Меня увлекала другая борьба. Почти каждый раз после уроков, на заднем дворе школы мы устраивали драки. Они проходили строго по правилу: «с мордой» или «без морды» и имели благую цель. Дело в том, что время от времени нас навещали «огольцы» — ребята с Арбатского рынка, расположенного рядом. (Там, где теперь наш «Пентагон»). Возглавляли их два парня с кличками «Косой» и «Татарин». Они регулярно приходили «мутить» нас и пощипывать наших девчат. Вот оберегать свою и девчачью честь мы считали себя обязанными. Но неблагодарные девчата, хоть и пользовались нашей защитой, а крутили романы со старшеклассниками, называя нас «мелочь пузатая». Впрочем, нас это мало трогало. Иные ценности имели тогда значение в наших глазах.
Так, всеобщим кумиром был наш одноклассник Ванька Улыбышев, который не вылезал из неудов, но зато совершал то, на что не решался никто в школе. Он прыгал с площадки верхнего этажа на среднюю через проем лестницы! Промахнешься — сломаешь шею! Ну?! Кто из вас способен сделать этакое?!
А вообще у нас в школе царили строгие нравы. Еще в четвертом классе в своих сочинениях мы давали ума недотепе Льву Толстому и буржуазному приспособленцу Пушкину. (В старших классах появились новые учителя литературы, которые поставили нас все-таки на место.) Ношение галстуков было запрещено (кроме пионерских). Шла в Москве даже пьеса «Галстук», где эта мерзкая буржуазная привычка осуждалась. Также — никаких танцев. И если кто-то попадался, то его или ее потом строго прорабатывали на пионерском совете. Я до сих пор с завистью смотрю на танцующих. А теперь мне уже, пожалуй, поздно учиться. Хотя, кто знает? Может, и взбрыкну напоследок.
Зато был такой предмет — обществоведение, из которого мы узнавали о классовой борьбе во всем мире. Это вместо истории, так что кто мы и откуда — пришлось добирать самому впоследствии.
Из-за того, что наша школа находилась рядом с Кремлем, в котором тогда жили вожди, у нас учились их дети. Так в моем классе (группе) была дочка Калинина — Лидка, которая просила называть ее Октябриной, а также Владька Ногин и Павлик Цурюпа. Младше классом — Наташа Рыкова, а до этого школу закончили дочь Семашки Лена и сыновья Троцкого, которые прославились тем, что открывали двери из класса в класс, создавая анфиладу, и стреляли по висящей в дальнем конце карте.
Но отметки — во всяком случае, в моем классе — этим детишкам ставили без скидок, тогда еще учителя холуйством не страдали.
Наверное, раз уж тут их детишки, то к нам захаживали и родители. Помню приходы Калинина и Рыкова. Они встречались с нами в том самом физкультзале, где прыгал Дыховичный, изображая джаз, и расспрашивали нас о наших учебных делах. Не обходилось, разумеется, без столь любимых взрослыми нравоучений. Но искренний интерес они проявляли, когда старались узнать, как мы увиливаем от вопросов учителей, когда отвечать нечего. Полагаю, они это делали с прицелом для себя и своих встреч со всезнающим и общелюбимым учителем. Но наш опыт, видать, им мало пригодился.
Строго-целомудренная атмосфера царила у нас в семье. Хотя врачебная практика вынудила отца дать крен в сторону венерических заболеваний, но только раз мне привелось услышать, как он шепнул маме про своих пациентов: «Они там наверху все прогнили».
Тем не менее и эта сторона жизни не оставалась для меня загадкой. Мой путь в школу мог иметь два варианта. Первый — через наш проходной двор на Кузнецкий мост и далее по Камергерскому переулку, мимо МХАТа по прямой. Тут можно было иногда увидеть роскошного двухметрового артиста Ершова, который, взмахивая палкой, шествовал к себе в театр. Это, доложу вам, был спектакль! Иногда и у МХАТа кучковались артисты, которые театрально похохатывали, делая вид, что не замечают глазеющих на них зевак.
Второй маршрут — с Пушечной, через пассаж (теперь там «Детский мир»), мимо Центральных бань и Охотного ряда до Знаменки, где школа. Вот у бань всегда стояла шеренга дам разных размеров, но одной профессии. Зимой — в пуховых платках, а в другие времена года — в круглых шляпках с желтой лентой, как на тогдашнем такси, что означало «прокат». К ним подходили мужчины, и после кратких доверительных переговоров возникшие пары отправлялись в баню. Именно поэтому наши родители никогда в эту баню не ходили, предпочитая Сандуны. Но еще лучше — нашу домашнюю ванну, для которой, правда, приходилось растапливать колонку, но зато можно было в нее уложить валетом меня и брата.
А вообще мое время было забито школой, музыкой, рисованием и чтением. Изредка мы ходили с родителями в театр. Но если вы спросите, что было для меня самым лучшим, я скажу: поход с отцом в книжные ряды у Китайгородской стены, напротив Политехнического музея! Мы не возвращались оттуда без покупки! Теперь ни этой стены, ни рядов нет. Ну кому они помешали?..
22. Путешествие по Волге
Летом 1925 года отец, брат и я отправились путешествовать по Волге. От Москвы до Нижнего Новгорода — поездом, от Нижнего до Астрахани и обратно — пароходом.
