Встречи с призраками — страница 34 из 48

— Я знаю, что его история абсурдна, — задумчиво ответила она, — и не настолько глупа, чтобы верить в нее. Но мне не кажется, что я смогу радоваться, находясь в кухне, построенной из той древесины. Кроме того, кухня из нового дерева и выглядеть будет лучше, и простоит дольше.

Конечно, все вышло так, как она хотела. Я купил новое дерево, хоть и не безропотно. Через пару недель я ненадолго уехал по делам, и несколько дней меня не было дома. Когда же я вернулся, моя жена между прочим заметила:

— Джон, в баптистской церкви для цветных Сэнди Ран[43] случился раскол на почве разного понимания воздержания. Около половины прихожан этой церкви откололись от нее, и среди них — дядюшка Джулиус. Вчера он приходил ко мне и спрашивал, нельзя ли им собираться для молитвы в старой школе.

— Надеюсь, ты не пошла на поводу у этого старого прохиндея, — с некоторым раздражением ответил я. Мне как раз пришел счет за недавно купленную древесину.

— Ну вообще-то я не смогла отказать ему, ведь цель благая, — призналась она.

— И я подозреваю, — продолжил я, — что ты отписала некоторую сумму денег на поддержку новой церкви.

Она не стала этого отрицать.

— Но как же они справятся с призраком? — спросил я больше из любопытства, каким образом Джулиус выкрутится из этой ситуации.

— О, дядюшка Джулиус, — стала объяснять Энни, — утверждает, что призраки никогда не тревожат молящихся, а если вдруг случится так, что дух Сэнди по ошибке появится во время собрания, верующие непременно ему помогут.

Перевод Марии Великановой

V. Все страньше и страньше

Артур Конан Дойл. Выстрел, принесший победу

Представлять читателям Конан Дойла тоже нет необходимости. Так что скажем лишь несколько слов о повести, которая не входит в какие-либо циклы и в целом не является широко известным произведением.

Она написана в мае-июне 1883 года, когда молодой Конан Дойл жил в маленьком городке Саутси: основным делом, да и средством заработка для него тогда была медицина, а литература пока что оставалась хобби. Имена фигурирующих в рассказе девушек, Фанни и Лотти, практически повторяют семейные прозвища Констанции (Конни) и Каролины (Лотти) Дойл, подолгу гостивших у старшего брата. В целом компания, собиравшаяся там, была несколько более юной и гораздо менее обеспеченной, чем показано в повести, однако сходство налицо (тогда как старшая героиня представляет собой несколько шаржированный портрет миссис Мэри Дойл, матери автора). При этом повествование ведется от лица Лотти, и это почти уникальный в творчестве Конан Дойла случай: для него совсем не характерно прибегать к «женской маске». Но Каролина была в семье Дойлов всеобщей любимицей, и известно, что старший брат обсуждал с ней многие из своих литературных планов.

Пролог

Предупреждение!

Всем, кто читает эти строки!

Будьте крайне осторожны, встретив Октавиуса Гастера или человека, называющего себя так!

Его легко опознать по характерным приметам: высокий рост, волосы льняного цвета, левая щека помечена хорошо заметным рубцом, тянущимся от уголка глаза до уголка рта. В речи проскальзывает едва уловимый акцент, выдающий чужестранца. Кроме того, этот человек отличается пристрастием к одежде ярких цветов — в частности, изумрудно-зеленым шейным платкам.

С точки зрения закона Октавиус Гастер не может быть ни в чем обвинен. Тем не менее знайте: он опасней бешеного пса. Бегите от него, как от мора, как от чумы.

Ко всем, кто знает об этом человеке хоть что-нибудь, огромная просьба — присылайте информацию по следующему адресу:

Линкольнс-Инн,

Лондон,

А. К. А.

Не думаю, что кто-либо из людей, которые вообще читают ежедневные газеты, пропустил это объявление. Знаю: очень многие приняли его близко к сердцу, тем более что личность Гастера и его деяния уже успели стать притчей во языцех. Однако прошли долгие месяцы, а результатов все нет…

Вы спросите, при чем тут я?

Начнем с того, что «А. К. А.» — это мой старший брат, адвокат Артур Купер Андервуд. А само объявление было составлено и помещено в газетах по моей просьбе.

Так что теперь, думаю, вам нетрудно представить: я в высшей степени при чем. Пожалуй, более, чем кто-либо во всей Англии, да и за ее пределами…

I

Доселе никто, кроме моего старшего брата, не знал о подробностях событий, которые произошли с нами в минувшем августе. Причина этого понятна: что я могла сообщить, кроме смутных, хотя и страшных подозрений? К тому же и мое горе в связи с трагической гибелью возлюбленного буквально накануне свадьбы на какое-то время совершенно лишило меня сил. Но теперь, хотя боль остается прежней, я уже в состоянии вспоминать прошедшее и, кажется, в силах связать воедино массу мелких подробностей, которые ранее считала случайными. Не думаю, что эти подробности могут стать уликами, достаточными для суда присяжных. Но мне послужит утешением, если их сумеют оценить хотя бы читатели.

Итак, попытаюсь точно и беспристрастно изложить все, что произошло между тем моментом, как Октавиус Гастер появился в Тойнби-холле, и днем стрелковых состязаний.

Да, мне отлично известно: на свете есть множество людей, всегда готовых посмеяться над паранормальными явлениями или же над теми, которые наш слабый ум принимает за таковые. Не менее хорошо известно мне и то, что моя принадлежность к женскому полу, безусловно, ослабит в глазах этих людей значимость всего, что я намерена сообщить. Однако должна сказать: мой женский ум отнюдь не слаб, а присущая моему полу впечатлительность никоим образом не исключает наблюдательности. К тому же мое мнение о Гастере разделяют многие и многие — как женщины, так и мужчины.

Перехожу к изложению фактов.

Этим летом мы гостили у полковника Пиллара неподалеку от Роборо, графство Девон. Я уже несколько месяцев являлась невестой Чарльза, старшего сына полковника. Свадьба наша была намечена на последние дни университетских каникул. Ни у кого не было сомнений, что Чарли успешно сдаст выпускные экзамены. Впрочем, нам в любом случае не пришлось бы беспокоиться о куске хлеба: мы оба происходили из обеспеченных семей.

Полковник, отец Чарли, был в восторге от нашего грядущего брака. Моя мать — тоже. Ничего удивительного, что будущее представлялось нам абсолютно безоблачным и август стал для нас поистине золотым месяцем.

В Тойнби-холле (так называлось имение семьи Пиллар) время текло весело и беззаботно. Мы, конечно, знали, что мир не идеален, что он полон зла и страданий, но сейчас предпочли об этом забыть.

Кроме нас в имении гостил лейтенант Дэйсби (жених Фанни, дочери полковника, сестры Чарли, мы его называли по-дружески просто Джек), только что прибывший из Японии на борту крейсера «Шарк»; разумеется, мы с Чарли и Фанни с Джеком немедленно составили поддерживающие друг друга пары. Из других гостей следует назвать Гарри, младшего брата Чарли, и Тревора, его ближайшего друга по Кембриджу. Старшее поколение гостей представляла моя матушка, добрейшая пожилая леди[44]. Она буквально светилась, любуясь нашим счастьем, и, лукаво поглядывая поверх золотой оправы своих очков на влюбленные парочки, внимательно следила за тем, чтобы ничто не смогло омрачить наше времяпровождение. Ее любимой историей был рассказ о том, какие чувства она испытывала в то далекое время, когда молодой и пылкий Ник Андервуд, завидный жених, отправился искать невесту в провинцию и отрекся от блестящей карьеры ради брака с девушкой из сельской глубинки.

И конечно же, кроме гостей нужно упомянуть нашего радушного хозяина — бравого старого полковника. Пожилой джентльмен не пропускал случая отдать должное горячительным напиткам, но был очень бодр и крепок, а сквозь его напускную свирепость «типичного старого вояки» легко просматривался добродушно-веселый нрав.

— Право слово, не понимаю, что нынче творится с папашей, — как-то раз сказал мне Чарли. — С тех пор, Лотти, как ты поселилась у нас, он ни разу не посылал ко всем чертям правительство. А уж если он удержится еще и от того, чтобы не посылать громогласно ко всем чертям тех газетчиков, которые сейчас публикуют мнения по поводу ирландского вопроса, как бы его вообще удар не хватил!

А поскольку здоровье полковника продолжало оставаться отличным, мы пришли к выводу, что он выпускает свой гнев на правительство по вечерам, наедине с самим собой, тщательно притворив дверь.

Так или иначе, старый вояка действительно питал ко мне самые теплые чувства, что иногда проявлялось у него довольно странным образом.

— Побожусь, вы и вправду славная девчонка, — сказал он как-то вечером, дыша спиртным так, что учуять это можно было на расстоянии нескольких ярдов. — Ей-богу, Чарли повезло: не ожидал, что ему хватит ума сделать столь блестящий выбор. Но не поймите меня прямо, мисс Андервуд: скоро вы и сами убедитесь, что этот ветрогон далеко не настолько глуп, как это может показаться на первый взгляд!

Произнеся эту крайне своеобразную фразу, которая в его устах все же представляла собой комплимент, полковник откинулся на спинку кресла и забылся сном праведника.

