Хотя, на мой взгляд, следовало бы вообще отменить все звания для людей искусства. Звание это нечто официальное, получаемое от властей. Но власти меняются, и с ними уходит весомость званий. А истинным признанием заслуг артиста должна быть свободная и независимая оценка зрителей. Ведь живут же и играют во всем цивилизованном мире артисты безо всяких званий — и, ничего. Люди сами, без подсказки разберутся, кто чего стоит. Звание еще тем плохо, если даже дано справедливо, что через некоторое время его обладатель может деградировать, а оно все равно будет его уравнивать с теми, кто звания достоин, или возвышать над теми, у кого его нет. Иное дело — звание у военных. Там сразу по погонам должно быть видно, кому приказывать, а кому подчиняться. И потом, там есть отставка. А тут? Народный артист в отставке? Не звучит. Да и нелепо.
Ростислав Янович Плятт был самым умным артистом, которого мне привелось встретить в жизни. Да и вообще он был умницей. В частности, его ум проявился хотя бы в том, что он всегда категорически отказывался от самой малейшей власти в театре. Хотя по своим качествам, не сомневаюсь, отлично справился бы со всем, что ему предлагали. Уж во всяком случае не хуже тех, кто на этих должностях находился. Вместе с тем он никогда не отказывался пойти в любую инстанцию походатайствовать за театр или какого-либо артиста. Он отлично с этим справлялся, умело используя свое имя и навешивая все регалии. Плятт прекрасно понимал, как с кем надо говорить и на какие кнопки нажать.
Его выступления всегда оказывались содержательны и индивидуальны. Это не был тот частый случай, когда артист бойко говорит цитатами из разных пьес либо умен текстом драматурга. У Плятта был свой голос и очень
доходчивая, искренняя манера высказываться. Будучи знаменит, он никогда не вещал — кстати, весьма распространенная болезнь людей известных, особенно артистов и политиков. Он вообще выступал только тогда, когда ему действительно было что сказать. В его речах не встречались стандартные словесные блоки, которые помогают скрыть отсутствие мыслей. Он и писал всегда конкретно, свежими, незатасканными словами. Я, например, горжусь его коротким предисловием к моей одноактной комедии «Интервью...»
И — полное отсутствие позерства, столь частого у людей, привыкших к публичности. (Этим грешат, между прочим, далеко не только артисты.)
Вместе с тем не подумайте, что Плятт был этаким пай-мальчиком, эталоном образцового поведения. Ни в коем случае! Наоборот, повторяю: часто озорной, подчас ерничающий, даже способный схулиганить, истинный мужчина. Но при этом он умел не переступить ту грань, за которой начинается пошлость, вульгарность и тем более хамство. Каким бы он ни был, но всегда за этим чувствовался артистизм и подлинный аристократизм интеллигента.
Очень доброжелательный, что вообще редко встречается. А в театре, да еще к своим коллегам, особенно.
Великолепно воспитан. Это проявлялось даже в мелочах. Например, когда ему звонили, никто не спрашивал: «А кто говорит?» Всегда позовут, а если его нет, то сперва это сообщат, а лишь затем поинтересуются, не надо ли что передать. Вы скажете — это говорит о воспитанности домашних? Безусловно. Однако уверен — стиль заведен им. И даже потом, когда Плятта постигло несчастье, — он сломал шейку бедра и передвигался на костылях — все равно те, кто подходил к телефону, просили подождать, пока ему принесут аппарат.
А схулиганить Плятт любил. И соленые анекдоты любил и умел рассказывать. Но у него почему-то получалось так, что они не звучали неприлично.
Очень обязателен. Если что-то пообещает, непременно выполнит. Причем любил шутливо отчитаться. Нарочито официально: «Докладывает Плятт».
Он поразительным образом сумел прожить свою долгую жизнь чисто, не замаравшись. Это в наше-то время и в прошедшие годы, да еще будучи все время на виду.
К его 70-летию я послал ему письмо, которое мне хочется привести почти целиком. Вот оно:
«Ростислав Янович!
Отсутствие прилагательных (дорогой, глубокоуважаемый и т.д.) не означает, что я поскупился. Прилагательные будут. Но к ним надо подойти.
Это письмо, написанное в день Вашего 70-летия, естественно имеет первой целью поздравить Вас с юбилеем. Первой, но не главной. Ваши юбилеи были и будут — от души желаю Вам долгой жизни.
А главная цель — это попытка разобраться, в чем Ваш секрет? Почему Плятт стал и остается любимым всеми Пляттом?
Мне кажется, суть в том, что Вы — человек парадоксальный. Вроде бы все, как у людей, — и наоборот.
Как артист Вы способны перевоплощаться беспредельно. А как человек — идут годы — неизменны. Почти уверен, что если взять Вашу фотографию, где Вы в возрасте полутора лет лежите голым на пузе (уж наверное есть такая) и глядите в объектив, то глядите глазами нынешнего Плятта.
Будучи знаменитым, Вы не демонстрируете традиционную для «звезды» потусторонность, не взираете на все и вся сверху вниз (а ведь и рост позволяет). Другие это умеют, даже будучи карликами.
Ваши выступления по разным поводам всегда индивидуальны. Вы почему-то уклоняетесь от спасительных банальностей и, очевидно, приняли за правило говорить только тогда, когда хочется и то, что хочется. Уникально!
