Несколько лет назад я попал в Арасияма впервые после часа головокружительной гонки вниз по течению, а сегодня приехал сюда на электричке, потратив тоже примерно час. Мои спутники — г-жа Яманоути, пожилая женщина, сестра известного знатока русского языка, популяризатора советского искусства в Японии г-на Яманоути, и молодой человек по фамилии Кобаяси, сотрудник рекламной фирмы, с матерью-поэтессой.
Узнав, что я интересуюсь японской поэзией и культурой, они тотчас же упомянули имя своего знакомого — профессора Канэко, ученого, искусствоведа, поэта.
…Профессор Канэко, худой, выше среднего роста старец, видимо, действительно очень уважаемый человек. Мои спутницы, не говоря уж о молодом человеке, почтительно склонились перед ним, опустившись на колени, долго и церемонно выказывая свое уважение и радость по поводу встречи.
Профессор Канэко — полная противоположность своей супруге — маленькой, энергичной, говорливой женщине. Он величав, медлителен, скуп на слова, но оба одинаково любят шутку. Канэко-сэнсэй считает, что его супруга слишком стара для него: ему ведь только восемьдесят три, а ей уже семьдесят восемь. Трудно поверить, однако, что эти цифры реальны — оба они побывали в тот день у нас в павильоне, на праздничном концерте, но я не замечал следов усталости на их лицах.
— Я вегетарианец, поэтому так долго живу и чувствую себя юношей, — смеется профессор. — Мясо укорачивает жизнь.
Нас усадили за японский столик. Под столиком в полу оказалось квадратное углубление, прикрытое ватным одеялом, под которое мы и просунули ноги. Там, внизу, горел электрический камин и было жарко как в печке. Это старинное японское обогревательное приспособление (электрокамин заменяет теперь жаровню с углями) оказалось совсем нелишним в ту запоздалую весну семидесятого года — говорили, что таких холодов не было уже лет пятьдесят.
Русских гостей в этом доме еще не принимали. Профессор достал плотно упакованный, тщательно перевязанный сверток. В нем оказались чаши, напоминающие пиалы.
— Из такой чаши самый вкусный чай…
Чаши выглядели очень внушительно. Такие я видел в витринах антикварных лавочек и, конечно, ошибся в предположениях: они были не японские, а китайские, трещинки же и прожилки свидетельствовали об их почтенном возрасте.
— Это изделия китайских мастеров. Им лет восемьсот. Еще в эпоху Сунской династии сделаны, — с гордостью произнес профессор, большой знаток китайской старины, обладатель коллекции уникальных старинных вещей.
Зеленый японский чай и в самом деле казался особенно ароматным в этих древних китайских сосудах.
Профессор Канэко — специалист по истории Западной Европы, по искусству и живописи Запада и Востока, в частности Китая, автор многочисленных исследований, главным образом по китайскому искусству. Он подарил мне последнюю свою работу, посвященную китайским художникам, — «Живопись Китая». Книга знакомит с жизнью и творчеством многих выдающихся мастеров, начиная с глубокой древности и до конца XIX в. Она появилась на прилавках магазинов в 1967 г., а два года спустя была переиздана.
Поэзия — тоже специальность Канэко-сэнсэя, но ей уделяется меньше времени. Когда-то в молодости все обстояло иначе. Студент Канэко увлекался традиционным стихосложением, с упоением зачитывался поэтическими миниатюрами, которые печатались в журнале «Кукушка». Его любимым стихотворцем был и остается крупнейший поэт и реформатор танка Сайто Мокити (1882–1953). Как утверждают японские литературоведы, принципы первого сборника Сайто Мокити, «Красный свет» (1913), где поэт нарушил традицию изображения природы и попытался отразить жизнь современников, повлияли на современные танка.
Что же думает о поэзии профессор Канэко?
— Японская поэзия — я имею в виду хайку и танка, — японская живопись принципиально отличаются от поэзии и живописи европейской. Если творчество европейских мастеров — это «космос», то японских — «микромир». Взять, к примеру размер: танка — тридцать один слог, а хайку и того меньше — семнадцать. Европейцы часто считают, что отличие хайку от танка только в размере. Это не совсем так. Танка предполагает строгий набор канонизированных слов и тем, хайку — все что угодно. Вот на столе стоит пепельница, я могу воспеть ее в хайку, в танка же включить такое слово нельзя. Речь идет, разумеется, не о современной поэзии, а о классической. В хайку можно употреблять любые слова — и буддийскую терминологию, и синтоистскую, и вульгарную, и обиходную.
Мой собеседник то и дело пересыпает японскую речь английскими словами. Он сожалеет, что я не говорю по-немецки: было бы замечательно освежить в памяти еще не совсем забытый немецкий! В 1914 г., окончив Императорский (ныне Токийский) университет, будущий профессор отправился пополнять свое образование в Германию и окончил также Берлинский университет.
Как давно это было! Удивительно, передо мной сидит человек, пересекший всю нашу страну почти полвека назад — по пути из Германии на родину. И этот человек, как принято говорить, еще в полном расцвете творческих сил.
