Куда?!
К рабочим сцены. Я... Мне... — начал я почти заикаясь.
Это автор, автор! Пропусти! — донеслось сзади, и лоб отодвинулся.
Я прошел еще метров десять и опять — некто. Но сзади крикнули: «Автор это! Пусть идет», — и некто пропустил меня наконец на сцену.
Там уже суетились рабочие, кончая устанавливать декорации. Занавес был закрыт.
Акимов, сценограф этого спектакля, придумал, чтобы по бокам сцены были два куста. Они уже оба стояли на месте, укрепленные с тыльной стороны фанерными листами. За одним из них сидел, несколько скорчившись, мужчина, который сразу же уставился на меня.
Это автор, — сказал ему заведующий постановочной частью и подошел ко мне.
Однако, тут у вас сегодня густо, — заметил я ему, начиная уже кое-что понимать.
Да, бывает, — флегматично промолвил завпост и подозвал одного из рабочих. Он понимал, зачем я пришел, и к получению причитающегося вызывал второго — свидетеля. Так, во избежание недоразумений, тоже принято, согласно театральным традициям. После чего зав-пост положил конверт в карман.
— А как мне теперь лучше пройти в фойе? — спросил я.
— Через зал. Там сейчас пусто. Публику еще не пустили. Отодвиньте занавес и прямиком в фойе.
Я так и сделал. Но в зале не было пусто. Отодвинув занавес, я увидел, что там вразброс сидело несколько человек. Причем именно у проходов. Они живо переговаривались между собой, но когда появился я, разом замолчали — как отрезало. И пока я шел по проходу, в зале стояла напряженная тишина.
Под их взглядами я постарался дойти до двери в фойе не споткнувшись, а выйдя, бережно прикрыл за собой дверь и тут же стал искать глазами Спектора, чтобы принести ему извинения. Но его нигде не было.
Зато я увидел своих приглашенных. У всех были те самые билеты, что я им определил, в том числе и у моего давнего, упомянутого друга.
Когда же раздался первый звонок и зрителей пустили в зал, я проводил друга до его места, дабы убедиться, что ему удобно.
Зал наполнился, и те ребятки, которых я до того видел, вполне незаметно растворились среди прочих зрителей.
Наконец спектакль начался, и я направился в правую директорскую ложу. Но при входе в нее мне снова перегородил путь плечистый мужчина.
— Это автор, — раздался голос Спектора, который, как оказалось, находился тут. После чего мужчина любезно пропустил меня вовнутрь.
Я вопросительно взглянул на Спектора, но он только повел глазами на противоположную ложу слева и вперился в сцену. В этом спектакле была занята Борисова, и я понял, что с этой минуты для него главное — на сцене.
Но я взглянул на ложу слева и увидал, что там — полускрытый, только рука видна — сидит некто. И с ним еще кто-то; судя по рукаву, женщина. «Кто там?» — шепнул я Спектору, но он даже ухом не повел. Зато я заметил, что плечистый мужчина вдруг стал неотрывно глядеть на меня, так что больше о высоком посетителе у Спектора даже сверхшепотом осведомляться не стал. Что до плечистого мужчины, то, оторвав, наконец, от меня взгляд, он вообще стал смотреть куда угодно, кроме сцены.
А в антракте, выйдя в примыкающее к директорской ложе небольшое фойе, я, ухватив Спектора, промямлил:
Вы уж извините меня, несмышленыша. Но я никак не предполагал, что мое скромное произведение... Короче, надеюсь у вас все обошлось без больших потрясений?
О чем это вы? — протянул Спектор, поглядывая по сторонам. И добавил: — А как ваш давний друг? Все в порядке? Проверили?
— Да. Благодарю вас. Я проверил, ему удобно.
Вот пойду и я кое-что проверю.
Послушайте, а кто там? — я мотнул головой в сторону противоположной ложи.
Потом, — еле разжимая губы, промолвил Спектор и удалился.
Но уходя, мы уже не встретились, и я так его и не спросил. А в гардеробе, увидя уборщицу, протирающую перила, сказал: «А из-за кого это сегодня была такая кутерьма?» И она мне ответила: «Этот, как его... Ну, заикается который... Молотов, что ли?»
Жизнь шла своим чередом. «Одну» вахтанговцы играли так успешно, что в прессе на меня появились нападки. И министерство культуры РСФСР, которому подчинялся этот театр, стало требовать от меня поправок. Но я не поддавался и, в результате, угодил в больницу с падением гемоглобина. И так как я об этом уже писал, то распространяться не буду. Тем более моему выздоровлению способствовало то, что пьесу стали играть у нас и за рубежом более двухсот театров.
Что до вахтанговцев, то театр держался молодцом. Понимая: снимать спектакль со скандалом не захотят, а втихую уже не удастся — упустили момент.
Мои следующие пьесы пошли в других театрах (МХАТ, Малый). Зато, когда я написал комедию «Персона Грата», то первым прочел вахтанговцам.
Театр ее сразу принял, и тут же состоялось дивное распределение ролей. В главных ролях — Юлия Борисова, Людмила Максакова, в мужских — Юрий Яковлев, Владимир Осенев. Ставить пьесу должен был Г.Капланян, худрук Ереванского театра, который уже ставил мои пьесы у себя. Темпераментный, опытный режиссер, с от-
личным чувством юмора, То есть лучше не придумаешь для этой комедии на международную тему.
Начались даже репетиции. Но тут нам дорогу перекрыло министерство, причем на этот раз накрепко. Оно потребовало заключения МИД СССР, что пьеса не повредит международным отношениям.