Вы способны неподдельно радоваться успеху не только канатоходцев, балерин и певцов, но и своих коллег — артистов драмы. И с увлечением даже любите рассказывать об их удачах! Более того, Вы пренебрегаете освященным веками правом предрекать провал пьесы до премьеры, — с тем, чтобы в случае успеха сказать режиссеру: «Ну, вы способны поставить и телефонную книгу!» Непостижимо!
Вы не рветесь к власти. И, полагаю, не только из инстинкта самосохранения, а потому что все, что Вам нужно, у Вас есть внутри. Так — копите же! Нет! Отдает! Парадоксально!
Вы...
Но так можно продолжать долго, а Вам надо идти играть.
Пора приступить к прилагательным.
Итак, — парадоксальный, уникальный, неизменный, дорогой, добрый и глубокоуважаемый Ростислав Янович — я обнимаю Вас, поздравляю с юбилеем и желаю и впредь оставаться Пляттом. Лучшего, думается мне, пожелать невозможно.
Ваш С.Алешин
Москва 13.12.78»
Увы, Плятт прожил потом всего десять с половиной лет. К сожалению, последние годы его жизни были омрачены болезнью, которая сначала ограничила возможность передвигаться на сцене, а затем и вообще приковала к дому. Для такого, как Плятт — деятельного, подвижного, живого, — это было трагедией. И все же, и по телефону, и когда навестишь его, — он продолжал оставаться самим собой, любознательным и доброжелательным. Не жаловался. О болезни говорить не хотел. Из деликатности, наверное. Чтобы не вынуждать к соболезнованию и не навязывать собеседнику своего состояния.
Вот почему, когда он умер, с этим невозможно было примириться.
Помнится, когда задолго до этого я навестил в больнице умирающего Юзовского, то этот непревзойденный, на мой взгляд, до сего времени театральный критик назвал тогда нашим лучшим артистом драматической сцены Плятта. И добавил: «Передайте Плятту, что там (и тут Юзовский поднял палец) у него теперь будет свой человек. Но, все-таки, пусть он туда не торопится».
Что же, если это там существует, то за них можно только порадоваться. Им будет о чем поговорить, и каждый получит в другом достойного собеседника.
Под конец я хочу все же отойти от грустного, неизбежного рубежа и пойти вспять. Вернуться к тем далеким дням, когда я еще только писал свои первые пьесы, а публиковал под разными псевдонимами юмористические рассказы. И вот как-то в воскресенье 10 марта 1946 года в 18 часов 30 минут я, включив черную радиотарелку, вдруг услышал, как Плятт читает мой рассказ. Плятт уже тогда был известен, а я... Я слушал, сиял, и меня распирало от гордости! Шутка ли, меня читает сам Плятт!
Уже спустя много лет я напомнил Плятту об этом. Надо было видеть, как поползли кверху его брови. Он почти пропел: «Так это были ваши?..» Мы поглядели друг другу в глаза и, мне показалось, унеслись в тот далекий 46-й год, когда оба были молоды (хотя он и немного постарше). И я вновь увидел самого себя, прильнувшего к черной радиотарелке, откуда доносился звонкий, озорной, молодой голос Плятта. О, Боже, как давно это было! Но ведь было же?..
Николай Погодин Нельзя заставлять себя верить
Его настоящая фамилия была Стукалов. Он, возможно, счел ее двусмысленной и принял псевдоним Погодин. Это как бы предопределило его творческий путь: не захотел «стучать», но стал писать «по погоде».
Николай Федорович Погодин был, на мой взгляд, едва ли не самым талантливым драматургом своего времени. Пагубную роль сыграла система, при которой он жил. Эта система — коммунистическая, тоталитарная — обещала вылечить общество от социальных болезней, коими оно действительно страдало. Но лекарство оказалось страшней болезни, и лечение нанесло невосполнимый ущерб всему, к чему власть прикасалась. Причем тем больший, чем значительней и ярче был объект забот власти.
Прикасалась!.. Мягко сказано. От этих «прикосновений» объект зачастую не только хирел, но и погибал. Головную боль гильотиной не лечат. Вот и талант Погодина пострадал, наверное, тем сильнее, чем он был самобытней других, действующих рядом.
Думаю, Погодин поначалу искренно верил в то, что утверждал в своих пьесах начала 30-х годов «Темп», «Поэма о топоре», «Мой друг», «После бала», «Аристократы». А потому они заражали и зрителей. Спасало также и то, что представление автора о предмете пьесы было частенько умозрительным, да и талант драматурга делал свое дело.
Но время шло и, наверное, Погодину все больше приходилось заставлять себя верить. Вот тогда и возникла пьеса, в которой впервые появился Ленин, — «Человек с ружьем». Все же и на этой пьесе лежит печать его таланта. А превосходное исполнение главной роли Борисом Щуки-
ным и умелая постановка Рубена Симонова в Вахтанговском театре обеспечили успех у зрителей. (Остальные две пьесы трилогии о Ленине — «Кремлевские куранты» и особенно «Третья Патетическая» — были, на мой взгляд, слабее: очевидно, запал иссяк. Тем не менее, вся трилогия была отмечена Ленинской премией — единственной у драматургов.)