Когда же наконец действительно подошел его день рождения, то, приглашая, он сказал:
— Приходи. У меня двадцатого и двадцать первого день рождения.
А почему два дня? — спросил я, желая извлечь полезный опыт.
А папа двадцатого не приедет. Он будет двадцать первого. Так что приходи на оба.
Порядок, — с пониманием произнес я, так как мой папа тоже мог выбраться к нам из Москвы далеко не каждую неделю.
Боря очень любил фантики — конфетные бумажки, сложенные в пакетики вроде тех, в которых бывают аптечные порошки. (Или больше не бывают?) Мы ими играли в расшибалочку или, проще говоря, «расшиши». Для тех, кто не увлекался этим занятием, поясню: надо было так ударить своим фантиком по чужому, чтобы тот перевернулся. И тогда он — твой. А если нет, теряешь свой. Поэтому хороший биток делали из особо плотной бумаги и потерять его было обидно.
Так вот, в день рождения Бори мы, как сговорившись, подарили ему, каждый из товарищей, по нескольку фантиков, один лучше другого. То есть, из самой плотной бумаги, словно предназначенные, чтобы быть непобедимыми битками.
Боря был потрясен. Он даже не мог от волнения поблагодарить нас, а потому только сопел и, наконец, выдавил: «Вот это да-а...» Но и это было немало от скупого на эмоции Бори. Что до Вовы, то он от восторга
вообще не мог вымолвить ни слова. А потом, уткнувшись в Елену Борисовну, тихо ее спросил: «Мам, а у мя будет ада-нибудь день аздея?»
А на двадцать первое папа Бори привез с собой его бабушку. Она испекла внукам по пряничному петуху. Причем Борин петух был цветным с огромным хвостом, а Вовин поменьше, песочного цвета, хотя тоже с красной висюлькой под клювом.
Это был второй раз, когда я видел Борю растроганным. Он боднул бабушку носом и сопел дольше обычного. Вова же был ошеломлен. Он держал своего петуха обеими руками и хотя понимал — петух съедобен, но ничего не могло заставить его даже коснуться птицы зубами.
Вова молчал. Но Боря, наверное, понял, что момент требует не только поцелуя, но достойной речи, а потому произнес ее. Она дышала искренностью и благодарностью.
— Бабушка, — просопел он, — когда я вырасту взрослым, то принесу тебе на твой день рождения большой мешок конфет. Хорошо? — И когда бабушка кивнула, добавил: — Такой, что даже не смогу сам дверь открыть.
Когда на следующий день кто-то из взрослых спросил Вову, что это было у вас вчера за торжество, он ответил:
Бовке семь стукнуво.
— А угощение было?
Не. Мне — питух с изюмой. Но я ево не ев.
— А что ел?
— Пивок. Мама спеква.
— Ну так это и есть угощение.. Вкусный пирог-то?
Ага.
— С чем пирог-то?
— С кавтошкой. — Вова подумал и поправил себя с нежной улыбкой: — С кавтосеськой.
А откуда петух?
Бабуля спеква. — И тихо, на ухо, прошептал: — Она мне есё песенье дава.
Любишь бабушку-то?
Ага.
Вова и Бова были вообще ребятами добрыми, отзывчивыми на ласку и прямыми. Боря, кроме того, еще об-
ладал решительностью настоящего мужчины. Мы в группе любили нашу Ирину Ивановну, но не решались ей в этом признаться. Однако был случай, когда Борька на уроке стукнул соседа, за что Ирванна поставила его в угол. И вот, стоя в углу, он просопел: «А я все равно люблю вас, Ирванна». На что она ответила: «Мне это очень приятно слышать, но ты там все-таки постой до конца урока».
8. О смерти
С Татьяной Александровной и ее дочками жила Мария Александровна, бабушка — мать художницы. Я не знаю, сколько ей было лет, думаю, все сто. Она если ходила, то обязательно с кем-нибудь. Больше сидела в плетеном кресле перед домом, грелась на солнышке и глядела на нас, ребят, когда мы играли неподалеку.
О чем она думала, да и думала ли о чем-то определенном? Скользила ли ее мысль по многим прожитым десятилетиям или углублялась в какой-либо эпизод?
А вспоминать, очевидно, было что. Старая титулованная дворянка, аристократка, вдова адмирала царского флота, она рано потеряла мужа. Ее дочь вышла замуж за врача-еврея, что тоже, вероятно, не прошло бесследно ни для нее, ни для патриархально еврейской семьи зятя.
Потом пришла война, революция, и вот теперь бывшая великосветская петербургская красавица пребывала в Колонии для семей медицинских работников. Сидела в кресле и глядела на детей этих работников, подперев свою сухую, как сморщенный кулачок, голову, покрытую белым кружевным платком.
Жидкая седая борода росла на ее пергаментных пятнистых щеках, острый нос, некогда тонкий, с трепещущими ноздрями, стал узловатым и загнулся книзу. Алые полные губы исчезли и вместо них — запавшая щель, обрамленная седым пухом. Нависшие кустистые брови почти скрывают слезящиеся щелочки глаз. А от подбородка вдоль шеи висит лоскут кожи. Это по той шее, которая когда-то, точеная, держала горделивую голову на сияющих обнаженных плечах.
