, выполняя его распоряжения («Направо! Еще раз направо!») и пытаясь угадать, разговаривал человек в шинели с кем-нибудь из наших или нет.
Вместо «черного ворона» меня усадили в грузовик и наконец доставили к лейтенанту Демидову. Буквально через минуту туда же ворвался Ковзан. Был он заспан и неумыт, но полон энергии и вооружен мандатом. Лейтенант Демидов подробнейшим образом ознакомился с мандатом, прочитав его от первой до последней строчки, повертел мандат, и мне даже показалось, что второй раз он читал его не сверху вниз, а снизу вверх.
— Значит, ошибочка вышла, — признал лейтенант Демидов, отпуская меня.
Машину загрузили без моей помощи. И женщины уже приготовились к отъезду, когда я пришел. Оказывается, их разбудила сторожиха: очень уж ей хотелось сообщить моей жене, что меня забрали в милицию.
— Игорь, вы не могли побыстрее уладить там свои дела? — сурово осведомился Николай Иванович Михайлов.
Пожав плечами, я влез в машину и прикрыл вещи, уложенные в передней части кузова, плащ-палатками — вся мостовая уже была в черных дождевых оспинках. Мы тоже завернулись в плащ-палатки и сели спиной к ветру.
Час, второй, третий шла машина, петляя по горным дорогам, а дождь все не прекращался, и было скучно и холодно, и зло брало на нескончаемый дождь. Мы невесело шутили, что сами выпросили его себе в дорогу.
Дождь ненадолго поутих в весьма торжественный и удачный момент: шоссе повернуло почти под прямым углом, подъем кончился, и с перевала нам открылся Байкал. Темный — темнее хмурого неба — и спокойный, словно ветры не решались потревожить его, он уходил на севере в туман как в бесконечность, а с юга к нему робко подступали черные сопки… Два года назад, возвращаясь с Чукотки, я увидел Байкал впервые, и увидел его в бурю. Где-то, не доезжая Читы, я неожиданно свалился с тяжелой ангиной, вовсю температурил и почти не вставал со своей верхней боковой полки. И Байкал, будто учтя мое бедственное положение, сам почти вплотную подошел ко мне: белые волны с такой силой били в скалистый и укрепленный камнями берег, что брызги долетали до моего окна и чистейшие струйки байкальской воды змеились по стеклу, как в дождь…
Во время «великого сидения» в Иркутске мы ненадолго съездили на Байкал, в Лиственничное, а из Лиственничного — на биологическую станцию в Большие Коты. Байкал был тих и прозрачен, и сквозь зеленоватую воду даже на сравнительно большой глубине виднелось желтоватое дно. Мы завтракали, черпая кружками из-за борта, и любовались лесистыми сопками и падями… А на обратном пути с сопок внезапно сорвалась сарма, к счастью не очень сильная, короткие резкие волны зашлепали в низкие борта катерка «Биолог», и пошел сильный крупный дождь… Такой, как сейчас у Култука, Байкал был невзрачен и слишком уж сер и пасмурен, но мы, выворачивая шеи, все смотрели и смотрели на него, пока машина спускалась к поселку…
В Култуке ласково повеяло с Байкала влажным и теплым, но едва машина вновь пошла вверх, к очередному перевалу, как с гор нахлынул холодный, с дождем воздух.
Дождь так и не кончился до вечера, до тех сумеречных часов, когда мы наконец увидели Мондинскую котловину и село Монды — конечный пункт нашей поездки. Оттуда, из села, нам предстояло уйти в горы.
Второе пересечение
Ясное утро в горах, даже если оно тихое, запоминается звонким, как весенняя капель.
Право же, утром ничто не напоминало серого вчерашнего дня. Вспенен и полноводен Иркут?.. Но не такая уж это невидаль для горной реки. Присыпаны снегом окрестные вершины?.. Но ведь и это в горах не редкость, а слепящая белизна летнего снега — она как раз противоположна вчерашней мрачности, вчерашней хмури… Воздух чист и морозен, и хочется дышать глубоко и часто, чтобы как можно больше вобрать его в себя. Изумрудная трава чуть тронута дымчатым налетом инея. Иней исчезает тотчас, как только солнце, подымаясь из-за гор, касается травы, и опрокинутая на землю радуга бежит по следам ночной тени, словно угоняя ее прочь…
Мы поселились в школе, на краю села Монды. Каникулы, школа пустует, и из щелей на крыльце торчит трава. Вещи сложены в сенях, а единственный класс — это, так сказать, наша жилая комната. Окна класса выходят на юг, к реке, и можно сколько угодно любоваться Иркутом и плосковерхими сопками за ним.
За время долгого пути под дождем имущество наше все-таки немножко подмокло и, главное, отсырели черные сухари, коими мы запаслись месяца на три. Подождав, пока солнце прогреет землю, мы расстелили плащ-палатки и высыпали на них из крафтовых мешков сухари, а дабы сбежавшиеся со всей деревни собаки и куры не расправились с ними по-своему, организовали надежную оборону.
Не все необходимые дела — дела интересные, и за просушиванием сухарей каждый развлекался как мог. Сначала мы пробовали читать, но вскоре обнаружили, что противники наши умело просачиваются сквозь оборону, пока глаза опущены в книгу… Пришлось книги отложить, и только Николай Иванович Михайлов, пользуясь своим, начальственным положением, продолжал читать. Он читал журнал «Известия Всесоюзного Географического общества», в котором была опубликована статья С. В. Обручева под названием «Орография и геоморфология восточной половины Восточного Саяна». Это — про район наших работ, и, стало быть, Михайлов тоже находился при деле.
…Сочувствуя нашему бедственному состоянию, он время от времени рассказывал нам о прочитанном.
— Обручев выделяет в котловине два комплекса террас, — говорит, не отрываясь от журнала, Михайлов. — Современные, — он топает ногой по современной речной террасе, — и третичные или четвертичные, сложенные рыхлыми конгломератами, — Михайлов показывает большим пальцем себе за спину, и я смотрю в том направлении, но вижу не террасы (их и не видно с нашего места), а резко вписанные в голубое небо белые, с черными ребрами вершины Мунку-Сардыка.
Курица, кося на меня круглым глазом, боком-боком приближается к сухарям и бурно гневается, когда я, разгадав ее маневр, грожу ей прутиком.
— А вон те террасы, — теперь палец Михайлова указует в северном направлении, — все исследователи считают моренами, оставшимися от четвертичных ледников.
Эта особенность Мондинской котловины прежде всего бросается в глаза: обращенный на юг склон ее поднимается вверх крутыми уступами; лес растет только на горизонтальных площадках, и поэтому темные лесные полосы чередуются со светлыми степными.
— Если они правы, то в Мондинской котловине, там, где мы сейчас сидим, некогда лежал ледник мощностью до четырехсот метров, — продолжает Михайлов.
…Я слушал его, но — теперь можно честно признаться — без особого интереса. Тогда я думал, что экспедиция в Саяны — моя последняя сухопутная экспедиция и впредь я буду странствовать лишь по морям и океанам: мне хотелось заняться биогидрологией, совсем молодой в то время научной дисциплиной, изучающей влияние живых организмов на режим водных бассейнов. А Саяны — они, чтобы не пропал сезон и чтобы посмотреть незнакомые мне места, в которые потом я уже никогда не попаду…