кала с миром. Мы ее обожали, называя, для краткости, Ирванной. А она не только не обижалась, но, снисходя к нашей дикции, охотно откликалась.
В группах каждая из руководительниц преподавала разные предметы, но рисование во всех группах вела Татьяна Александровна, мать Ляли, Муси и Тани, художница по профессии.
И вот тут я должен сказать, что поскольку всегда любил рисовать, то считал себя тоже в какой-то мере художником. Если не по профессии, так по призванию. А потому полагал, что вправе обладать собственным видением действительности. Однако Татьяна Александровна придерживалась традиционных взглядов и строго реалистической школы. Конфликт был неминуем. Он назревал и, наконец, произошел.
Внешней причиной послужила лошадиная голова. Пока мы рисовали с натуры разные горшки и вазочки с цве-
тами, наши с Татьяной Александровной творческие взгляды не вступали в заметные противоречия. Но настал момент, когда она предложила каждому нарисовать что-нибудь «от себя». То есть, по собственному выбору.
Я выбрал лошадь.
Быстрыми и точными штрихами я набросал сначала ее корпус, а затем приступил к хвосту. Так как туловище, как я полагал, мне удалось, то наградить его достойным хвостом оказалось непростой задачей.
Подойдя к этому дело не скупясь и даже с азартом, я, начав хвост, как и полагается, от лошадиного зада, довел клубящуюся волну волос до правого края листа. Так как с таким хвостом лошади следовало быть устойчивой, то я снабдил ее четырьмя могучими ногами. Раз, два, три, четыре — и вот уже она их растопырила. А дабы показать мое знание предмета, я от задних копыт и до правого обреза листа дал следы подков в виде кружочков, усыпанных точками — отпечатками гвоздей, которыми они к копытам крепятся.
Теперь оставалось снабдить мою лошадь головой. Я понимал, что только этой деталью смогу убедить даже самого скептического зрителя, что перед ним именно лошадь, а не какое-либо иное животное, а потому отнесся к поставленной задаче особенно ответственно.
Несколько крутых дуг, которые я провел в поисках наилучшего варианта шеи, меня не вполне удовлетворили. Но когда я покрыл их гривой, то результат уже устроил. Далее я набросал морду лошади и оживил ее глазом. Мне удалось преодолеть искушение расположить рядом второй глаз, хотя я знал, что он находится по другую сторону морды. Но будут ли это знать зрители? И еще — будут ли они знать, что я это знаю? Да, тут есть риск, но пришлось пойти на это. Однако, чтобы подкрепить свою позицию, я изобразил также одно ухо, ноздрю и оскаленные зубы. Правда они придали лошади несколько злорадно-улыбающийся вид, и я уже взял было ластик, чтобы погасить эту эмоцию. Но, секунду поразмыслив, решил — а почему бы и не оставить ее как некую индивидуальную черту моей лошади. А раз так, то я ее, эту черту, даже несколько усилил. Эдакая, как говорится, крас-
ка характера. После чего рисунок, на мой взгляд, стал готов к показу.
Рассматривая его как бы со стороны, я даже откинулся на стуле, зацепившись носками ботинок за край стола. Но и при таком обозрении рисунок вполне реализовал мои намерения.
И как раз в это время ко мне подошла Татьяна Александровна.
Что это ты тут кувыркаешься? — спросила она, оценив мое поведение с примитивной точки зрения взрослого человека.
Понимая это, я все же счел, что моя работа будет говорить сама за себя, а потому молча протянул ей рисунок.
Я, конечно, не был уверен, что она тут же восторженно вскрикнет, но не исключал чего-нибудь равноценного. Во всяком случае, я был убежден, что она произнесет хоть что-то похвальное, а потому не без торжества поглядел вокруг. Особо остановив свой взгляд на Тане, уверенный, что она сообщит потом о моей удаче Мусе. Я уже представил себе, как Муся спрашивает мать, чем поразил ее мой рисунок, на что Татьяна Александровна... Но тут я услышал ее голос:
Что это за чепуху ты нагородил?
Я смотрю на нее и не верю своим глазам. Она держит в руках мой рисунок и разглядывает его с брезгливой гримасой.
— Это еще что за чучело? — спрашивает Татьяна Александровна.
Это лошадь, — говорю я, уязвленный в самое сердце.
Ну что ты, голубчик, — и Татьяна Александровна небрежно бросает рисунок на стол. — А почему у нее отсюда идет дым? — И она тычет пальцем в то место, откуда у моей лошади растет хвост.
Так это же... Это же хвост, — еле выдавливаю из себя я.
Хвост? — и в голосе учительницы слышится ирония. — А ты разве видел у кого-нибудь такой, ну предположим, хвост?
Я молчу. Ну что мне ответить этой неисправимой апологетше примитивной реалистической школы?
— А это что? — перст художницы указывает на оскаленные зубы.
Это ее мордочка, — шепчу я, опустив глаза, надеясь своей покорностью пресечь наступательный порыв учительницы.
Но она неумолима.
Послушай, — говорит она уже раздраженно, — зачем ты рисуешь то, чего никогда не бывает? Ну где ты видел, чтобы лошадь улыбалась?
Я опять молчу. Да, я этого не видел. Но почему лошадь не может улыбаться?
— А это что? — и теперь уже в голосе Татьяны Александровны не насмешка, а гнев. — Что... что ЭТО такое?!
И ее палец уже не указывает, а вздрагивая тычет, передвигаясь от правого обреза бумаги к задним ногам моей лошади.