II

О, как крепко отпечатался в моей памяти тот злосчастный день, когда начались все наши беды!

После обеда мы сидели на веранде; сквозь широко открытые окна струился теплый ветерок. Моя добрая матушка расположилась в углу за вышиванием, время от времени одаряя нас каким-нибудь очередным перлом житейской мудрости из числа тех, которые она ценила превыше всего. Фанни щебетала о чем-то со своим женихом, Чарли в задумчивости расхаживал взад-вперед по веранде, а я сидела у окна, любуясь открывающимся передо мной видом.

Вид и в самом деле был великолепен. Широко раскинувшиеся пустоши Дартмура тянулись до горизонта; сейчас они были озарены лучами вечернего солнца — и на фоне багряного небосвода тут и там поднимались острые силуэты далеких скал.

— …Да, настаиваю на своих словах, — сказал Чарли, подходя к окну, — терять такой вечер прямо-таки преступно!

— Да черт побери этот вечер! — возразил Джек Дэйсби. — На сегодняшней погоде свет клином не сошелся. Мы с Фанни лучше останемся здесь. Не так ли, дорогая?

Девушка, смеясь, подтвердила его слова. Она уютно угнездилась на диване рядом с Джеком и только подзадоривала брата лукавым взглядом.

— Целоваться прилюдно — сущая безнравственность, правда, Лотти? — с улыбкой обратился ко мне Чарли.

— О да! — согласилась я. — Причем безнравственность худшего толка!

— Ты не поверишь, но я отлично помню, как лихо Дэйсби кружил головы всем встречным девицам Девоншира. А посмотри-ка на него теперь! «О Фанни, единственная моя Фанни!» Вот что значит настоящая любовь!

— О, дорогая, не слушайте его! — подала голос из своего угла моя матушка. — Я по своему опыту знаю, что для молодых людей очень полезна дисциплина. Мой Ник, бедняга, тоже всегда с этим соглашался. Он, скажу я вам, каждый вечер, прежде чем отправиться ко сну, имел привычку заниматься физическими упражнениями. Причем некоторые из этих гимнастических приемов были весьма опасны, на что я ему неоднократно указывала. Но он был упрям, как все мужчины… И вот однажды вечером, выполняя одно из своих упражнений, он зацепился за каминную решетку и упал, причем так неудачно, что порвал себе на ноге какие-то мышцы и в результате остался хромым на всю жизнь, потому как доктор Пирсон принял эту травму за сложный перелом и наложил на ногу гипсовую повязку, и такую, что, когда ее уже сняли, нога в колене больше не разгибалась… Да… Впрочем, доктору было немудрено ошибиться, бедняжке, ведь он в то время очень нервничал: его младшая дочь как раз незадолго перед тем случайно проглотила монетку и…

Мы переглянулись: для матушки было очень характерно по ходу рассказа настолько уклоняться в сторону от первоначальной темы, что она порой и сама забывала, о чем, собственно, идет речь. Но на сей раз Чарли воспользовался этим в своих целях.

— Ваши слова — святая истина, миссис Андервуд, — заявил он. — И они как раз подтверждают мой тезис: мы сегодня весь день не выходили из дома. Послушай, Лотти, до сумерек еще целый час, и он полностью в нашем распоряжении. Я уверен, что твоя матушка не станет возражать, если я предложу тебе… гм… ну, скажем, пройтись к реке и проверить, клюет ли сейчас форель.

— Только оденься потеплее, дитя мое: вечером может быть холодно, — сказала матушка.

— Хорошо, мама. Я сейчас сбегаю наверх и возьму свою новую шляпку, знаешь, ту, к которой так идет белая шаль.

— А на обратном пути, убедившись, что с форелью все в порядке, мы сможем просто погулять, полюбоваться закатом, — как бы между делом обронил Чарли, когда я уже направлялась к выходу.

Вернувшись, я обнаружила, что мой жених уже запасся удочкой и с нетерпением ждет меня. Мы прошли через лужайку мимо веранды, из окна которой на нас смотрели улыбающиеся лица, причем одна улыбка (матушкина) была доброжелательной, а две других — довольно ехидными.

— Целоваться прилюдно — сущая безнравственность, — процитировал кого-то Джек, с задумчивым видом уставившись на облака.

— О да — безнравственность худшего толка! — подхватила Фанни.

И все расхохотались так, что разбудили мирно дремавшего полковника. Мы слышали, как он пытается сообразить, в чем соль шутки, — и это ему никак не удавалось именно потому, что шутку наперебой стремились объяснить сразу трое.

Мы быстро сбежали вниз по тропинке — и вот перед нами уже калитка. Чарли на миг остановился, выбирая, куда идти. О, если бы мы только знали, что от этого выбора зависит вся наша дальнейшая судьба!

— Решай, дорогая, куда мы пойдем, — сказал мой жених. — Действительно на реку? Или предпочитаешь прогуляться к дальнему ручью?

— Выбери сам, милый. Мне все равно, где быть, лишь бы рядом с тобой.

— Отлично. Тогда я голосую за ручей. Хотя бы потому, что это удлинит нашу прогулку, — прибавил он, окидывая меня влюбленным взглядом.

Ручей, о котором шла речь, протекает по самым глухим участкам пустоши. До него от Тойнби-холла было несколько миль по бездорожью, меж кустарниковых зарослей и скал, но мы, молодые, полные сил, не думали о таких пустяках.

Во время пути нам не встретилось ни единой живой души. Только овцы девонширской породы, пасшиеся на дальних склонах, с ленивым любопытством провожали нас взглядами, видимо, гадая, что это за незнакомцы вторглись в их владения.

К цели нашей прогулки мы добрались уже в сумерки. Ручей, журча, нес свои воды по лощине с почти отвесными склонами, а по обеим сторонам ее, подобно огромным башням, возвышались два скальных столба. Вода прогрызла себе каменное ложе как раз между ними — и там по крутому откосу струился небольшой водопад, образуя у подножия столбов глубокое озерцо.

При свете дня Чарли любил приходить в этот романтический уголок. Не спорю, под лучами солнца эта местность действительно обретала неповторимое очарование, но сейчас, когда струящийся поток озаряла только восходящая луна, а на серебристой глади озерца словно бы плясали призрачные тени, все вокруг выглядело скорее зловеще.

— Знаешь, дорогая, я, с твоего позволения, лучше даже не буду проверять сейчас, клюет ли здесь форель, — произнес Чарли, садясь рядом со мной на ближайший валун.

— О да! — вздрогнув, согласилась я.

— Так что мы просто передохнем тут недолго — и сразу в обратный путь. Но что с тобой, Лотти? Ты вся дрожишь! Замерзла?

— Нет-нет, милый, — ответила я, стараясь, чтобы голос не выдал моего волнения, — мне не холодно. Просто… Просто я вдруг немножко испугалась. Конечно, с моей стороны очень глупо быть такой трусихой — но…

Мой жених негромко чертыхнулся.

— Ничего удивительного, Лотти! Мне и самому сейчас что-то не по себе. Шум ручья, знаешь ли, сейчас звучит так, словно это не вода течет по руслу, а кровь хлещет из перерезанного горла.

— О, Чарли, ради всего святого, не говори так! Ты напугал меня еще больше…

— Ну-ну, дорогая, не будем думать о страшном, — со смехом воскликнул он, явно желая меня подбодрить. — Направим же стопы прочь из этого мрачного места, где журчание ручья напоминает о крови, и… Смотри, смотри! Боже мой! Это еще что такое?

Откинувшись всем телом назад, Чарли пристально уставился на что-то, находящееся вверху. Лицо его вдруг покрылось смертельной бледностью. Я проследила за взглядом Чарли и едва смогла подавить крик.

Я уже говорила, что ручей с двух сторон был словно бы огражден похожими на столбы утесами. И вот мы увидели на самой верхушке ближайшего из них, примерно в шестидесяти футах над нашими головами, высокий черный силуэт.

Он принадлежал человеку. Рослый худощавый мужчина стоял на краю гранитного столба и смотрел вниз, в темноту под обрывом, где сидели сейчас мы. Луна всходила как раз за спиной незнакомца, обливая верхушки скал мертвенным светом — и в его мерцании человеческая фигура выглядела словно бы изломанной, утратившей четкие очертания.

Появление одинокого путника тут выглядело не просто странным — оно казалось прямо-таки фантастическим. И (может быть, свое действие оказала мрачность обстановки) мне вдруг подумалось, что фантастика это недобрая. В немом ужасе я прижалась к плечу возлюбленного, не в силах оторвать взгляд от высившейся над нами фигуры.

— Эй, там, наверху, кем бы вы ни были! — В голосе Чарли тревога смешалась с гневом. — Какого дьявола вам там нужно? И кто вы вообще такой?

— О! Я не ошибся, не ошибся… — проговорил человек, наклонившись, чтобы лучше рассмотреть нас. Затем он исчез со скалы. Через несколько секунд мы услышали его приближающиеся шаги — и вот он уже стоял пред нами на берегу ручья.