Отношения между ею и Евгением Осиповичем, мужем дочери, были сухие, как, впрочем, и со всеми. Старушка оживала и теплела только с детьми, но и с нами была немногословна. Подзовет крючковатым пальцем, сунет конфетку и скажет: «Беги, беги», — отмахнув благодарность сухой ладошкой.
Вот об одной беседе, которую она имела со мной, причем по ее желанию, и пойдет далее речь.
А дело в том, что я в тот год почему-то стал очень бояться смерти. Как раз именно тогда, будучи от нее весьма далек, я страшился умереть настолько, что иногда долго не мог заснуть. Ложась спать, я ворочался, пораженный ужасной мыслью, что когда-нибудь умру. Я не мог примириться с тем, что исчезну, что меня совсем-совсем не будет. Я метался в постели, теребил подушку и одеяло, словно стараясь таким способом закрепиться в жизни. Дошло до того, что я почти каждую ночь переживал этот кошмар.
Мои родители были бессильны меня успокоить. И вот тут пришла на помощь та бабушка — Мария Александровна. До нее каким-то образом дошла весть о моих мучениях. И однажды, когда я играл с моими приятелями, она поманила меня к себе.
— Я слышала, ты боишься умереть? — тихо спросила она, глядя на меня исподлобья.
Я кивнул.
Ты что же, думаешь, это так просто?
Такого вопроса я не ожидал. Я привык к совсем иному разговору на эту тему. К тому, что о смерти говорили мне, как о чем-то бесконечно далеком, а потому почти необязательном. Но вот это «почти» мне и не давало покоя.
Это совсем не так просто, умереть, — задумчиво, словно сама с собой, промолвила старушка. — Это совсем не просто, а если вовремя, так и вообще редко кому удается. Ну что ты на меня так смотришь? — усмехнулась она, заметив, что я удивленно ловлю каждое ее слово.
Я молчал. Меня поразила необычная точка зрения, и, уловив, что умереть штука сложная, я, желая поверить в это, жаждал доказательств. Наконец я прошептал:
А почему непросто, бабушка?
— А потому. Видишь, сколько мне лет? А я все никак не умру.
Я хотел было спросить: «Но разве вы этого хотите?» Однако что-то меня остановило. Вроде бы я почувствовал, что так спросить неловко, а потому задал другой вопрос:
— А можно так сделать, чтобы совсем не умереть?
Нет, так сделать нельзя. Но когда ты подрастешь, тебе умереть не захочется. Так что бояться нечего.
— А вы не боитесь? — наконец решился я спросить.
Я? — и мне показалось, что старушка даже усмехнулась. — Нет. И, когда тебе будет даже меньше, чем мне, ты тоже этого бояться не станешь. А сейчас ты должен запомнить одно: пока не захочешь, не умрешь. Это я тебе обещаю. Успокоился?
Я радостно кивнул. А в глубине души твердо решил, что раз так, то никогда этого не пожелаю. И, представьте, такое решение меня действительно успокоило.
Зато у меня родилось подозрение, что у бабушки с ее настроением что-то не вполне благополучно. В мою душу закралась мысль, будто старушка не очень хочет жить. Но почему? Уж не обидел ли ее кто-нибудь? Может, то, что мы рядом играем и никогда ее не приглашаем? Вот она сидит и скучает.
Завтра же, решил я, мы это дело исправим. И я даже представил себе, как мы будем с нею играть в «расшиши» и, само собой, я стану ей подыгрывать. Скажем так — я неловко бросаю битку и всем своим видом изображаю недоумение. А выигравшая старушка, разгорячившись, станет потирать ручки и даже, может быть, хлопнет себя по коленкам. Нет, разумеется, она не будет сплевывать, как это делает Витька из старшей группы в минуты подъема, но все же, выиграв мою битку, несомненно обрадуется.
Но на следующий день пошел дождь и игр не было, да и старушка не появлялась. Прошел еще день, и какие-то хлопоты заморочили мне голову. Однако в первый же солнечный день я вспомнил про свою идею и вышел на улицу. Кресло, на котором обычно сидела старушка, уб-
рали, и когда я спросил Таню о бабушке, она сказала, что ее отвезли в город — неважно себя почувствовала. Но когда ей станет лучше, обязательно привезут.
Однако дни шли, а старушка не появлялась. И я как-то обратился к Тане: «Где же твоя бабушка?»
Таня заплакала.
Я все понял. И еще долго меня грызло, что, приди ко мне идея с играми пораньше, то, может, все удалось бы поправить.
9. «Лесной царь» и уточки
Как-то в Колонию приехал Александр Тихонович Гречанинов — известный композитор. Сейчас нетрудно восстановить, как он выглядел в действительности. Наверно, сохранились его фотографии и портреты.
Мне же он запомнился с шевелюрой, откинутой назад головой и чуть косоглазым. Так ли это было на самом деле? Пусть кто хочет опровергнет меня. Но я запомнил его таким — лохматым и косоглазым. И очень контактным, обаятельным.
Он приехал, сел за рояль, и его руки, точно два белых котенка, начали носиться по клавишам. А сам он, подпрыгивая и раскачиваясь, увлеченно напевал под свою музыку на тему «Лесного царя» Гёте: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? — Ездок запоздалый, с ним сын молодой...»
Если мне память не изменяет, то Гречанинов под свой аккомпанемент в особо трагический момент, увлекшись, едва не упал со стула. Но я находил тогда и продолжаю считать такой темперамент пугающе прекрасным.