— А кто здесь путешествовал? — спрашиваю я из вежливости.
— Да много народу, — говорит Михайлов и откладывает журнал, чтобы поточнее припомнить, кто именно. — Вот Сергей Владимирович Обручев… У Преображенского есть интересные статьи… А еще раньше Комаров, путешествовал, Кропоткин, Черский…
— Черский!? — я сделал такое резкое движение, что курица с кудахтаньем отскочила в сторону. — Действительно! А я и не вспомнил…
Черский… Значит, второй раз пересеклись наши маршруты…
Первый раз — во время путешествия на Чукотку. Я побывал тогда в поселке, который в то время назывался Кресты Колымские. Мы поднялись на крутой, но невысокий берег, поросший редкими лиственницами, карликовой березкой, шиповником, и очутились в просторном и чистом, застроенном побеленными мазанками селении… Все — в поселке выглядело свежим, недавним, и я удивился названию — Кресты Колымские. Местный товарищ, подтвердив, что поселок возник недавно, сказал:
— Говорят, крест стоял на берегу — большой, деревянный. Потому так и назвали.
Такие — большие, деревянные — кресты на севере не редкость. Ставили их над могилами, ставили в благодарность за счастливое избавление от опасности, и немало встречается названий со словом «кресты»: Нижние Кресты, Верхние Кресты, Крестовое, Крестовый перевал… И вот Кресты Колымские.
Выйдя из столовой, где нас отлично — и весьма своевременно — покормили, я остановился на краю обрывистого берега. Солнце зашло, но не стемнело. Над широкой тихой Колымой тучей носились ласточки. Они мельтешили перед глазами, и мне казалось, что из-за них я не могу вспомнить что-то очень важное, такое, что непременно и немедленно нужно вспомнить… Не знаю, почему так получается, но среди отрывочных, мелькающих, как ласточки, мыслей вдруг, выделилась одна: Кресты Колымские выстроены примерно там, где полвека тому назад умер во время своего последнего путешествия известный исследователь Сибири Иван Дементьевич Черский. По обычаю того времени на месте его гибели спутники поставили высокий деревянный крест…
Дома я храню как реликвию тоненькую, в четыре листика, брошюрку, которую теперь, наверное, не достанешь ни за какие деньги. Она называется «О последних днях путешественника по Сибири Ив. Дем. Черского. Читано на заседании Физико-Математического Отделения Академии Наук 16 декабря 1892 года». Вот что рассказано в ней (я цитирую лишь с небольшими сокращениями):
«Академия Наук получила из Средне-Колымска следующее письмо, написанное по просьбе вдовы покойного путешественника Ив. Дем. Черского и сообщающее потрясающие подробности о последних днях покойного. Оно составит собою яркую страницу в длинной истории мучеников науки.
Еще за много дней до выезда из Верхне-Колымска с целью исследовать р. Колыму покойный Иван Дементьевич предчувствовал, что дни его сочтены, и говорил о своей близкой кончине как о чем-то верном и неизбежном. Это предчувствие и даже твердая уверенность были в нем так сильны, что он еще в Верхне-Колымске делал разные распоряжения и приготовления как относительно продолжения экспедиции после его смерти, так и относительно судьбы его сына, 12-ти летнего мальчика, на случай если бы жена не перенесла его смерти. Все эти предсмертные распоряжения покойный Ив. Дем. изложил письменно и отдал их Верхне-Колымскому священнику Василию Егорьевичу Сучковскому для прочтения, но с условием, чтобы он держал их в секрете от жены Черского.
Уверенность в близкой своей кончине заставляла Черского работать сверх сил в такое время, когда он уже был очень болен. Он приводил в порядок свои коллекции, обрабатывал их и составлял обо всем отчеты для Академии Наук.
По словам свящ. Сучковского, покойный Ив. Дем. при отъезде своем из Верхне-Колымска 31 мая почти точно определил день своей смерти. «При самых лучших условиях, — говорил он, — я надеюсь протянуть еще недели три, но больше — вряд ли». И почти угадал: он умер 25 июня в 10 часов и 10 минут вечера.
…Прощаясь со свящ. Сучковским, покойный сказал: «Я уверен, что уже более не в состоянии буду Вам писать и вряд ли даже, смогу подписать продиктованное мною письмо». К неизбежности такой близкой смерти покойный относился совершенно спокойно: одно, что его беспокоило, — это участь жены и ребенка после его смерти. К спокойному отношению к самому факту смерти примешивалось горькое чувство о том, что жена его, быть может, не перенесет такого сильного удара и оставит единственного ребенка — 12-ти летнего мальчика — круглым сиротою в столь далеком краю…
Несмотря на свою болезнь и на уверенность в близкой смерти, покойный Ив. Дем. совершенно не щадил себя и целые дни и ночи проводил на узком сидении в носовой части карбаса, откуда делал всякие наблюдения. Он не оставлял этого места и по ночам, несмотря на резкую противоположность в температурах дня и ночи, сильно отражавшуюся на состоянии его здоровья. Только во время остановок покойный Ив. Дем. перебирался в кибитку, разбитую на карбасе, с намерением отдохнуть и уснуть. Но засыпать ему не удавалось — только, бывало, ляжет, как глубокий хриплый кашель, сопровождавшийся отделением пенистой мокроты, иногда с примесью кровяных жилок, заставлял его подыматься и принимать сидячее положение, которое его несколько облегчало. В таком сидячем положении ему изредка, но ненадолго удавалось засыпать. 3 июня покойный Ив. Дем. прибыл на Сиен-томах и оттуда послал ко мне человека, чтобы взять у меня наперстянки (Digitalis) и лечебник. Захватив с собою лечебник, я сам отправился повидаться с Ив. Дем. и застал его сидящим в кибитке.