Если в первый миг, когда незнакомец предстал перед нами на вершине каменного столба, он выглядел как фантастический персонаж, то я не могу сказать, что вблизи это впечатление ослабло. Скорее наоборот. Даже при свете полной луны его худое, вытянутое лицо удивляло странной белизной, подобной цвету рыбьего брюха. А на фоне кричащего ярко-зеленого шейного платка этот контраст выглядел поистине зловещим. Щека у человека была помечена глубоким шрамом, тянущимся от глаза до уголка рта. Это придавало и без того неправильным, почти уродливым чертам лица выражение язвительной, какой-то фальшивой насмешки. Сейчас, когда он действительно улыбался, это делалось особенно заметно.

Рюкзак и альпеншток в руках указывали на принадлежность незнакомца к новомодной касте туристов. В то же время непринужденность и изящество, с которыми он, увидев перед собой даму, снял шляпу и отвесил поклон, свидетельствовали: это не просто любитель путешествий, но и человек savoir faire[45] в смысле светских манер.

С плеч пришельца свисал широкий черный плащ. Это, да еще трудноописуемая нескладность сухопарого телосложения, угловатая резкость движений и бескровная бледность кожи вдруг неуловимо напомнили мне ту летучую мышь необычного вида, которую Джек Дэйсби привез из Японии и теперь в шутку пугал ею всех служанок Тойнби-холла. Это был зверек из семейства кровососов[46].

— Прошу простить, если мое появление оказалось не к месту, — заговорил он; в голосе его присутствовало нечто вроде легкого пришептывания, которое выдавало в нем иностранца, но при этом, как ни странно, добавляло его речи какой-то особый шарм. — Но если говорить обо мне, то я счастлив, что встретил вас, господа. Иначе я не смог бы найти дорогу и, чего доброго, мне пришлось бы сегодня заночевать под открытым небом.

— Черт вас побери, приятель! — Чарли все еще не мог успокоиться. — Неужели вы не могли нас просто окликнуть? Зачем вам потребовалось так внезапно появляться там, словно вы чертик из табакерки? Вы, между прочим, напугали мисс Андервуд!

Незнакомец снова приподнял шляпу и в высшей степени учтиво принес мне извинения за свою невольную оплошность.

— Позвольте представиться — доктор Октавиус Гастер, — продолжал он, — шведский дворянин, в настоящее время путешествую по вашей прекрасной стране без определенных целей, просто ради собственного удовольствия. Не будете ли вы так добры указать мне путь, которым я мог бы добраться до ближайшей сельской гостиницы или иного места, где можно переночевать? Видите ли, я, чтобы не искать других слов, попросту заблудился на просторах этой огромной пустоши.

— Да, вам в самом деле повезло, что вы натолкнулись на нас, — сказал Чарли, остывая. — Тут и вправду легко заблудиться…

— Вы, безусловно, правы, — кивнул наш новый знакомый.

— …Настолько легко, что в этих краях нередко находят трупы путников, потерявших дорогу, — воодушевившись, продолжил Чарли. — Никто не знает, кем они были при жизни. Единственное, что известно, — они забрели сюда, сбились с пути и блуждали, не в силах отыскать дорогу к ближайшей гостинице, пока наконец не попадали на землю от голода и жажды…

Швед вежливо рассмеялся:

— Ха-ха. Да, это было бы действительно забавно: мне — и умереть от голода на английской земле! Мне, продрейфовавшему в беспалубной шлюпке от Кэйп Бланко[47] до Канарских островов… Но в любом случае, молодые люди, буду очень благодарен, если вы подскажете мне, где тут можно найти гостиницу или трактир.

— Обождите. — Чарли всегда отличался гостеприимством, а сейчас у него вдобавок пробудился интерес к этому загадочному иностранцу. — Тут на несколько миль вокруг нет ничего подобного, а вы, кажется, только что проделали путь — будь здоров! Так что лучше пойдемте-ка с нами. Уж в Тойнби-холле найдется где заночевать, да и мой старик, полковник Пиллар, будет рад свести с вами знакомство.

— Не знаю, как отблагодарить вас! — воскликнул Гастер. — Поистине, когда я вернусь в Швецию, у меня будет много поводов рассказывать об английском гостеприимстве.

— Ерунда, только идемте скорей, — поторопил его Чарли. — И, если вы не слишком устали, давайте пойдем быстрым шагом: я вижу, мисс Андервуд дрожит от холода. Закутайся как следует в шаль, Лотти! Не волнуйся, милая: вскоре мы будем дома.

Молча и поспешно мы тронулись в обратный путь. Тропка здесь и так была едва заметна, а когда луна скрывалась за облаками, нам приходилось пробираться чуть ли не на ощупь. Наш новый спутник молчал, видимо, погрузившись в воспоминания, но раз-другой мне казалось, что я ловлю его взгляд, устремленный на меня сквозь темноту.

— Стало быть, дружище, — прервал молчание Чарли, — вам довелось совершить, по сути, океанское плавание в открытой шлюпчонке?

— О да! Мне вообще довелось пережить много странного… и опасного тоже… Причем я бы не сказал, что это пошло мне во вред — о, отнюдь! Но, видите ли, эти истории порой… довольно жутковаты. Возможно, мне стоит воздержаться от пересказа их в присутствии юной леди. Особенно если учесть, что я уже и так стал причиной ее испуга…

— О, не волнуйтесь! Теперь я предупреждена и больше не испугаюсь. — Я крепко оперлась на руку Чарли.

— По правде говоря, я слегка преувеличил: не так уж много со мной случалось историй, достойных того, чтобы о них рассказать, да и те, увы, столь печальны… А что касается того случая, дело было так. Мы с моим другом Карлом Осгудом из Упсалы задумали осуществить одну коммерческую операцию. Как известно, белые люди редко появляются во владениях берберов, что кочуют в окрестностях Кэйп Бланко. Именно поэтому мы туда и отправились. Несколько месяцев нам удавалось с очень большим успехом обменивать привезенные из Европы товары на золото и слоновую кость. Кстати сказать, страна эта очень интересна, да… Представьте: там нет ни дерева, ни строительного камня, так что жилища аборигенов построены из обломков кораблей, выброшенных морем на берег… Однако возвращаюсь к теме: товары для обмена начали подходить к концу, а мы уже считали себя настоящими богачами — и вдруг узнаем пренеприятную новость: кочевники, оказывается, сговорились нас убить. Причем не далее как ближайшей ночью. Времени уже ни на что не оставалось. Мы едва успели добраться до берега (берберы гнались за нами по пятам, но потеряли в темноте), спустить на воду шлюпку и отчалить, бросив все наше имущество. На рассвете вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалось безграничное море. А ближайшая безопасная суша — Канарские острова. К ним мы и направились. Я добрался туда живым, хотя и на самом пределе сил, душевных и телесных. А вот что касается Карла — он умер, бедняга. Представьте, в тот самый день, когда на горизонте показалась земля. А я ведь предупреждал его. Мне не в чем себя упрекнуть. «Карл, — говорил я ему, — даже если ты, съев их, обретешь сколько-то новых сил, это будет намного меньше, чем ты утратишь от кровопотери…» Но он только рассмеялся над моими словами. Выхватил из-за пояса нож — между прочим, из-за моего, а не своего пояса! — отрезал их и съел.

— Съел? Что съел?

— Свои уши, — сказал Гастер.

Мы оба содрогнулись от ужаса. Я подумала было, что наш спутник, возможно, шутит, но на его бледном лице не было даже намека на улыбку.

— Этот Карл был, что называется, «думмкопф» — не знаю, как это перевести на английский, — продолжал швед, — но это не оправдание. Даже у таких, как он, должно хватить мозгов, чтобы удержаться от подобного поступка. Ему стоило только проявить силу воли, и он бы уцелел. Я же уцелел!

— То есть вы хотите сказать, что при помощи силы воли человек может одолеть муки голода? — спросил Чарли.

— Да разве есть в мире то, чего нельзя достигнуть при помощи волеизъявления? — вопросом на вопрос ответил Октавиус Гастер.

Мы не нашлись что сказать. Молчание затянулось до самого Тойнби-холла.

О нас, оказывается, уже беспокоились: Джек Дэйсби вместе с Тревором, другом Чарли по Кембриджу, как раз собирался отправиться на поиски. Поэтому наше прибытие вызвало всеобщую радость, но при виде нашего странного спутника молодые гости Тойнби-холла не удержались от шуток.

— Где, дьявол его забери, вы подобрали это мертвое тело? — почти не понижая голоса, спросил у Чарли Джек, когда они вышли в курительную комнату.

— Тсс-с, парень! — прошептал Чарли. — Не так громко. Это некий швед, доктор, турист, на редкость приятный в общении тип. Дрейфовал в беспалубной шлюпке откуда-то докуда-то, оба названия я позабыл, но все равно предложил ему переночевать у нас.

— Ну-ну! — покачал головой Джек. — Одно могу сказать точно: с такой рожей никогда ему не быть популярным.

— Ха-ха-ха! Превосходно сказано, друг мой! — со смехом произнес тот, о ком шла речь, появляясь на пороге курительной (чем донельзя сконфузил прямодушного лейтенанта). — Вы правы: я никогда не буду популярен. По крайней мере, в этой стране.

И он, по-видимому, улыбнулся, но шрам, искажавший пропорции рта, вдруг придал его лицу такой вид, точно оно отражалось в кривом зеркале.

— Давайте лучше пока пройдем наверх. — Чарли постарался разрядить обстановку. — Я покажу вам вашу комнату…

Полковник Пиллар, казалось, был подлинным олицетворением гостеприимства. Он принял Гастера, точно старого друга семьи.