— Что это?! — и возмущение ее растет настолько, что приобретает уже риторическое значение. Ибо не успел я дать разъяснение, как рисунок был ею схвачен и она с ним покинула помещение.
Впоследствии я узнал, какое преступление мне инкриминировалось.
У мальчика испорченное воображение, — убеждала мою мать Татьяна Александровна. И, округлив глаза, совала ей рисунок. — Посмотрите, что он тут изобразил!
— Какая гадость! — воскликнула мама. — Как тебе не стыдно?
Но мне ни капельки не было стыдно. Я вовсе и не думал нарисовать то, что виделось этим двум взрослым. Но разве можно их переубедить?
Все же я делаю попытку, но потом сам не рад, ибо это только подливает масло в огонь. Я им о следах от подков с гвоздями, а они:
Не лги. Ты даже мошкару нарисовал на этом самом!..
И далее они в унисон начинают исполнять осточертевшую каждому мальчику арию о том, что ложь — мать всех пороков. Обе женщины уже попали в привычное
русло, и пока они не проплывут от устья до истока, их педагогическая совесть не будет утолена.
Ложь — мать всех пороков! Правда, я мог бы напомнить им, что вчера матерью была названа лень, а позавчера непослушание. Но что толку уличать взрослых в противоречиях? Попробуйте это сделать, и они обвинят вас в невоспитанности, грубости, дерзости, назовут все эти свойства тоже матерями всех пороков и, в заключение, как дважды два четыре, докажут, что если вы не исправитесь, то единственное, на что можете рассчитывать в будущем, это стать босяком. «Из тебя выйдет только босяк!» — воскликнут они с торжеством в голосе. (В нынешней терминологии босяк это бомж.)
Поэтому я молчу, с сожалением глядя на свой измятый рисунок, и терпеливо жду, когда покажется исток.
7. Вова и Бова
Я уже упоминал о своих двух приятелях из младшей группы, братьях Вове и Бове. Собственно приятелем был Бова, как и я шести лет, так как четырехлетний Вова еще даже выговаривал не все буквы. Но он всюду сопровождал нас, за что мы его и прозвали «хвостиком».
Внешне они были совершенно разные. Вова — светленький, круглолицый, толстый, с всегда вопросительно поднятыми бровями и приоткрытым ртом. Бова же с курчавыми черными лохмами, нахмуренными бровями, выпяченным животом и надутыми губами, как будто он собирался свистнуть.
Бову в действительности звали Борей, но его все стали называть Бовой с легкой руки Вовы, который не умел произнести не только буквы «р» и «л», но еще и говорил вместо «р» — «в», вместо «л» тоже «в», а иногда и вообще пропускал эту букву или заменял ее чем-нибудь подсобным.
Так, например, Вова сообщал: «Я и Бова гуяи ёдни по южам и пвомокви». И только его мать понимала, что это значит. (Для прочих переведу: «Я и Боря гуляли сегодня по лужам и промокли».) Или: «Я и Бова видии абаську, она вайва и тела уйсить». Что, как вы уже, на-
верное, догадались, означало, что братья утром видели собачку, которая на них лаяла и хотела укусить.
«Я и Бова» — с этих слов начиналась почти каждая фраза Вовы. Что до Бори, то он, само собой, не только произносил все буквы, но и вообще вел себя солидно, относясь к окружающим не с удивлением, как Вова, а даже со строгостью. Вову он называл только Вовкой и, придя домой, нахмурившись и сопя, докладывал о какой-либо провинности младшего брата, но не как доносчик, а как воспитатель.
Ну, что там у вас опять произошло? — спрашивала обычно Елена Борисовна, их мама, худенькая, маленькая брюнетка со стрижеными волосами.
— А чего-ничего, — сопел Боря. — Только опять Вовка разулся и по лужам шлепал. Ну и обмочился.
— Я не шьёпай, — вступал Вова. — Я тойка сьяй тиноски, а Бовка тут пвыгнуй в южу и меня обмосив!
Что же ты, Боря? — укоризненно поворачивалась мать к старшему.
— Так я же за ним полез. А он упирался!
— Что же ты, Вова? — и мать смотрела на младшего.
Я не пивайся! Бовка вьёт! — восклицал Вова. — А есё он сипався!
— Ах, так ты, оказывается, щипал Вову? Ну зачем же?
— Так он же... Да я его только за руку взял, а он стал царапаться!
Ах, так ты царапался, Вова?
— Не... Ето Бовка... Он мня ка-в-ак ссипанёт!..
И так до бесконечности.
Вова был хорошеньким мальчуганом, но по малолетству не понимал этого, а потому принять любую позу, даже самую неэстетическую — например, расставив ноги, согнуться и глядеть сквозь них — было для него любимым делом. Что до Бори, то он был попросту красив, знал это, но с присущей ему строгостью характера не ломался, как иные дети, и не старался умилить взрослых.
Увы, фантазия взрослых весьма небогата, когда они обращаются к детям. О чем обычно спрашивают взрос-
лые ребенка? Сколько тебе лет и как тебя зовут. И бедный Боря буквально изнемогал под градом этих тривиальных вопросов. Он не понимал, что они — всего лишь беспомощное проявление желания взрослых с ним пообщаться, но не знающих как это сделать иначе. Он терпеливо отвечал, добросовестно сообщая день и месяц рождения, а также свое имя в уменьшительном виде. Но как-то не выдержал и, сосредоточенно подумав, добавил: «Я только не понимаю, почему все меня спрашивают только об этом?» И что вы думаете? Спрашивающий остался в растерянности.