И началась другая комедия — комедия абсурда, о которой я тоже писал.
Само собой, МИД такого заключения не давал — «не его компетенция».
Девять раз приезжал Капланян из Еревана, добиваясь разрешения на постановку. Без результата. Все свои связи подключил и Спектор, гарантируя, что дипломатических нот и разрывов отношений не последует, если пьеса пойдет на их сцене. Но безуспешно.
Прошло немало времени, прежде чем обстановка в стране несколько изменилась и эту пьесу удалось поставить. Но уже в другом театре — Сатиры и под другим названием: «Ее превосходительство».
Но ни Капланяна, ни Спектора уже не было.
Пьеса шла, зрители ее хорошо принимали. На пьесу даже зачастили дипломаты разных стран, и вместо нот некоторые оставили в книге отзывов театра нечто весьма лестное.
Можно бы поставить на этой истории точку.
Но, как я начал со Спектора, так и хочу им закончить.
В то трусливое (не без оснований) время он не побоялся рисковать. Вернемся хотя бы к тому эпизоду с местом для моего друга. В ложе-то кто сидел? Второе лицо в государстве. А в зале? А за кустом на сцене? А если бы, чем черт не шутит?..
И ведь не упрекнул меня ни разу за всю мою тогдашнюю, как бы это помягче выразиться... Я-то не знал, но он знал.
Дорогого стоит.
Мать скрипача.
В 1966 году в Москве проходил конкурс имени Чайковского — для скрипачей. Сидя в амфитеатре, я слушал выступление молодого студента консерватории, который играл превосходно. Жюри потом единогласно присудило ему первую премию. А рядом со мной сидела совсем простая, немолодая, почти старушка, женщина крестьянского вида, в платочке. Тоже слушала. А когда я отнял от глаз бинокль, сказала мне: «Дай-ка поглядеть на мово».
Я приладил ей бинокль, она стала глядеть, и вдруг я увидел, как из-под бинокля потекли слезы. Старушка плакала.
Что это вы, бабуся? — спросил я.
— А это мой сын.
Я заинтересовался, и старушка рассказала следующее.
Оказалось, что она вовсе не старушка, ей 40 с небольшим лет (а сыну — 22), но тяжелые годы лишений состарили ее. Она с сыном — из деревни под Красноярском. Там и жили в колхозе — она, муж и сын. Только стали замечать, что их мальчонка трех—четырех лет почему-то предпочитает не гулять по двору, а сидеть дома около печки, когда мать возится с горшками. Слушает стук-звон посуды, а потом сам подойдет, щелкнет по горшку и опять слушает — звон, гудение.
Деревня была совсем темная, и мальчику исполнилось лет шесть, когда туда провели радио — примерно в 1950—51 году. А уж тогда парнишку и совсем из дома выгнать стало нельзя. Сядет около радиотарелки и слушает музыку — не оторвешь. И хотя мальчик не болел, но отец приказал: «Отвези-ка ты его, мать, в Красноярск, к доктору. Пусть полечит. А то — что с мальцом делается? Так в избе просидит, работником не будет».
— Повезла. А доктор говорит: «Здоров ребенок-то. Но не туда ты его, мать, повезла. Его надо к музыкальному
учителю». И сказал — куда. Пошла. А там осмотрели Витю-то и говорят: «У тебя, мать, сына учить надо. Обязательно». Один говорит: «Я и учить стану. Толк будет. Большой толк. Особенный он у тебя, сын-то. Оставайся».
— Я — туда-сюда. Как так — оставайся? А мужик? А хозяйство? Однако учитель ни в какую. Я и осталась. Мужик приезжал, ругался. Говорил: «Брошу!» А я: «Не могу поехать. Учитель сказал — обязательно учить надо».
Так четыре года прошло, учитель и говорит: «Теперь вези сына в Иркутск». — «Как так?» — «А вот так». Отвезла. А там сказали: «В Москву его надо. Как хошь, мать, сама не повезешь, мы повезем». Ну я продала корову — коровенка-то моя — и в Москву. А мужик нам сказал: «Тогда не возвращайтесь!»
В Москве определили Витю-то в школу выдающихся и нам комнатенку шесть метров в общежитии дали.
Витя играет, а я эту скрипку ненавижу, но забьюсь под одеяло и терплю. И ему все: «Играй, Витюша. Сколько терпели, играй!» Нет, не то, чтобы я музыку не любила. В молодости гуляла с гармонистом, так то — музыка. А эта скрипка всю душу перепилит. Но терпела. Потому, хвалят все мово.
А живем плохо, шесть метров комната. Правда, ему стипендию положили — 35 рублей. Ну, постираю на кого, уберу, заработаю. Но скудно живем. Мужик приезжал, поглядел на нас, пожалел, сказал: «Ладно. Вертайтесь, все прощу». Не согласилась я. Изругался он. Махнул рукой. «Тогда все, — говорит. — Прощайте. Никто вы мне». И уехал.
А потом приняли мово в консерваторию и уже положили 80 рублей стипендии. Комнату дали 16 метров. Ну, тут мы вздохнули.
А затем нас к министру вызвали. Женщина. Фурцева, Катерина Алексеевна. Посмотрела она на меня и говорит — по имени-отчеству: «Так, мол, и так. Решили мы вашего сына на конкурс готовить». — Это, значит, было ешшо год назад. — «И дадим ему для этого драгоценную скрипку Страдивария. А цена ей — мильен. Так что берегите скрипку, и сына берегите, и живите спокойно. И, надеюсь, оправдаете».