— Чувствуйте себя как дома, сэр. И оставайтесь у нас столько времени, сколько вам заблагорассудится. Мы тут живем, можно сказать, анахоретами. Новый гость для нас — настоящий праздник.

Моя матушка проявила бо́льшую сдержанность. «В высшей степени благовоспитанный джентльмен, Лотти, — сказала она мне. — Но не смейся, пожалуйста, я бы предпочла, чтобы он почаще моргал. Этот его немигающий, будто каменный взгляд… Мне трудно объяснить почему, однако я не люблю таких людей. Вообще же, милая моя, жизненный опыт преподал мне великую премудрость: то, как человек выглядит, — ничто по сравнению с тем, как он поступает…»

Одарив меня этими двумя противоположными перлами житейской мудрости и крепко обняв, матушка предоставила мне сделать собственные выводы.

Что касается Октавиуса Гастера, то, как бы он ни выглядел, уже назавтра ему удалось полностью очаровать весь Тойнби-холл. Каждого из нас по отдельности и всех вместе он ухитрился изумить объемом и разноплановостью своих познаний. Отцу Чарли, ветерану Крымской кампании, он поведал множество малоизвестных подробностей о Крыме (после чего полковник и слышать не хотел о его возможном отъезде). Лейтенанту Дэйсби сообщил массу столь же малоизвестной информации о Японии. Даже Чарли, большому любителю гребного спорта, Гастер прочитал подлинный цикл лекций по поводу соотношения нагрузки на лопасть и рукоять весла, о рычагах, углах опоры на уключину, точках приложения сил и прочем, пока мой бедный жених, исчерпав доводы, не оказался вынужден сам уклониться от продолжения беседы.

Все это швед проделал так деликатно и ненавязчиво, что никто из собеседников не почувствовал себя обиженным. При этом во всех его словах и поступках чувствовалось подлинное, а не показное превосходство, своего рода власть — не подавляющая, принуждающая к отпору, но тем не менее вполне реальная. Особое впечатление на нас произвел такой случай.

У Тревора был огромный и чрезвычайно свирепый бульдог[48], беззаветно преданный своему хозяину, но абсолютно не допускавший фамильярного отношения со стороны кого-либо из нас. Как и следовало ожидать, в Тойнби-холле все очень косо поглядывали на этого свирепого зверя, но поскольку Тревор был очень привязан к нему и — я уже упоминала, Чарли с Тревором являлись закадычными друзьями, пришлось отнестись к бульдогу как к неизбежному злу. Однако держать его в доме все-таки сделалось невозможно, и пса переселили в пустующую конюшню, тем самым превратив ее во что-то наподобие огромной конуры. Этот поступок собака расценила как покушение на собственные права и сосредоточила особенную нелюбовь на владельце Тойнби-холла. Стоило полковнику пройти мимо конюшни, как бульдог принимался скалить клыки и рычать. Впрочем, и всех нас (разумеется, кроме собственного хозяина) пес не обделял антипатией.

На следующий день после прибытия Октавиуса Гастера мы как-то раз проходили мимо конюшни. Наш гость, конечно, услышал доносящееся оттуда злобное рычание.

— О! — произнес он. — Это ваш пес, мистер Тревор?

— Да, мой. Его зовут Таузер.

— Должно быть, это бульдог? Из тех собак, которые на континенте считаются национальным символом Англии?

— Да, это чистокровный бульдог, — гордо подтвердил студент.

— Потрясающее животное. Я хочу сказать — потрясающее в своем уродстве. Не могли бы вы на минуту спустить его с привязи? Мне хотелось бы увидеть его в движении. Согласитесь, держать на цепи такое мощное и полное жизни существо просто жалко…

— А вы не боитесь, что он вас искусает? — В глазах Тревора на миг блеснула лукавая искорка. — Впрочем, вам ли, прошедшему через такие испытания, бояться какой-то собаки…

— О, вы абсолютно правы, мистер Тревор. Мне ли ее бояться?

Тревор покачал головой и, сохраняя на лице то же выражение потаенного лукавства, вошел в конюшню. Чарли попытался было сказать, что шутка зашла слишком далеко, но его слова были заглушены яростным рыком Таузера. Все мы, кроме Октавиуса Гастера, инстинктивно отпрянули от конюшни. Швед остался на месте, и по его бледной физиономии блуждал не испуг, а почти брезгливая смесь скуки и любопытства.

— Эти красные огоньки в темноте, если не ошибаюсь, его глаза? — спросил он.

— Да, — сказал студент. Мы услышали, как он расстегнул ошейник.

— Иссс! — выкрикнул Октавиус.

Яростный рык собаки вдруг сменился пронзительным жалобным визгом. Словно бы сам себя осадив посреди прыжка, пес рухнул на устланный соломой пол конюшни — и припал к нему, точно желая стать как можно менее заметным.

— Что за черт с ним творится? — в изумлении воскликнул Тревор.

— Иссс! — повторил Гастер; звук этот был сух и звонок, словно щелчок металла, — и в нем чувствовался непонятный, но неодолимый приказ. — Иссс!

К нашему великому удивлению, бульдог мелкой трусцой выбежал из конюшни и улегся у ног шведа. Пса словно подменили: это был совсем не тот неустрашимый Таузер, которого мы видели каждый день. Прижатые к голове уши, виляющий хвост, подобострастно-испуганное выражение некогда яростной морды… Перед нами была не собака, а живой символ собачьего унижения.

— Хороший песик, хороший… Только что-то уж очень пугливый! — произнес швед, гладя бульдога по спине. — А теперь пошел прочь, отправляйся туда, где тебе место.

Пес развернулся и послушно вбежал обратно в конюшню. Мы услышали звон цепи: Тревор снова привязывал бульдога. В полутьме конюшни было невозможно рассмотреть, что там произошло, но когда через короткое время студент появился на пороге, его правая рука была в крови.

— Что за дрянь! — выругался он. — Не понимаю, что с ним такое… За все три года своей жизни Таузер меня еще ни разу не кусал!

Не уверена, но мне показалось, что шрам на лице нашего гостя коротко дрогнул, словно бы от скрытой улыбки. И теперь, вспоминая все это, я почти не сомневаюсь: именно с той минуты я начала испытывать к этому человеку страх. Страх и отвращение.

III

Дни и недели быстро сменялись. Близился и тот день, на который была назначена наша свадьба.

Октавиус Гастер продолжал гостить в Тойнби-холле. Он произвел на полковника такое впечатление, что о его отъезде бравый вояка по-прежнему не желал и слышать. Мотивировал он это с армейским юмором: «Раз уж вы оказались здесь, сэр, смиритесь с неизбежным: путь к отступлению по-прежнему закрыт!» Октавиус Гастер улыбался, пожимал плечами, произносил вслух одну-две фразы о красоте девонских пейзажей, чем успокаивал полковника на целый день.

Мы с моим возлюбленным были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на гостя. Но, припоминаю, временами мы, прогуливаясь по лесу, случайно (по крайней мере, я так думала) натыкались на Гастера. Как правило, эти встречи происходили в самых безлюдных зарослях.

Швед при этом всегда был занят чтением. Увидев нас, он неизменно закрывал книгу и прятал ее в карман. Но однажды мы натолкнулись на него столь внезапно, что он не успел этого сделать.

— День добрый, доктор! — воскликнул Чарли. — Что, все еще занимаетесь? Так вы вскоре превзойдете вообще все науки, сколько их ни есть! А над чем работаете сейчас? Ого! Написано не по-английски! Неужели это рунические письмена древних шведов?

— Нет, не шведов, — покачал головой Гастер, — это арабские писания.

— Ну и ну! Так вы знаете арабский?

— О да. И я бы сказал — весьма прилично.

— Ну и что тут написано? — спросила я, осторожно переворачивая ветхие древние страницы.

— Ничего такого, что могло бы заинтересовать столь юную и прелестную особу, как вы, мисс Андервуд, — сказал он, посмотрев на меня весьма странно (только в тот миг я поняла, что он в последнее время всегда смотрел на меня так). — Это писания тех времен, когда воля была сильнее материи, когда существовали могучие духи, которые не нуждались в грубом пристанище человеческого тела и умели овладевать всем, что только есть в вещественном, материальном мире…

— А, понятно! Стало быть, это древнеарабский сборник историй о привидениях, — сделал вывод Чарли. — Ну что ж, до свиданья! Не будем вас отвлекать.

И мы ушли, а он остался, всецело погруженный в изучение своего таинственного трактата.

Через полчаса мне неожиданно показалось, будто очень приметная фигура Гастера вдруг мелькнула вдали за деревьями. Не настаиваю, что это действительно было так. Я все же сообщила об этом Чарли, но он лишь расхохотался над моей тревогой.

IV

Я уже упоминала, что Гастер в последнее время смотрел на меня очень странно. Теперь пришло время объяснить, что имелось в виду.

Дело в том, что его взгляд, обычно исполненный стальной воли, в эти минуты терял свою жесткость и обретал какую-то трудноописуемую теплоту. Это выражение, должна признаться, тревожило меня еще больше. Особенно если учесть, что я всегда чувствовала, когда взгляд Гастера был устремлен на меня, даже если не видела этого.