Вниз по Волге мы плыли на товаро-пассажирском, с колесами по бокам, а возвращались на почтово-пассажирском, винтовом. Оба они были достаточно комфортабельны, но второй плыл быстрее. Названия — первого «Алексей Рыков», а второго «Лев Троцкий» — были написаны на бортах, на всех спасательных кругах и по букве на ведерках, расположенных вдоль бортов.
Так как родители были весьма небогаты, то мы занимали в обоих случаях каюты второго класса, расположенные на корме и убранные значительно скромнее, чем каюты первого класса, находящиеся на носу. И на носу, и на корме было по салону, но первый был оснащен мягкой мебелью, а второй жесткой. Оба класса, выражаясь по-сухопутному, располагались на втором этаже. На первом же был третий класс и машинное отделение. Но имелся еще и третий этаж, где находилось неизвестно что. Туда шла крутая лестница, на которую пассажиры не допускались. А потому сами понимаете, каким завистливым взглядом я провожал всех, кто имел право по ней шнырять вверх и вниз. Что там происходит? И что эти люди там делают? Оставалось только фантазировать.
Но они, эти люди, вместо того чтобы спускаться оттуда с расширенными от ужаса глазами, или с напряженно двигающимися желваками скул, или пусть даже просто с пальцем, прижатым к губам, сбегали по ступенькам с личиной равнодушия, а иногда — о, мастерство маскировки! — позевывая. А некоторые даже делали вид, что рассматривают пассажиров, как будто их что-либо еще могло интересовать после того, что они, наверное, видели ТАМ.
На третий или четвертый день плавания мне все-таки разрешили подняться на верхнюю палубу. И что же? Она была пуста. И это, пожалуй, поразило мое воображение больше, чем если бы я увидел там прогуливающихся тигров. Там была просто крыша и небольшая рубка для рулевого с капитаном. И все!
Ну что ж! Тогда, значит, если пираты с криками «на абордаж!» влезут на пароход и начнут выбрасывать пассажиров за борт, то я, находясь в рубке у рулевого колеса, направлю пароход на их суденышко, потоплю его, а уж потом не проблема справиться и с пиратами. Кстати,
спасу девочку с ее отцом из каюты с противоположного борта. Да, разумеется, и моего папу с братом, которые, ничего не подозревая, в это время будут хрупать в нашей каюте арбуз. «А моя порция?!» — вспыхивает тогда у меня в голове, и я вламываюсь в каюту. Но оказывается, что я не забыт и сочный изрядный кусок давно меня ожидает.
Что за девочка? — спросите вы. Как, а разве я не упомянул о ней раньше? Ни слова? Странно.
Я заметил ее, когда мы ехали поездом из Москвы. Но не успел влюбиться. Однако тот факт, что она оказалась на дебаркадере в Нижнем, показался мне многозначительным. И, наконец, когда она со своим отцом разместились на том же «Рыкове», что и мы, я понял, что это неспроста, и почувствовал опасность влюбиться. Что и сделал.
А далее непостижимое чутье влюбленного подсказывало мне, когда я выходил на палубу, тут она или нет. И, пробегая по палубе, чтобы оказаться на той стороне, я всегда отворачивался, поравнявшись с нею, лишь искоса бросив взгляд на овальное личико, вздернутый носик и косу за спиной. Это я все, тем не менее, успевал заметить, хотя и не сбавлял скорости.
Однажды мы оказались буквально рядом. Она подошла, когда я стоял у борта и глазел на сверкающую голубую реку. Минут десять мы простояли, а перед моими глазами мелькала уже оранжевая водная гладь. Но я так и не выдавил из себя ни слова, и она ушла. А реке вернулся ее натуральный цвет.
Отец, думается мне, угадал мое состояние, ибо как-то спросил, не хочу ли я прогуляться с ним на «ту сторону». Дескать, там сейчас солнце и хорошо бы погреться. В другой раз он предложил пройтись туда, так как, наоборот, там тень и приятно будет посидеть в прохладе. При этом он смотрел куда-то вбок, чуть усмехаясь в свои темные усы. Очевидно, постигнув смуту в моей душе, он отнесся к ней снисходительно. Если бы я об этом догадался, то сгорел бы со стыда.
Как-то, уже недалеко от Астрахани, папа, опираясь на меня легонько, что я очень любил, направился со мной и остановился около отца девочки, который стоял с ней
неподалеку. Я было сделал попытку улизнуть от этой пугающей встречи, но рука отца была тверда.
С пылающими щеками стоял я рядом с девочкой, пока наши отцы беседовали. Девочка, казалось, с интересом прислушивалась к их разговору, изредка безучастно скользя по мне взглядом. Каким-то боковым зрением я это замечал, но с тупым, фальшивым любопытством уперся в реку.
Когда мы отошли, папа спросил: «Что же ты все время молчал? Поговорил бы с девочкой. Мне кажется, ей этого хотелось. Очень милая девочка. Ты не находишь?»
Не нахожу ли я? Да если бы я этого не находил, меня следовало бы считать слепым. Вслух же я пробормотал нечто неразборчивое и скорей носящее смысл отрицания, чем согласия. «Хм», — недоверчиво протянул папа и уже более не делал попыток создать мне условия для знакомства. Мудрец знает, что есть события, которым надо позволить двигаться своим ходом. Торопясь развести лепестки бутона, можно загубить цветок.