Профессор вспоминает о своем путешествии через Россию и не скрывает столь характерного для японца, побывавшего в нашей стране, изумления ее грандиозными масштабами.
— Я вел дневник, иногда записывал впечатления в стихах. Хотите послушать хайку, которое я написал, когда ехал по Транссибирской железной дороге? Дело было зимой, я любовался необъятными просторами Сибири. Тогда-то и родились эти строки.
Поэт читает по-японски хайку, сочиненное в России, а я перевожу — «микромир» вмещает в себя «космос»:
Беспредельность равнин!
Опускается в снежное поле
Сибирское солнце…
Я был благодарен поэту, чья редкостная память сохранила для меня, человека иного поколения, это хайку — одно из первых стихотворений в Японии, посвященных моей Родине. В тот же вечер я пригласил его с супругой и друзьями — моими спутниками — на праздничный юбилейный концерт в честь столетней годовщины со дня рождения В. И. Ленина.
Так профессору Канэко представился случай вторично подивиться необъятности нашей страны, талантам, собранным со всех уголков ее и доставленным сюда, в Японию, в этот роскошный концертный зал Советского павильона.
Я же увез на память о встрече в Арасияма хайку о Сибири…
Башня, ведущая в небо
У меня на столе сувениры, привезенные из Японии: Диплом с начертанными тушью иероглифами — искусство современного каллиграфа, шахматы, ажурный макет Осакской башни, чем-то напоминающей Эйфелеву. Они мне очень дороги. Это награды. Это память о японской земле…
«Цутэнкаку-тава» означает в переводе с японского «Башня, ведущая в небо». О великолепии вечернего освещения башни можно судить по рекламному проспекту «Ночной вид Осака ценою в один миллион долларов!» Именно так и сказано в путеводителе по «Цутэнкаку-тава», статрехметровой башне, с которой взору туриста открывается столь дорогостоящая панорама.
Цена входного билета — двести пятьдесят иен, немногим больше половины доллара. Плати — и поднимайся, «воспользовавшись единственным в мире круговым подъемником», на самый верх этого ультрамодернового сооружения или поближе — на второй, третий этажи, где разместились рестораны и сувенирные киоски. Можно спуститься и вниз, в подземные этажи: к вашим услугам роскошный аквариум, где в сказочном сплетении оранжевых, голубых, лиловых, зеленых волн искусственного света плавают увеличенные толщей воды морские чудища и диковинки — от маленьких, меньше мизинца, рыбешек с отчетливо видимым скелетом до рыб-мясоедов. Южноамериканские хищницы пираньи — гроза пловцов! Нельзя удержаться от искушения покормить с ладони карпов, тем более что каждый стоит сто пятьдесят тысяч иен.
Туристская фирма «Цутэнкаку-канко», владеющая башней, не жалеет средств для привлечения туристов. В какой-то мере этим целям послужил и Международный шахматный турнир, организованный на открытой веранде башни, на высоте двадцати одного метра, в один из дней июля, когда по всей Японии проводились обряды поминовения умерших.
Турнир привлек внимание многих любителей шахмат Японии. Он был организован в память знаменитого Саката Санкити, о котором в специальном письме, присланном в Советский павильон на ЭКСПО-70 с приглашением принять участие в турнире, говорилось, что это «величайший игрок в сёги[7], когда-либо живший в Японии». В октябре 1955 г. он был удостоен высшей награды — титула чемпиона Японии, короля шахмат.
…С гравюры на нас смотрело умное, чуть утомленное лицо прославленного японского мастера. Близ алтаря, украшенного жертвоприношениями, горели не задуваемые легким ветерком свечи: буддийские священники были в кимоно оранжевого цвета. После молебна каждый участник предстоящего Международного турнира поочередно подходил к алтарю, брал с возвышения щепотку зерен, похожих на перец крупного помола, подносил к лицу и с поклоном высыпал в сосуд, стоящий перед изображением Саката Санкити. Жужжали камеры, щелкали затворы фотоаппаратов — корреспондентов газет, телевидения, радио было не меньше, чем участников матча. Но вот окончился религиозный церемониал, и все обратились к делам мирским: началась жеребьевка.
Участники турнира составили две группы: японскую и европейскую — соответственно виду шахмат: сёги или чес (английское слово «chess» вошло в японский язык для обозначения европейских шахмат). Европейцы, работники павильонов ЭКСПО-70, представляли свыше семидесяти стран мира. От Советского павильона выступали четверо — переводчица Галина Баринова, инженер Евгений Ильин, переводчик Игорь Пашинцев и я. Условия были равными, играли по олимпийской системе, и, конечно, каждому хотелось выиграть независимо от политических симпатий и антипатий. Первая моя партия, волею рока, была с директором Бельгийского павильона Де Рокером. Бельгийский павильон находился рядом с нашим. Рассказывают, когда выбирали место для постройки павильонов, бельгийцы заявили, что им все равно где, лишь бы рядом с павильоном СССР. Почему? В любом случае, ответили они, понравится Со