Одно время я думала, что это мои домыслы, порожденные нервным состоянием. Но матушка развеяла мои иллюзии на этот счет.

— Знаешь, милая, — сказала она однажды поздно вечером, войдя в мою спальню и тщательно прикрыв за собой дверь, — не будь эта мысль столь нелепа, я бы подумала, что этот доктор безумно в тебя влюблен.

— О, мама, какие глупости! — возразила я нарочито беспечно, но на самом деле так испугалась, что чуть не опрокинула стоящую на ночном столике свечу.

— Нет-нет, Лотти, я действительно в этом уверена. Когда он смотрит на тебя, то я сразу вспоминаю, каким взглядом смотрел на меня твой отец. Вот что-то подобное — видишь? — И пожилая леди уставилась страстным, полным нежности взором на одну из ножек кровати.

— Ложись лучше спать, мама, — сказала я. — Это тебе только кажется. В самом деле! Этот доктор не хуже тебя знает, что я — невеста Чарли!

— Дай-то Бог… — Матушка, выходя, покачала головой.

Эти ее слова продолжали звучать у меня в ушах до тех пор, пока я не уснула. А потом произошло нечто загадочное. Посреди ночи меня вдруг разбудила странная дрожь во всем теле. Теперь мне это ощущение хорошо знакомо, но тогда это было в первый раз.

Стараясь не шуметь, я осторожно подошла к окну и выглянула сквозь щель жалюзи. На усыпанной песком дорожке высился фантастический силуэт нашего гостя; сейчас он более, чем когда-либо раньше, походил на летучую мышь. Я была уверена: швед пристально смотрит на мое окно. Но миг спустя он, должно быть, заметил, как дрогнули жалюзи, потому что чиркнул спичкой, закуривая сигарету, развернулся и зашагал прочь по аллее.

На следующее утро за завтраком Гастер поведал всем нам, что этой ночью почувствовал себя плохо и предпринял небольшую прогулку для восстановления душевного равновесия. Я выслушала эти его слова, припомнила и другие мелочи и, трезво оценив все, пришла к выводу: у меня нет реальных причин питать к Гастеру недоверие. Вся моя неприязнь основывается на очень шатких основаниях. Да, можно обладать странной внешностью, изучать шарлатанскую литературу, можно, в конце концов, даже бросить влюбленный взгляд на привлекательную девушку, но при том не быть человеком, опасным для общества.

Эти мысли служат доказательством того, что даже в такой момент я старалась быть как можно более беспристрастной и меньше всего желала оценивать Октавиуса Гастера хоть сколько-нибудь предвзято.

V

— А что, друзья, не устроить ли нам сегодня небольшой пикник? — спросил однажды утром лейтенант Дэйсби.

— Отличная идея! — дружно согласились мы.

— Вы, конечно, знаете, что уж для Тревора-то во всяком случае каникулы подходят к концу и беззаботная студенческая жизнь — тоже. Поэтому надо постараться, чтобы за оставшийся минимум времени он получил максимум удовольствия.

— И что же у вас в Англии называется «пикником»? — поинтересовался доктор Гастер.

— Это одна из наших национальных форм увеселения. Думаю, вам будет интересно с ней познакомиться, — ответил Чарли. — Пикником мы называем небольшое, но приятное времяпровождение на лоне природы.

— А, понятно, — кивнул швед. — Согласен, это и в самом деле можно назвать формой увеселения.

— Тут вокруг с добрых полдюжины мест, куда можно отправиться для пикника, — продолжал лейтенант. — Крайне живописные уголки с не менее живописными названиями: Прыжок Влюбленных, Черный Бублик, Руины Пивного аббатства…

— Рекомендовал бы последний из них, — вмешался Чарли. — Романтические старинные развалины — что может быть лучше для пикника?

— Ладно, принято. А долго туда добираться?

— Шесть миль, — пояснил Тревор.

— Это если напрямик. А по дороге — семь, — поправил полковник, которого армия приучила к абсолютной точности. — Мы с миссис Андервуд, пожалуй, останемся дома: не будем портить вам, молодежи, удовольствие. А раз так, то вы все свободно уместитесь в коляску. Кто будет на ко́злах, определяйте сами.

Нет необходимости объяснять, что это предложение было встречено всеобщими аплодисментами.

— Ладно, — сказал Чарли, поднимаясь. — Значит, экипаж будет готов через полчаса. Поэтому не станем терять время. Что нам нужно? Лососина, салат, яйца, вода для чая — ого, немало! Я берусь организовать напитки. А ты, Лотти?

— Я займусь посудой.

— Я — рыбой, — сказал лейтенант.

— А я — овощами, — подала голос Фанни.

— Ну а вы, Гастер, какое амплуа себе изберете? — спросил Чарли.

— По правде сказать, — мелодично, нараспев проговорил швед, — выбор у меня невелик. Наверно, сперва я помогу дамам, а потом сумею оказаться полезным вам в приготовлении того, что на территории Англии называется салатом.

— Отличный выбор. Особенно во втором случае, — согласилась я.

— Что вы сказали? — переспросил Гастер, поворачиваясь ко мне и краснея до корней волос. — А! Да, вы, конечно, правы. Ха-ха. Хорошо сказано!

Натужно засмеявшись, он быстро вышел из комнаты.

— Слушай, Лотти, — с упреком произнес мой жених. — Ты ведь и вправду обидела его!

— Честное слово, я не нарочно. Если настаиваешь, пойду и скажу ему это.

— Ха! Вот это уже лишнее, — вмешался Дэйсби. — Не расклеится. И вообще обладателям таких физиономий не подобает быть настолько обидчивыми…

Я действительно не имела ни малейшего намерения оскорбить Октавиуса Гастера. Но в какой-то момент мне самой сделалось странно: отчего я так злюсь на себя за это? Уложив в корзинку всю посуду, необходимую для пикника, я увидела, что все остальные еще не справились со своей долей работы. Значит, у меня выдался свободный момент — и он показался как раз подходящим для того, чтобы принести Гастеру извинения. Не сказав никому ни слова, я быстро выскользнула в коридор и вскоре очутилась у входа в комнату, отведенную нашему гостю. Дверь ее была приоткрыта. Легкость ли моих шагов тому причиной или пышность ковров Тойнби-холла, но Гастер не заметил моего присутствия.

Я подошла ближе и заглянула внутрь.

Доктор Гастер, стоя посреди комнаты, читал газетную вырезку. В позе его было что-то настолько странное, что от удивления я буквально замерла на месте.

По-видимому, содержание вырезки чрезвычайно забавляло шведа. Но его веселость и была той странностью, причем странностью жутковатой: все тело тряслось в приступах смеха, однако с губ не срывалось ни звука.

На лице, которое я видела в профиль, застыло выражение… Вряд ли я смогу его описать. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть за всю жизнь. Больше всего это напоминало дикарский восторг.

В ту самую секунду, когда я собиралась сделать еще один шаг и постучать в створку раскрытой двери, Гастер снова содрогнулся всем телом и бросил заметку на стол. А затем быстро вышел из комнаты через другую дверь, ведшую в бильярдную.

Когда шаги его затихли вдали, я снова заглянула в комнату.

Что именно могло вызвать такое веселье у столь серьезного, даже откровенно мрачного человека? Это, вне всяких сомнений, должен быть какой-нибудь подлинный шедевр юмора.

На свете очень мало женщин, у которых в таком случае любопытство не возобладает над правилами приличия. Внимательно оглядевшись по сторонам и убедившись, что в коридоре никого нет, я скользнула в комнату и взяла со стола заметку. Это была вырезка из какой-то английской газеты, причем довольно старая. Похоже, ее долго хранили в сложенном виде и, наверное, не раз перечитывали: листок был сильно потерт, некоторые строчки удавалось разобрать только с большим трудом.

Однако текст отнюдь не настраивал на юмористический лад. Воспроизвожу его по памяти:

ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ В ЛОНДОНСКОМ ПОРТУ

Вчера утром, во вторник, капитан шведского парохода «Хельга» из Тромсберга обнаружен в своей каюте мертвым. По имеющимся в редакции сведениям, покойный отличался в высшей степени буйным характером. Уже в ходе рейса у него случались неоднократные стычки, в частности с судовым врачом. Непосредственно перед трагическим инцидентом одна из таких стычек достигла крайней остроты: капитан обвинил медика в некромантии и дьяволопоклонничестве — и тому, чтобы избежать физической расправы, пришлось в прямом смысле слова спасаться бегством. Вскоре после этого стюард, войдя в каюту своего хозяина, обнаружил последнего бездыханным. Его смерть, по-видимому, объясняется сердечным приступом, происшедшим в результате вспышки необузданного гнева.

Сегодня будет произведен допрос команды.

Пораженная до глубины души, испытывая чувство, близкое к омерзению, я поспешила спуститься вниз. Тем не менее, если вы подумаете, что в мою душу уже тогда закрались те мрачные предположения, которое живут в ней теперь, вы ошибаетесь. Я продолжала смотреть на Гастера как на человека-загадку, одновременно и притягательную, и отталкивающую.

Пикник проходил весело, и мне показалось, что швед уже забыл о моей неудачной шутке. Он был по своему обыкновению мил и любезен, а приготовленный им салат мы единогласно провозгласили шедевром кулинарного искусства. Кроме того, Гастер оказался неистощимым кладезем различных (не только шведских) легенд, песен и баллад.

