Хотя родители Веноны потом горько оплакивали собственную черствость, ее возлюбленный мог восхищаться той твердостью духа, благодаря которой девушка предпочла умереть, но не дать восторжествовать его сопернику.
Место, где девушка, верная своей любви, покинула земную юдоль, стало священным. Духи витают над ним. Индеец-дакота, скользя мимо скалы в своем каноэ, не позволит себе засмеяться. Он укажет рукою на обрыв, а когда вечерние тени окутывают таинственной туманной дымкой прекрасное озеро и горы вокруг него, индейцу кажется, будто он видит руки девы, вскинутые к небу в жесте отчаяния. Кое-кто уверяет, что слышал и голос ее, когда она обращалась к духам скалы; и путник, проходящий мимо обрыва, навеки проникнется красотой этой чудесной картины и не забудет историю о прыжке любящей девы.
В народе дакота сохранились сведения о том, когда это случилось, а также о дальнейшей судьбе мужчин, оспаривавших друг у друга любовь Веноны.
Рассказывают, что вскоре после этого ее соплеменники продолжили свой путь; они добыли дикобразов, а затем вернулись и поселились на берегу реки Сен-Круа.
Спустя некоторое время после трагической гибели Веноны ее род снова перекочевал на Миссисипи; они встали лагерем в местности, которую именуют «лесом целебных трав». Там у них умер один ребенок, и его тело уложили на погребальный помост. Около полуночи отец ребенка, охваченный горем, пришел туда и, склонившись к помосту, заплакал. Но вдруг он заметил, что за ним кто-то наблюдает. С виду незнакомец отличался от народа дакота; это встревожило скорбящего отца, и он возвратился в лагерь. Поутру он рассказал об этой странности сородичам, и они снялись и перенесли стоянку в сосновый лес.
Тело ребенка они унесли с собой, и отец снова пришел ночью, чтобы оплакать его. Та же фигура явилась ему, и снова тот человек вернулся домой встревоженный.
Утром индейцы еще раз перенесли лагерь, однако явление повторилось.
Дакота — рабы суеверий, и теперь они страшились большой беды. И опасения их оправдались, хотя и не так, как они предполагали: оказалось, что их враги устроили засаду, и с первым светом дня целая тысяча воинов чиппева дерзко атаковала их. Шуточное ли дело: пронзительный свист, жуткий вой и воинские кличи раздались со всех сторон![39]
Громкие вопли чиппева ужаснули людей дакота, ибо застали их врасплох, и многие из них полегли при первых же ружейных выстрелах.
Щадить противника чиппева не собирались, они разили наповал. Женщины и дети бросились к своим лодкам, но враги были быстрее; и тех, кто успел забраться в каноэ, постигла та же участь, что и оставшихся на берегу.
Женщины не успели взять с собой весла, а на реке в том месте был водоворот; как только лодку отталкивали от берега, течение начинало ее крутить, и чиппева с удовольствием выловили все каноэ и втащили обратно на берег, где другие, вскинув томагавки, расправились с неудачливыми беглецами.
Утомившись убивать, чиппева забрали из лагеря сиу все, что им приглянулось, и отправились восвояси, уведя в плен одного юношу-дакота. Они еще не ушли далеко, когда на них напал отряд воинов-дакота. Но чиппева сумели вырваться, убив многих напавших. Один из дакота спасся, захватив лодку, и уже выплыл на простор озера Сен-Круа, когда чиппева неожиданно погнались за ним по берегу.
Мальчик, взятый в плен, понял, что ему выпал единственный шанс вырваться на свободу: прыгнув в воду, он поплыл к удаляющейся лодке, мгновенно догнал ее и забрался на борт. Оба беглеца исчезли из виду так быстро, что враги не успели достать их своими стрелами.
Лишь немногим из того отряда удалось уцелеть; один из спасшихся рассказывал, что в первый же момент вражеского нападения, поняв, что иного выхода нет, он нырнул на дно реки, и чиппева его не заметили.
Вода на дне реки оказалась очень холодной, поэтому, отплыв подальше, он рискнул добраться до более теплого слоя воды у берега, а затем вылез на сушу и убежал.
Даже этот незначительный инцидент передавался как предание от отца к сыну, и все дакота убеждены в его истинности. Согласно тому же преданию, оба поклонника и семья Веноны погибли во время той битвы. Но так или иначе, никто не сможет доказать, что предание — или мой пересказ — неправдивы.
Перевод Алины Немировой
Зиткала-Ша. Украденное дитя
Зиткала-Ша, «Красная Птица», она же Гертруда Симмонс Боннин (1876–1938), была человеком смешанного происхождения, но ее белый отец оставил семью вскоре после рождения дочери, так что девочка росла с матерью, индианкой из племени дакота-сиу, и воспринимала себя именно как сиу. Ее судьба вмещает многое: получение очень неплохого образования (чего по тем временам было трудно добиться не только краснокожей, но и белой девушке), борьба за сохранение культуры коренных американских народов, художественная литература и музыка, научные труды и педагогика, политическая активность… Пожалуй, Красной Птице тоньше, чем кому бы то ни было из ее современников, удалось ощутить те достоинства и опасности, которые таил синтез двух миров, «красного» и «белого». И пройти по этому пути дальше, чем удалось кому-либо из индейских писателей ХХ века (англичанин Серая Сова[40] не в счет).
