Вот ее слова:
«Хотя наш председатель прав и действительно, вроде бы, все сказано, но я все же набралась нахальства и хочу кое-что добавить.
Однако прежде всего должна заметить, что когда я слышала, как тут хвалили одну старушку, то мне это было приятно слышать. Но где это вы видели такую редкую старушку? Должна сказать, что мне за мои 80 лет ни одной еще такой не попадалось. Однако вас много и раз вы так говорите, то значит, вы оказались счастливее меня. Но потом, пока я слушала, до меня стало доходить, что все это говорится про меня, и мне стало грустно. Потому что тогда жалко, что мне уже 80 лет.
Вы знаете, Лев Толстой говорил: музыка потому прекрасна и нужна, что она рождает в человеке силы совершить то, что он не может. Например, раздается марш, и человек смело идет в бой. Ваши слова это музыка для меня, и она рождает во мне стремление сделать то, что, может быть, мне и не по силам.
Я хочу дать вам торжественное обещание. Вообще-то его дают пионеры и в 80 лет это может показаться смешным. Но, как хорошо сказал один французский писатель: квартира стареет, а жилец — нет.
И вот мое обещание. Я обещаю вам так работать во все дни, которые еще мне остались, чтобы вам не хотелось взять свои слова обратно».
...Это было девятого октября. Спустя несколько дней я позвонил ей, сказал, что хочу зайти, навестить: «Какое время вам удобно?» Александра Яковлевна ответила: «Неудобного времени нет. Есть неудобные люди. Но для вас — все время удобно. (Прошу простить, но она именно так мне сказала, и я горжусь этим.) Заходите. Вот будет красота!»
В январе 1968 года мы опять с ней оказались соседями в Переделкино. Ей уже было 84 года, она стало плохо слышать, но сохранила ясную голову, и ее замечания и фразочки продолжали звучать справедливо и точно. Вот некоторые из них:
— Драматургу надо писать и прозу. Можно для начала взять свою пьесу и расписать. Людям очень нужна умная книга, а в пьесу все не вместишь. Пьеса штука хрупкая и грубая.
Про одного очень известного драматурга:
— А. плохо пишет. Путано. Это не сложность. Путь пьяного человека не сложен, а путан — нет дороги.
— Детей сейчас уродуют. Их воспитывают так, что они никому ничего не должны, а им — все. И много.
Про сына очень известного писателя К.П.:
— Очень плохой мальчик пятнадцати лет. Не понимает главного. Что замечательный человек — его отец, а не он.
И еще:
— Ребенка надо научить жалеть. В жизни часто ничего нельзя сделать, только пожалеть. Но это уже спасет человеку жизнь. Иначе — погибнет человек без жалости.
— Нельзя вдалбливать. Раньше дети ненавидели Пушкина. Теперь — Горького. Никто не читает. А театры ненавидят Станиславского. Вдалбливают.
Человек не должен быть больше своего дела или меньше. Если меньше — пыжится и делает говно. Если больше — тоже плохо.
...В последние годы у А. Я. был аппаратик для глухих. И когда ей люди или обстановка становились неинтересны — отключала. Берегла дефицитные батарейки. Рассказывают то ли про нее, то ли про Мариетту Шагинян, что она как-то сидела на одном собрании в ЦДЛ у самой трибуны и слушала выступающих. А когда на трибуну поднялся поэт Д., то махнула рукой и выключила аппаратик. Заметившие засмеялись, а оратор смешался. Но, тем не менее, выступил. Впрочем, это скорее похоже на Шагинян. Бруштейн выключила бы, но не напоказ.
...А в сентябре того же 1968 года Александра Яковлевна умерла. И до последних своих дней выполняла данное ею торжественное обещание. Она была права: нам действительно повезло: мы встретили в своей жизни редкую старушку. Впрочем, старушку ли? Ведь у таких людей есть только одна дата — день рождения.
Леонид Варпаховский, Юрий Кольцов и другие
Леонид Викторович Варпаховский умер 12 февраля 1976 года от эмболии легочной артерии — инфаркт легкого, есть оказывается и такой. Ему не было еще семидесяти лет — 68. Как сказал Плятт — «Лагерь вылез». Лагерь сказался не только на здоровье Л. В., но и на его характере. Однако прежде всего я хочу назвать те черты, которые вызвали у меня уважение и восхищение. Было поразительно, как ему удалось сохранить эти черты после 17 лет лагерей. А именно: детскую любознательность, подчас наивную веру в людей и жажду деятельности.
Л.В. говорил, что он на 17 лет моложе своего паспортного возраста, ибо эти 17 лет у него украли. А значит, он чувствует потребность их наверстать.
За все годы, что я с ним общался, я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос или выругался. Хотя кто-кто, а уж он-то за годы неволи наслушался всякого и мог бы употребить подходящее выраженьице, тем более, что наша действительность дает к тому поводов предостаточно.
Полагаю, каждый, кто знал Варпаховского, согласится, что он являл собой образец интеллигентности. Он был деликатен, тактичен и вежлив, что помогало ему естественно находить достойные выходы из ситуаций, в которых другой человек вряд ли избежал бы скандала. Вот пример.