Не помню, кто из нас первым заговорил о сверхъестественном. Кажется, это был Тревор, рассказавший о каком-то забавном приключении, случившемся в Кембридже. Во всяком случае, разговор на эту тему завел не Гастер, но тут же выяснилось, что к данному предмету он питает особый интерес. Иронический тон, в котором была выдержана история Тревора, произвел на шведа странное впечатление. Он тут же произнес пламенную тираду против лиц, сомневающихся в существовании сверхчувственного, причем рассказ, несомненно, задел его за живое: эта тирада сопровождалась порывистой жестикуляцией.

— Скажите, — патетически возглашал он, — слыхали ли вы когда-нибудь об ошибках того, что человечество называет «неразумным инстинктом»? Морская птица обладает инстинктом, который безошибочно указывает ей, на какой именно из бесчисленных островков, затерянных посреди океана, ей следует прилететь для гнездования. С приближением зимы ласточки улетают на юг; и что же, известны ли вам случаи, чтобы ласточки взяли неправильное направление? Нет и еще раз нет. А раз так, то я возьму на себя смелость утверждать: присущий каждому ребенку инстинкт, который говорит нам, что вокруг нас существуют неизвестные, нематериальные явления, тоже верен. И я верю всем свидетельствам такого плана.

— Обоснуйте, доктор, — сказал Чарли.

— А лучше все-таки возьмите другой галс, — предложил моряк.

— Ни за что! — возгласил швед, не обращая внимания на наши улыбки. — Мы видим, что материя существует независимо от духа. Почему же, в таком случае, не предположить и существование духа, независимого от материи?

— Ладно, допустим, мы дружно это предположили, — согласился лейтенант. — И что же дальше?

— Это не только предположения! — продолжал Гастер; глаза его горели диким воодушевлением. — У нас есть и доказательства! В этом не может сомневаться никто из тех, кто внимательно прочел книгу Штейнберга «О спиритизме». Или хотя бы труды мадам Кроу, этой великой американки. А случай с Густавом фон Шпее, встретившим на улице Страсбурга своего брата, который три месяца назад погиб в Тихом океане? А духовидец Хоум, который среди бела дня при множестве свидетелей воспарял над крышами парижских домов? И вообще — кто из нас хоть раз в жизни не слышал голоса умерших близких? Я сам, к примеру…

— Да ну? О, как интересно! И что же вы сами? — наперебой заговорили все мы.

— Гм… Это я только для примера… — произнес Гастер. Он провел рукой по лицу и с видимым усилием постарался сменить тему. — По правде говоря, этот вопрос слишком зловещ и мрачен для столь чудесного времяпровождения. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом…

И, несмотря на все старания, нам так и не удалось вытянуть из Гастера больше ни слова насчет его собственного опыта сопричастности к сверхъестественному.

В целом же пикник удался на славу. Предстоящее вскоре расставание как будто поощряло каждого из нас всеми силами поддерживать сегодняшнее веселье. А разлука действительно была не за горами: почти сразу после ближайшего из местных праздников, гвоздем которого являлись стрелковые состязания, Джеку предстояло возвратиться на свое судно, а Тревору — в университет. Нас же с Чарли ожидала свадьба и совместная жизнь в совсем новом, непривычном для нас статусе: почтенной супружеской четы.

Неудивительно, что грядущие состязания в стрельбе стали у нас одной из основных тем разговора. Для Чарли пулевая стрельба являлась излюбленным хобби, он даже был капитаном сформированной в Роборо команды стрелков-любителей, которая чрезвычайно гордилась тем, что в ее рядах состоят первейшие стрелки графства. Но и соперник на этот раз предполагался не из слабых: сборная лучших стрелков плимутского гарнизона. И потому даже знатоки не брались предсказать исход состязаний.

— Полигон всего лишь в миле от Тойнби-холла, — говорил мне Чарли. — Так что, милая, мы поедем туда вместе. Увидишь: наши ребята покажут плимутцам, где раки зимуют! Ты принесешь мне удачу, Лотти. Совершенно уверен в этом.

Эти слова мой возлюбленный произнес шепотом. О, бедный дорогой Чарли! Если бы мы только могли представить, какую именно «удачу» я тебе принесу…

Но тогда никто не подозревал об этом. И прекрасный летний день для меня был омрачен лишь одним: я уже больше не могла сомневаться в справедливости подозрений моей матушки насчет Октавиуса Гастера. Когда мы ехали домой, он не спускал с меня глаз. Да и во всех обращенных ко мне его речах слышались интонации, говорящие больше, чем любые слова.

Я сидела как на иголках и больше всего на свете боялась, как бы Чарли (мне был отлично известен его горячий нрав!) не заметил того, что теперь сделалось для меня столь ясным. Но ему даже в голову не приходила мысль о таком вероломстве со стороны нашего гостя.

Только раз он с некоторым удивлением покосился на Гастера, когда тот настоял на том, чтобы вместо меня держать большой букет полевых цветов, собранных во время пикника. Но и это удивление тут же сменилось добродушной улыбкой: он счел данный поступок проявлением той галантности, которой всегда отличался Гастер. Мне же в те секунды вдруг стало жалко не Чарли, а несчастного иностранца — и досадно, что я являюсь невольной причиной его душевных томлений. Всю оставшуюся дорогу я размышляла о том, какое это мучение для столь сдержанного в своих чувствах, серьезного человека — стать внезапной жертвой жгучей страсти. Причем такой, о которой его честь и достоинство никогда не позволят даже упомянуть хотя бы единым словом…

Увы! Я приписывала этому человеку совсем не те достоинства, которыми он обладал в действительности. И очень скоро мне пришлось в этом убедиться.

…В укромном уголке нашего сада располагалась беседка, которая вот уже давно служила для нас с Чарли местом тайных свиданий. Она была особенно дорога моему сердцу потому, что именно в ней мы впервые обменялись словами любви. Вечером после пикника я сидела там, ожидая Чарли: он должен был прийти сразу после того, как, соблюдая заведенный в Тойнби-холле обычай, выкурит сигару в гостиной. Однако на этот раз он почему-то задержался дольше обычного, или, во всяком случае, так мне показалось.

Я ждала его со все растущим нетерпением. Поминутно мне чудилось, что слышу его шаги, но, подбежав к порогу беседки, я убеждалась в своей ошибке. В очередной раз вернувшись от порога, я еще не успела снова сесть на скамейку, как вдруг услыхала на садовой дорожке шаги и увидела чью-то приближающуюся тень.

Я радостно бросилась ко входу. Но моя радость мгновенно сменилась изумлением и даже страхом, когда я вдруг увидела перед собой худое и бледное лицо Октавиуса Гастера. Что бы ни думали о нем прежде, его появление здесь и сейчас заставило бы содрогнуться любую женщину.

Вместо того чтобы сразу же удалиться, он окинул взглядом сад вокруг — видимо, желая удостовериться, что мы совершенно одни. А потом крадучись, но быстро вошел в беседку и уселся в плетеное кресло перед входом, тем самым практически закрыв мне путь к отступлению.

— Не бойтесь! — сказал он, заметив тревогу на моем лице. — Поверьте, вам нечего опасаться. Я пришел сюда только для того, чтобы иметь возможность поговорить с вами.

— По пути сюда вы случайно не встретили мистера Пиллара? — спросила я, прилагая невероятные усилия для того, чтобы сохранить спокойный вид.

— Ха! Не встретил ли я вашего маленького Чарли? — язвительным тоном проговорил он. — Вы, значит, ждали именно его? Но неужели только Чарли имеет право на ваше внимание, дорогая?

— Мистер Гастер, вы забываетесь!

— Чарли, Чарли… всегда только Чарли, — продолжал Гастер, не обращая внимания на мои слова. — Да, видел я его, этого вашего Чарли. Я сказал ему, что вы дожидаетесь его на берегу реки, и он мгновенно упорхнул туда на крыльях любви.

— Зачем вы солгали ему? — спросила я, вновь собирая все свои душевные силы, чтобы не удариться в панику.

— Я уже сказал: чтобы иметь возможность увидеться с вами. Неужели вы действительно любите его по-настоящему? Неужели слава, богатство, могущество, пределы которого вы даже вообразить себе не можете, все-таки неспособны перевесить это чувство первой любви, этот, по существу, девичий каприз? Будьте со мной, Шарлотта, уедем вместе — и у вас будет все это: богатство, могущество, слава…

И он молящим жестом простер ко мне свои длинные руки. Мне вдруг показалось, что меня стремится обнять спрут или гигантский паук.

— Вы оскорбляете меня, сэр! — крикнула я, вскочив с места. — И уверяю: вы жестоко раскаетесь в том, что позволили себе так поступать с беззащитной девушкой!

— О Лотти! Вы ведь не думаете так на самом деле… В вашем нежном сердце, наверное, найдется хоть капля жалости к несчастнейшему из смертных, который лежит сейчас у ваших ног. Нет, клянусь, вы не уйдете отсюда, не выслушав меня до конца!

— Пустите меня, сэр!

— Нет, не пущу. Во всяком случае, пока вы не скажете, могу ли я надеяться на вашу любовь.

