». Она не прошла незамеченной: Сергей Владимирович Обручев откликнулся на нее в работе «Восточная часть Саяно-Тувинского нагорья в четвертичное время», в которой отстаивал свою точку зрения. Я тоже не собирался сдаваться и опубликовал «Несколько замечаний к статье С. В. Обручева…».
Тогда, морозной ночью у перевала Тумелик, все это было еще в далеком будущем, а близким будущим был переход по Ихе-Ухгуну. Я знал, что он уже не внесет сколько-нибудь серьезных изменений в мои взгляды, и знал, что, несмотря на забавные предосторожности Балагына, день будет обычным — с болотными топями, с крутыми подъемами и спусками — один из многих почти одинаковых дней.
И потому менее всего размышлял я о предстоящем маршруте. Я думал о странном стечении обстоятельств: мне предстояло выступать на стороне Черского против исследователя, увековечившего его имя на географической карте…
История одного рудника
Труд и горе были неразлучны со мною.
Ботогол
Ночь на 31 августа 1948 года наш небольшой физико-географический отряд Восточно-Сибирской экспедиции Московского университета провел у подножия Бельских гольцов, в самом центре Восточного Саяна. Утром нам предстояло подняться на перевал Батын-Дабан, а затем выйти к Ботогольскому графитовому руднику. Лагерь мы разбили на берегу небольшой прозрачной речки Тустук. Долину Тустука когда-то занимал ледник. Он сгладил соседнюю вершину, нагромоздил около нее моренный холм; одолеть выходы твердых коренных пород ледник не смог, и они сохранились в виде останца-ригеля; поперечная гряда морен, почти перегородившая долину, показывала, до какого места обессилевший ледник смог доползти.
Ночью прошел дождик, но к утру прояснилось и подморозило. Вышли в маршрут мы рано, когда тайга еще не успела согреться. Лишь на освещенных солнцем ветвях лиственниц ледяные иголки инея свернулись в радужные водяные капельки; промерзший моховой покров с хрустом ломался под ногами.
Километра через три тропа резко свернула в сторону и по притоку Тустука, речке Дабан-Джилге, стала круто подниматься. Вскоре мы взобрались выше лесного пояса; последние мелкие лиственницы еще отважно карабкались вверх по скалам, но потом и они отстали.
Высшая точка перевала Батын-Дабан находится на высоте 2273 метров над уровнем моря. Там, на небольшом плато в пределах гольцового пояса, мы взяли «точку», то есть описали местность и пополнили наш гербарий высокогорными растениями, ближайшими родственниками тех, что обитают в тундре на Крайнем Севере. Пока мы работали, небо затянуло белесовато-серой пасмурью. Сильный студеный ветер нес над перевалом мелкий сухой снег.
По другую сторону перевала снова начался лес, но не лиственный, а кедровый, с густыми зарослями бадана, плотные листья которого сушат и заваривают вместо чая. В тех районах Восточного Саяна, где мы до сих пор путешествовали, преобладала светлохвойная тайга и кедровый лес встретился нам впервые. Поэтому начальник отряда Николай Иванович Михайлов и я остались, чтобы Собрать гербарий, а все остальные пошли дальше, спеша к руднику. Здесь, в кедровом лесу, уже сказывалась разница в высоте; снег сменился мелким дождем. Ждать улучшения погоды не приходилось. Того и гляди мог зарядить настоящий дождь, и мы времени даром не тратили.
Чем ниже спускались мы по склону Бельских гольцов, тем хуже становилась дорога. Мы вели трех лошадей — верховую и двух вьючных, а тропу перегораживали то завалы из кедровых деревьев, то гигантские корни. Крутые спуски, рытвины чередовались с такими узкими Проходами между стволами, что лошади с вьюками застревали, и нам несколько раз пришлось снимать с лошадей груз. Из-за непрерывной возни с вьюками да еще потому, что вот-вот должны были мы прийти в Ботогол и разбить лагерь, ни я, ни мой спутник не обращали внимания на дождь. А он все усиливался и усиливался. Ветер стих, и тучи плотно уселись на вершинах сопок, спустив в долины мутно-белые языки.
Наконец мы догнали наших товарищей и пошли медленнее. Некоторое время я еще срывал кустики Дымчато-синей, крупной и вкусной, как виноград, голубики, но руки быстро окоченели; тогда я спрятал правую в карман, чтобы она оставалась в «боевой готовности».
Дождь падал ровными тяжелыми струями. Текло за ворот, промокли спина и плечи.
Часа через два с половиной проводник Дамба вывел нас на ровную, хорошую для тайги дорогу. Похолодало уже настолько сильно, что к дождю начали примешиваться серые хлопья снега. А пока мы искали место для лагеря, дождь окончательно сменился снегом. Мы брели по болоту, увязая в трясине и чувствуя, что дело принимает серьезный оборот, — мы замерзали по-настоящему. Мужчины, что естественно, были прежде всего озабочены лошадьми и местом ночлега, а наши женщины, моя жена и коллектор Нина Бергер, у которых зуб не попадал на зуб, вдруг запели. Я не помню сейчас слов их песни, но я помню, что она казалась мне бессмысленной и что она раздражала меня. Но я знал: их нельзя сейчас останавливать, пусть поют что угодно. Пусть уж лучше поют…
После долгих поисков Дамба и Михайлов разыскали небольшую полянку, мы загнали туда лошадей и зубами развязали заледеневшие, набухшие узлы на вьюках. Поставив палатки, мы тут же на снегу разделись, бросили совершенно мокрую одежду, забрались в палатки и переоделись в сухое. Возиться с ужином никому не захотелось; все единодушно решили ограничиться горячим чаем.