Л.В. ставил в Малом театре мою пьесу «Дипломат». На главную роль Максимова был назначен Борис Бабочкин — очень известный и хороший актер, но со странностями: Бабочкин не выносил чужой режиссуры, будучи сам также и режиссером. Однако, так как роль Мак-
симова Бабочкин играть хотел и Варпаховского уважал, то можно было рассчитывать на лояльность артиста во время репетиций. Но натура Бабочкина все же взяла верх. На одной из репетиций Варпаховский предложил ему повторить какую-то мизансцену.
— Я сделаю, сделаю, — скривившись и, как обычно, скрипучим голосом, промолвил Бабочкин. Но не тронулся с места.
Нет, я вас попрошу пройти ее сейчас. Мне надо кое-что проверить, — сказал Л.В.
— Да сделаю я, — отмахнулся Бабочкин и, повернувшись к другому актеру, спросил: — Миша, у тебя не найдется сигареты? — демонстративно игнорируя просьбу Варпаховского.
Все замерли. Пауза. После которой Л.В. вежливо сказал: — Нет, Борис Андреевич, так мы репетировать не будем. Одному из нас придется из спектакля уйти. Уйду я. — И вышел.
Разумеется, с роли был снят Бабочкин. И Максимова стал репетировать, а затем играть другой актер.
Еще пример. Случай с Раневской. Как известно, эта выдающаяся комедийная актриса любила употреблять крепкие выражения. А Варпаховский не терпел этого, тем более во время репетиций, да еще при актерах, которых хлебом не корми, дай поприсутствовать при скандальной ситуации. Вот Л. В. и придумал — стал репетировать с Фаиной Григорьевной роль миссис Сэвидж в одиночку, сидя с нею на скамейке Страстного бульвара. Само собой, там Ф. Г. пришлось сдерживаться, и работа пошла успешно. Правда, когда они вернулись на сцену, то Раневская, конечно, свое взяла. Однако главное уже оказалось сделанным.
Варпаховский был в высшей степени профессионален как режиссер. В наши дни, когда так губительно распространяется дилетантство и многие предпочитают делать не то, на что способны, — режиссеры писать, актеры ставить, а драматурги выступать, то есть играть, — в наши дни, повторяю, тем более редким достоинством приходится считать стремление ограничиваться своей профессией, осваивая все ее тонкости и сложности. У
Л.В., который был учеником Мейерхольда, это проявлялось в том, что он все время старался ставить, ставить и ставить. Где угодно — в любом театре, на эстраде, в цирке — но ставить. Он был прирожденным постановщиком и не мог приступить к работе, пока не видел в своем воображении готового спектакля, от начала до конца. Он точно знал, что будет утверждать своей постановкой и как она будет выглядеть.
Отбору артистов Л.В. придавал важнейшее значение, полагая, по завету Мейерхольда, что точно назначенный состав — 60 процентов успеха. Это не значило, что его выбор всегда был безупречен. Но, без сомнения, искренен.
Когда Л.В. приступал к репетициям, у него уже был график работ, который он выполнял неукоснительно. Варпаховский давал совершенно конкретные задания композитору и сценографу, причем мог наиграть на рояле желаемую музыкальную тему, а также набросать художнику примерный эскиз того, что хотел бы видеть на сцене.
Растолковывая актерам, с каким подтекстом следует играть то или иное место роли, он не показывал, как это делают иные режиссеры, которые хотят, чтобы актеры повторяли их чуть ли не с голоса, а находил им удобные и точные приспособления. Будучи сам профессионалом, Л.В. не навязывал актерам роли копировщиков, а будил в них собственные творческие возможности.
Помню эпизод с «Дипломатом». Варпаховский всегда просил меня еще до начала работы с артистами несколько раз прочитать ему пьесу, которую собирался ставить. Он тщательно выверял все по смыслу. И вот, когда надо было приступать к «Дипломату», то, чтобы не задерживать начала репетиций, Л.В. предложил мне провести часть застольного периода с артистами. (Л.В. в это время выпускал «Оптимистическую трагедию» в том же Малом театре.) Я согласился, помня, что при читке пьесы на труппе ее выслушали с интересом.
Начались встречи с актерами. Они читали свои роли, моя же обязанность сводилась лишь к тому, чтобы уточнять, по ходу дела, что именно заложено в той или иной фразе или паузе, внешне выглядевших во время проис-
ходивших дипломатических переговоров вполне невинно. Скоро, однако, я заметил, что актеры начинают воспринимать меня со все менее скрытым раздражением. А один из них даже развернул газету и сделал вид, что углубился в нее.
Я прервал репетицию, ничего не сказав. А вечером позвонил Варпаховскому и заявил, что если он хочет, чтобы артисты почувствовали ко мне и к пьесе отвращение, то мы на верном пути. Рассказал и про газету. А закончил тем, что заявил — подаю в отставку.
Варпах (как мы его между собой называли) в ответ лишь заметил, что на днях освобождается и приступает к «Дипломату». А что до актеров, то пусть это меня не волнует, — разберется.
Прошло время, и я решил заглянуть на репетиции, которые уже вел Л.В. Актеров словно подменили. Они ласково поглядывали на меня, и работа шла весело. Правда, того актера, который читал газету, не было, вместо него репетировал другой. Л.