— Как вы смеете говорить мне подобное? — громко выкрикнула я, голосом призывая на помощь и чувствуя, что мое негодование окончательно уступает место страху. — Вы, гость моего будущего мужа! Знайте раз и навсегда — я испытываю к вам лишь гадливость и презрение. А теперь ступайте прочь, пока эти чувства не сменились открытой ненавистью!

— А, вот как ты заговорила? — прерывающимся голосом просипел Гастер, поднес руку к своему горлу, точно ему вдруг сделалось тяжело дышать, и, зашатавшись, внезапно придвинулся ко мне вплотную. — Значит, моя любовь вызывает у тебя лишь презрение и ненависть?!

Наши лица теперь разделяло только несколько дюймов. Мне пришлось отвернуться, чтобы не встречаться с его страшно остекленевшим взглядом.

— А! Понимаю! — зашипел он. — Теперь я понимаю все! Причина вот в этом?

И он ударил кулаком по своему ужасному шраму.

— Да, юные взбалмошные девицы не любят такие отметины. Что ж, в этом смысле мне далеко до Чарли — этого жалкого школяра, обладателя гладкой загорелой мордочки, этого жизнерадостного самца, интересующегося только спортом и…

— Пропустите меня! — крикнула я, бросаясь к выходу из беседки.

— О нет, тебе от меня не уйти, — прохрипел он, отшвыривая меня внутрь.

Я яростно отбивалась — но его паучьи руки сдавили меня, словно железным обручем. И я, теряя последние силы, уже отчаялась освободиться, как вдруг Гастер буквально взвился в воздух и, отброшенный, как котенок, шлепнулся на усыпанную песком садовую дорожку. Задыхаясь, я подняла глаза — и увидела перед собой Чарли, его высокую фигуру, широкие плечи…

— Бедняжка моя, — проговорил он, сжимая меня в объятиях, — садись вот сюда… не бойся… Ну-ну, все в порядке, опасность миновала. Только обожди меня минутку: я сейчас вернусь, только сперва разберусь с этим…

— О, не оставляй меня, Чарли, не оставляй меня, — прошептала я, но он, не слушая, поднялся и решительно вышел из беседки. Мне теперь не было видно ни его, ни Гастера, но я ясно слышала их разговор.

— Мерзавец, — произнес голос, в котором я едва смогла узнать голос моего жениха, — так вот почему ты отправил меня к реке?

— Да, именно по этой причине, — небрежным тоном ответил швед.

— Это так ты привык платить за гостеприимство, негодяй?!

— А что, собственно, произошло? Признаюсь: да, мы с мисс Андервуд приятно проводили время в вашей восхитительной беседке, но…

— «Приятно проводили время»!.. Только потому, что вы еще находитесь на моей земле, сэр, я удерживаюсь от того, чтобы поднять на вас руку, — но, клянусь небом… — Голос Чарли звенел от едва сдерживаемого гнева.

— Чем-чем вы клянетесь? И повторяю: в чем, собственно, дело? — с расстановкой произнес Октавиус Гастер.

— Если вы имеете наглость утверждать, будто мисс Андервуд…

— «Утверждать»? Я ничего не утверждаю, кроме очевидных фактов, которые готов объявить прямо, открыто и во всеуслышание: эта юная леди, кажущаяся столь невинной, внезапно проявила ко мне такое влечение, что…

Я услыхала глухой удар и звук падения.

Накатившая слабость не позволила мне подняться. Сил у меня хватило лишь на то, чтобы вскрикнуть от ужаса.

— Мразь. — Это был голос Чарли. — Повтори такое еще раз — и это окажутся твои последние слова.

После короткой паузы до меня донесся искаженный, хрипящий голос Гастера.

— Вы ударили меня, — прошептал он. — Вы пролили мою кровь!

— Да, и снова сделаю это, если еще когда-либо увижу вашу рожу здесь или в окрестностях. И не корчите гримасы, сэр! Вы думаете, это меня испугает?

Со мной творилось что-то неописуемо странное. Пересилив страх, я сумела встать и подойти к выходу из беседки. Теперь мне были видны они оба. Чарли замер в боксерской стойке, глядя на своего противника с горделивым презрением. А напротив него — Октавиус Гастер, похожий одновременно на паука и летучую мышь, только что поднявшийся с земли; он неотрывно, с ненавистью смотрел Чарли в глаза. Из разбитой губы шведа струилась кровь, обильно пятнавшая его изумрудного цвета шейный платок и белый жилет.

Как только я показалась в дверях беседки, он сразу заметил меня.

— О! А вот и причина нашего раздора! — воскликнул он, разразившись поистине демоническим смехом. — Да, вот и ваша невеста. Честь и хвала невесте! Да здравствует счастливая пара! Честь и хвала счастливой паре!

Снова расхохотавшись, он повернулся — и прежде чем мы успели догадаться, что он намерен делать, исчез с наших глаз, мгновенным движением перескочив через окружающую сад высокую изгородь.

— О Чарли, — сказала я, когда мой жених подошел ко мне, — ты действительно пролил его кровь…

— «Пролил кровь»! Пожалуй, что да, хотя он заслужил куда большего. Идем отсюда, Лотти. Дорогая моя, как ты напугана… Он не причинил тебе вреда?

— Нет. Но я, кажется, вот-вот упаду в обморок.

— Пойдем же домой, милая. Вот так… потихоньку… обопрись на меня… Негодяй! Но рассчитал он все хорошо: сказал мне, что видел тебя на берегу реки, — и я, конечно, не усомнился. Однако по пути туда встретил Стокса-младшего, сына сторожа, возвращавшегося с рыбной ловли. Он и сказал мне, что на берегу нет ни души. Я тут же вспомнил кое-какие мелочи, которые и раньше замечал за Гастером, только поверить не мог, — и со всех ног помчался к беседке.

— Чарли, — сказала я, обнимая моего жениха, — я боюсь его. Да, я в самом деле боюсь, что он найдет способ нам отомстить. О, как он сверкнул глазами, прежде чем перемахнуть через изгородь! Помнишь?

— Фью! — присвистнул Чарли. — Эти иностранцы всегда очень свирепы, когда сыплют угрозами, но не тогда, когда доходит до дела…

Мы уже подходили к Тойнби-холлу.

— И все-таки я боюсь его, — с дрожью в голосе произнесла я. — И поверь: все отдала бы за то, чтобы тебе не пришлось пролить его кровь.

— Я и сам охотно взял бы назад этот удар: как ни крути, мерзавец в тот момент еще продолжал оставаться гостем нашего дома. Но тут придется согласиться со словами повара из «Пиквика»: «что зажарено, того не сварить», сделанного не вернешь. Кроме того, такую наглость трудно перенести тому, кто считает себя мужчиной, а не тряпкой…

Теперь мне остается лишь бегло описать все, что произошло в течение нескольких следующих дней.

Для меня эти дни были временем ничем не замутненного счастья: когда Гастер исчез, с моей души будто свалился тяжелый камень. Те же чувства, как выяснилось, испытывали и остальные обитатели Тойнби-холла.

Ко мне снова вернулась та беззаботность, которую я ощущала до появления в усадьбе чужака. Даже полковник — и тот перестал жалеть об его исчезновении. Впрочем, теперь старого вояку больше всего интересовали грядущие состязания, одним из главных участников которых должен был стать его сын.

Пожалуй, в эти дни именно стрелковые состязания и были главной темой всех наших разговоров…

Многие держали пари за успех команды из Роборо — и никто не пал так низко, чтобы делать ставки на ее противников: во всяком случае здесь. Так что Джеку Дэйсби, придерживавшемуся особого мнения, пришлось тайком съездить в Плимут и заключить там серию пари среди военных моряков. Я вынуждена сказать, что абсолютно не разобралась в системе спортивных ставок, но судя по объяснениям, которые дал Джек, при выигрыше Роборо лично он мог проиграть совсем немного, от силы семнадцать шиллингов, а вот выигрыш нашей команды стал бы для него подлинным бедствием… Но тут его объяснения и завершались.

Мы с Чарли дали друг другу слово никогда не вспоминать имя Гастера и хранить в тайне все происшедшее возле садовой беседки. Наутро Чарли послал в комнату Гастера слугу, поручив ему собрать все вещи гостя и доставить их в ближайший паб, где, по-видимому, тот вчера заночевал. Но оказалось, что вещи шведа уже исчезли из гостевой комнаты, хотя для всех слуг так и осталось загадкой, когда и каким образом это произошло.

VI

Стрелковое поле в Роборо — одно из красивейших мест, которые я когда-либо видела. В длину оно достигает полумили, поверхность его очень тщательно вымерена и размечена, так что мишени можно выставлять на самые разные дистанции от двухсот до семисот ярдов. Самые отдаленные из них кажутся крохотными белыми квадратиками, едва различимыми на зеленом фоне окрестных холмов.

Само поле как таковое является частью обширной равнины. По краям — там, где завершается разметка, — плавно поднимаются склоны невысоких холмов. Благодаря этой симметричности очертаний человеку с богатой фантазией может представиться, что весь стрелковый полигон — плод работы великана, аккуратно срезавшего участок земли, как отрезают ломоть сыра, но тут же убедившегося, что этот сыр его совсем не привлекает.