…Вид покойного Ив. Дем. произвел на меня тяжелое впечатление. Его худое, как щепка, тело, желтый цвет лица с густым землистым оттенком и дрожащие руки так и говорили, что этот человек уже не жилец более на белом свете. Но он, по-видимому, крепился, желая успокоить жену свою. Несмотря на то что кашель очень затруднял ему речь, он все время моего свидания с ним, часа 4, говорил не переставая. После одного из сильных приступов кашля покойный, смеясь, сказал мне: «Слышите, какая музыка, а ведь не болит, ничуть не болит, только изредка при надавливании на грудь или бока ощущаю боль, и вот так, без всякой боли, пожалуй, и уснешь навеки. Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли, но всем одна дорога. Я могу только радоваться, что умираю в ваших палестинах, через много-много лет какой-нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и отправит его с какой-нибудь целью в музеум и таким образом увековечит меня», — закончил покойный Ив. Дем. с шуточной улыбкой на губах. Я был поражен спокойствием этого человека, уверенного в близкой смерти, и готовностью встретить ее, его способностью интересоваться на краю могилы жизнью людей, с которыми так или иначе сталкивался, живя в Верхне-Колымске, интересоваться каждой мелочью, так или иначе относящеюся к предмету его исследований, его способностью переходить от разговора о близкой и неминуемой смерти к разговору о том, как несчастные инороды (мы говорили о якутах и ламутах) страдают от всевозможного рода и вида кулаков значительно больше, чем от суровых условий страны. Он не только говорил об этом, но и переживал каждое слово, что заставило меня прекратить этот разговор, так как при повышенном пульсе и увеличенной температуре я считал для него очень вредным всякое волнение. Почти с таким же глубоким чувством покойный Ив. Дем. сожалел о том, что вот в такой-то косточке недостает маленького кусочка для того, чтобы она могла годиться в коллекцию, и т. п.
Но как ни разнообразна была наша беседа, все же она главным образом вращалась на том, что ему ужасно больно, что Академиею затрачена такая масса денег на экспедицию, которой не суждено быть законченной. Покойный Ив. Дем. утешался лишь тем, что он сделал все, что от него зависело, чтобы довести экспедицию хоть до Нижне-Колымска даже в том случае, если он по дороге туда умрет. «Я сделал распоряжение, — говорил покойный, — чтобы экспедиция не прерывалась до Нижне-Колымска даже в том случае, когда настанут мои последние минуты, и чтобы меня все тащили вперед и даже в тот момент, когда я буду отходить. Я радуюсь тому, что успел познакомить жену с целью моих исследований и подготовить ее настолько, чтобы она сама могла после моей смерти закончить экспедицию до Нижне-Колымска, а там уже экспедиция должна считаться законченной».
При мне покойному Ив. Дем. уже трудно было выходить из кибитки на свое обычное место для наблюдений, и супруга его во время остановок делала вместо него наблюдения и сообщала ему результаты, которые он, сидя в кибитке, заносил в своей дневник.
Когда я, простившись с Ив. Дем. и со всей его семьей, вышел из карбаса и стал у берега, чтобы подождать, когда отчалит карбас, я видел, как Ив. Дем., облекшись в теплое Пальто, употреблял неимоверные усилия, чтобы перебраться из кибитки на носовую часть карбаса, то есть сделать всего лишь два шага. «Прощайте, прощайте!» — сказал мне покойный, как только карбас тронулся, а глаза его так и говорили: «Прощайте, прощайте навсегда!»
После этого дня ему становилось все хуже и хуже, но все же до Средне-Колымска он сам продолжал делать наблюдения и лично заносил их в дневник.
…Но с 20 июня покойный Ив. Дем. уже не в состоянии был писать и поручил сыну своему, Александру Ивановичу, заносить в дневник все делаемые наблюдения.
После выезда из Средне-Колымска кашель стал уменьшаться, но лежать Ив. Дем. все же не моги потому почти все дни и ночи проводил в сидячем положении. Только, бывало, ляжет, как спазмы начинали его мучить и заставляли подыматься. В таком состоянии он пробыл до утра 25 числа. Ночь с 24 на 25 июня покойный провел особенно скверно. Рано утром (25 июня) он призвал одного из рабочих и попросил, чтобы ему подали супу. Съев одну тарелку, он попросил другую, после чего выпил еще два стакана чаю. «Нет, ничего не помогает, — сказал он, полагая, что пища и питье окажут на него хорошее влияние и дадут ему возможность хоть немного вздремнуть, — видно, сегодня мой час настал». Незадолго до полудня его схватила сильная одышка. Уже одними лишь жестами, без слов покойный дал понять жене, чтобы ему прикладывали холодные компрессы к шее, после которых одышка его оставила. Но моментально вслед за этим кровь хлынула из носу и, застаиваясь в горле, свертывалась в густые комки, которые он сам, а также и жена его старались вытаскивать оттуда при помощи пинцета. В это время покойный Ив. Дем. старался подготовить жену. «Подготовься, Маша, к страшному удару и будь мужественна в несчастье», — сказал покойный Ив. Дем. жене. Он не терял сознания до последней минуты и даже делал распоряжения о том, какие лекарства подавать жене и какую нужно будет оказать ей помощь на случай, если ей сделается дурно.