Рассказ взят из ее раннего сборника «Старые индейские легенды» (1901). Несмотря на название, книга эта представляет собой не коллекцию легенд, которые могла услышать в детстве девочка-сиу, а литературную версию преданий разных племен, собранных и обработанных Красной Птицей как молодым, но уже зрелым мастером художественного текста.
Утки летели над заболоченными озерами. Была пора охоты. Индейцы с луками и стрелами, по грудь в воде, бродили по зарослям дикого риса, подстерегая дичь[41]. Неподалеку в вигвамах женщины жарили добытых ими уток и мастерили подушки.
В самом большом типи молодая мать обшивала подушку из оленьей кожи красными иглами дикобраза в виде длинной бахромы. Рядом с ней лежал черноглазый младенец, воркуя и смеясь. Он болтал в воздухе крошечными ручками и ножками, играя со свисающими лентами своего чепчика, сплошь расшитого бисером, подвешенного на шесте типи.
Наконец мать отложила в сторону красные иглы и белые нитки из жил. Малыш крепко уснул. Облокотившись одной рукой, другой она укрыла свое дитя легким одеяльцем и еле слышно спела ему колыбельную песенку. Уже близилось время, когда должен был возвратиться ее муж.
Вспомнив, что у нее не осталось дров для очага, женщина быстро затянула пояс поверх накинутого на плечи одеяла, засунула за него топорик с короткой рукоятью и поспешно направилась к заросшей лесом ложбине. Она была сильной и управлялась с топором не хуже любого мужчины. Широкое платье из оленьей замши не сковывало ее движений. Вскоре, набрав достаточно ивовых веток, она взвалила на спину вязанку и легко понесла ее, придерживая веревочной петлей, натянутой на плечи. Быстрым шагом приближалась женщина к дому.
Возле входа она низко нагнулась, одним движением стащила обеими руками через голову веревочную петлю и сбросила вязанку на правую сторону. Избавившись от ноши, она скрылась в своем типи. Через мгновение она выбежала наружу с криком: «Мой сын! Мой малютка пропал!» Пронзительным взглядом окинула она восток, и запад, и все вокруг. Нигде не было ни следа ребенка.
Стиснув кулаки, мать прибежала к близлежащим типи с криком:
— Кто-нибудь видел моего мальчика? Он пропал! Сыночек мой пропал!
— Хинну! Хинну! — восклицали женщины, вскакивая на ноги и выбегая из вигвамов. — Мы не видели твоего сына! Что случилось?
Заливаясь слезами, мать поведала им свою историю и хотела уже уйти, но женщины сказали:
— Мы пойдем искать вместе с тобой!
Они вышли навстречу своим мужьям, возвращавшимся с охоты, и те присоединились к поискам пропавшего младенца. Побережье озер, заросли высокого тростника — всюду смотрели они, но тщетно. Дитя исчезло бесследно. Минуло много дней и ночей, и поиски прекратили. Тяжело было слышать, как отчаянно рыдает мать, сокрушаясь о своей потере.
Тем временем наступала поздняя осень. Высоко в небе птицы улетали к югу. Вокруг озер не осталось типи, кроме одного печального жилища.
До тех пор, пока зима не укрыла снегом землю и не сковала озера льдом, из этого одинокого вигвама слышался женский плач, а издалека доносился голос отца, поющего печальную песню.
Так прошло десять лет и столько же зим после странного исчезновения малыша. Каждую весну несчастные родители возвращались вместе с охотниками в эти края, чтобы снова искать его.
К концу десятой осени, когда семьи одна за другой сворачивали типи и покидали озерный край, безутешная мать все еще бродила, плача, по берегу озера. Однажды вечером блестящие черные глаза уставились на плачущую женщину с другого берега, сквозь переплет тростника и высоких стеблей дикого риса. Маленький дикий ребенок, игравший в зарослях, замер. Его длинные волосы, небрежно откинутые на загорелую спину и плечи, открывали круглое лицо. Одеждой ему служила набедренная повязка, сплетенная из душистой травы. Припав к болотистой земле, он прислушивался к плачущему голосу. Женщина уже охрипла, теперь только беззвучные рыдания сотрясали ее стройное тело; глаза дикого мальчика затуманились слезами.
Наконец, когда стоны утихли, он вскочил и помчался, как легконогий лесной дух, к маленькой хижине из хвороста и камыша.
— Мать! Мать! — задыхаясь, выкрикнул он, вбежав внутрь. — Скажи, что за голос слышал я? Он был приятен моему слуху, но глаза мои стали мокрыми!
— Хен, сын мой, — буркнула большая уродливая жаба. — Ты слышал голос плачущей женщины. Сын мой, не говори, что он тебе понравился. Не говори мне, что он заставил тебя плакать. Ты еще никогда не слышал, как я плачу. Потешить твой слух и разбить твое сердце могу и я. Слушай же!