Несмотря на усталость, холод, слякоть, что, как известно, не располагает к созерцанию красот природы, мы все-таки не смогли не полюбоваться великолепным Зрелищем: притихшая тайга была окутана густой снежной кисеей, которая то слабо колыхалась, то ниспадала ровно, почти не отклоняясь в сторону; лиственницы опустили ветви и застыли не шевелясь. Если бы не сырость, если бы не хлюпавшая под ногами грязь, право же, можно было бы подумать, что дело происходит не 31 августа, а под Новый год.
Снег шел всю ночь, не прекратился он и утром. Земля, кочки, пни, поваленные деревья — все скрылось под ним; снег повис на ветвях лиственниц, согнул в дугу тонкие деревца. Было так тихо, что мы слышали, как шуршат снежинки, скатываясь по тенту, как шипят они, попадая в костер. Изредка снежные комья срывались с деревьев, и мы невольно вздрагивали — так внезапно нарушалась тишина.
Ночью температура опустилась до трех-четырех градусов мороза; все подмерзло, и наст ломался под ногами. Мы развели огромный костер и устроили всеобщую сушку. Но едва взошло солнце, как снег снова стал мокрым, липким; теперь то, что мы сушили, сохло, а то, что было, надето, мокло. Комья снега, повисшие на лиственницах, стали влажными и скользкими; все чаще они срывались с ветвей, и ветви облегченно раскачивались, избавившись от тяжкого преждевременного груза. Тайга медленно, но верно очищалась от снега; только На земле лежало толстое, лишь чуть уплотнившееся покрывало да на пнях подобно шляпкам грибов сидели снежные колпаки.
Сушить одежду — занятие нужное, но не очень увлекательное. Коротая время, мы разговорились о Ботогольском графитовом руднике. На старых картах он именовался либо Мариинским, либо Алиберовским.
— Алиберовский, Алиберовский, — несколько раз повторил я, вслушиваясь в странное звучание этого слова.
— Купец такой, кажется, был, — не очень уверенно сказал Михайлов. — Алибер.
Купец?.. Не могу сказать, чтобы эта справка чем-либо заинтересовала меня. Правда, я подумал, почему именем купца назвали рудник?.. Впрочем, мало ли незаслуженной славы роздано на земле. Вот вам еще один пример. Но справедливость все-таки восторжествовала, и теперь все называют рудник Ботогольским, потому что он расположен на вершине Ботогольского гольца. Лишь на старых, никому не нужных картах сохранилось это странное название — Алиберовский…
Снег кончился. Выглянуло солнце, и с лиственниц полилась звонкая капель.
Михайлов и Дамба оседлали лошадей и поехали в поселок к управляющему рудником. Нам все-таки хотелось осмотреть этот маленький промышленный оазис в центре Саян, рудник, находящийся выше границы леса, на лобастой вершине, выскобленной ветрами.
На следующее утро, выбравшись из лесу и форсировав болото, мы выехали к рудничному поселку Ботогол. Он стоит на берегу одноименной речки, в неширокой пади у подножия огромного гольца. Невелик рудничный поселок — полтора-два десятка по-сибирски, не жалея места, раскинутых бревенчатых домов, выстроившихся в два ряда вдоль улицы, котельная с лесопилкой, кузница, магазин, вот, собственно, и все, что увидели мы. Около ста пятидесяти километров отделяют этот поселок от ближайшего селения. Сто пятьдесят километров бездорожья, узких горных троп, завалов. Лишь зимой устанавливается более или менее сносная дорога по замерзающим рекам, и тогда из села Инга, что стоит у выхода из гор на автостраде, приходят за графитом обозы.
Разработки находятся метров на семьсот выше поселка, и рабочим каждый день приходится подниматься туда, делая по петляющей дороге около четырех километров в одну сторону. Эта вырубленная в скалах дорога тянется от поселка к разработкам; раньше по ней спускали графит, и за многие годы она почернела. Мне эта дорога почему-то показалась черной траурной лентой, вьющейся по белому снежному савану. Я снова подумал об Алибере, и как-то неуловимо сравнение это увязалось у меня с тем, что я успел узнать о купце.
— Дорогу еще Алибер строил, — прервав мои размышления, сказал начальник участка. — Так и служит с тех пор. Крепко он тут строил.
— Сколько ж она служит?..
— Годов сто, однако, не меньше.
Мы поднялись по этой столетней дороге на самую вершину, к разработкам, и там остановились. Прекрасный вид открылся нам оттуда на залесенные пади, на засыпанные снегом платообразные гольцы. На дальних склонах лес казался множеством темных точек, рассыпанных по белому полю. Безоблачно голубело небо, а вдали виднелось озерко — овальное голубое стеклышко, вставленное в каменный склон.