Этот же человек с богатой фантазией мог зайти в своих предположениях и дальше: например, вообразить, что всю снятую землю великан стряхнул со своего сырного ножа на одну из окраин поля, как раз ту единственную, где вздымался холм заметно выше прочих. С него отлично просматривался весь полигон[49].

Именно на этом возвышении и был оборудован стрелковый рубеж и места для болельщиков. Сюда-то мы и направились в тот роковой полдень.

Команда противников прибыла раньше нас. С ними были и их болельщики: множество офицеров, флотских и армейских. А длинный ряд крайне разномастных экипажей подтверждал, что добрые граждане Плимута решили не упускать шанс и привезли в качестве зрителей всех своих чад и домочадцев.

На самой вершине холма помещалась трибуна для дам и почетных гостей. Она представляла собой не менее живописное зрелище, чем тенты, предназначенные для участников, и фуршетные столики.

Местные фермеры, собравшиеся тут в немалом количестве, азартно делали ставки на местных же чемпионов. Гарнизонные офицеры, разумеется, с не меньшей пылкостью поддерживали своих.

Чарли, Тревор и Джек без труда проводили нас сквозь громогласную разгоряченную толпу — до самой трибуны, откуда нам удобно было наблюдать все происходящее вокруг. А посмотреть было на что — и вскоре мы так увлеклись открывшимся нашему взору великолепным видом, что совсем перестали обращать внимание на болельщиков, принимавших ставки, переругивавшихся и обменивавшихся друг с другом едкими шуточками.

Далеко внизу, на юг от нас, в летнем безветрии поднимались к небу прозрачные дымки из труб Плимута. А за ними расстилалось море — бескрайнее и бесстрастное, лишь местами испещренное пеной случайных волн, словно бы протестующих против самой идеи абсолютного покоя, столь несвойственного природе. Прямо же перед нами, будто на гигантской карте, простерлось все побережье Девона…

Я, как зачарованная, не могла оторваться от прекрасного зрелища, когда меня вдруг привел в чувство голос Чарли:

— Эх, Лотти! Тебе, я вижу, совсем неинтересно то, ради чего мы здесь собрались…

— О нет, любимый, мне очень интересно! — поспешила возразить я, защищаясь от еле уловимой нотки упрека, прозвучавшей в этих словах. — Но ты же видишь, какая красота открывается отсюда, а море ведь всегда было моей слабостью… Ну ладно, ладно, больше не буду! Расскажи мне про состязания все-все, как можно подробнее. А для начала объясни, как понять самое простое: ну, хотя бы кто побеждает.

— Да я уже, собственно, объяснил. Повторить?

— Ох, извини меня, дорогой. Ну, повтори, пожалуйста. Клянусь: теперь я буду самой внимательной слушательницей!

— Что ж, попробуем. С каждой стороны участвует по десять стрелков. Стрельба ведется поочередно: сначала один из нас, потом один из них — и так вся десятка… Это понятно?

— Да, пока что я не сбилась.

— Первая дистанция — двести ярдов. Там расположена самая ближняя из мишеней. По ней мы даем пять выстрелов, потом пять по следующей, более удаленной, и снова пять — по мишени на рубеже в семьсот ярдов. Вон она, видишь, там, довольно высоко на склоне. Побеждают те, кто набрал больше очков. Это понятно тоже?

— О да, это не слишком сложно даже для меня.

— Хорошо. А знаешь ли ты, дорогая, что такое «яблочко» или «бычий глаз»?

— Нечто очень сладкое! — уверенно ответила я.

Чарли до глубины души был поражен моим невежеством.

— «Яблочко», оно же «бычий глаз» — это черная точка в самом центре мишени, как зрачок посреди радужной оболочки глаза, которая, в свою очередь, окружена белком. Если попасть точно в него, засчитываются сразу пять очков. Вокруг этой точки очерчен кружок, которого ты, милая, отсюда не разглядишь — да тебе, кажется, и не нужно. Это — центр мишени как таковой. Попадание в центр приносит четыре очка. Попадание в «радужину», мишень за пределами центра — три очка. Место попадания ты можешь определить по цвету диска, который поднимает вот этот человек — корректировщик. На него же возложена обязанность следить за тем, чтобы не возникало путаницы, чья пуля и когда попала в цель.

— Да, теперь я и в самом деле все поняла! — радостно сообщила я своему жениху. — И знаешь, Чарли, что я сделаю? Я буду записывать результаты каждого выстрела! Таким образом у нас сохранится документ, определяющий судьбу Роборо.

— Отличная мысль! — Чарли одобрительно рассмеялся и поспешил присоединиться к своей команде стрелков, потому что как раз в этот момент прозвучал гонг, возвестивший начало состязания.

Я посмотрела на стрелковый рубеж. Команда Роборо в серых куртках опустилась на траву, изготовившись к стрельбе из лежачего положения. Справа от нее такую же позицию заняла армейская команда в красных куртках.

Бах! Прозвучал первый выстрел. Над травой поднялось еле заметное облачко дыма.

Фанни радостно вскрикнула, и я с не меньшим ликованием подхватила ее крик, потому что увидела белый диск, означавший попадание в «бычий глаз». Это был первый успех команды Роборо.

Мой восторг, впрочем, скоро был охлажден результатами следующего выстрела, принесшего пять очков армейцам. Новый выстрел, Роборо — снова «бычий глаз», и опять армейцы тут же взяли реванш.

Когда стрельба на ближнюю дистанцию была завершена, выяснилось, что обе команды держатся почти наравне: сорок девять очков против пятидесяти.

— Это становится интересно, — сказал Чарли, подходя к трибуне. — Ну, через несколько минут мы посмотрим, как они стреляют на пятьсот ярдов…

— Чарли, Чарли! — вне себя от волнения воскликнула Фанни. — Ради всего святого, не оплошай!

— Сделаю все, что в моих силах! — весело заверил ее брат.

— Ты ни разу не промахнулся мимо «бычьего глаза»! — заметила я.

— Да, но на бо́льших дистанциях, когда придется задирать мушку, это не будет так легко. Однако я уже сказал: каждый из нас сделает все, что в наших силах. Хотя следует признать — у противников отличные стрелки на дальние дистанции. О! Гм… — На лице моего жениха вдруг появилось выражение тревоги. — Лотти, ты не могла бы отойти со мной на пару слов?

— Что случилось, Чарли? — спросила я, когда он отвел меня в сторону.

— Опять этот тип… — недовольно прошептал он. — Какого дьявола он здесь делает? Я уже думал, что мы с ним никогда больше не встретимся!

— Какой тип? — Мой голос дрожал, а сердце, полное каких-то смутных предчувствий, забилось неровно.

— Да этот проклятый швед или кто он там… Октавиус Гастер.

Я проследила за взглядом Чарли — и замерла, обомлев. На склоне холма, совсем неподалеку от того места, где лежали стрелки, виднелся высокий, угловато-ломаный силуэт чужестранца.

Среди окружавших его крепких, приземистых, просто одетых фермеров он, безусловно, казался белой вороной. На него уже поглядывали, но Гастер, похоже, не обращал на это никакого внимания. Он медленно шарил по толпе взглядом, явно высматривая кого-то. Еще мгновение — и наши взгляды встретились.

Наверно, мне это почудилось (расстояние все же было слишком велико), но из глаз его буквально выплеснулся луч торжествующей ненависти.

Мной вдруг овладело странное предчувствие. Обеими руками я схватилась за запястье любимого.

— Чарли! — закричала я. — Не отходи от меня! Придумай какой-нибудь предлог, откажись от продолжения соревнований — и поедем домой, прямо сейчас!

— Ну что ты, не говори глупости, малышка. — Он только засмеялся. — Нашла кого бояться!

— Ты не понимаешь! Он… Он может…

— Не паникуй, дорогая. Если он что-то «сможет» в таких условиях, то это вообще не человек, а как минимум полубог какой-то. О, вот и гонг. Ну, мне пора к своим.

— Хорошо, иди… — Я сделала несколько шагов следом за Чарли, не в силах отпустить его руку. — Тогда обещай мне, что не будешь к нему приближаться!

— Ладно, ладно, не стану…

Мне пришлось удовольствоваться этой уступкой.

VII

На пятисотярдовой дистанции борьба оказалась не менее напряженной. Сперва Роборо опередило противников на два очка, но потом лучшие из армейских стрелков сумели поразить «бычий глаз», и это склонило победу на их сторону. В результате наша команда уступила армейцам целых три очка. Этот результат был встречен шквальными аплодисментами плимутцев и полным унынием местных болельщиков.

Все это время Октавиус Гастер неподвижно и бесстрастно продолжал стоять на прежнем месте. Мне показалось, что самими состязаниями он подчеркнуто не интересуется. Он смотрел вроде бы в сторону мишеней, но на самом деле его взгляд был слепо устремлен куда-то вдаль.

Один раз мне удалось увидеть его сбоку. Почти уверена, что не ошибаюсь: его губы быстро двигались, будто шепча молитву. Впрочем, все-таки возможно, это был лишь обман зрения, вызванный поднимавшимся над землей горячим маревом. Как бы там ни было, но я готова утверждать под присягой, что видела шевеление его губ.

А состязания тем временем перешли на максимальную дистанцию. И именно этот результат должен был подвести окончательный итог.

Стрелки из Роборо приступили к делу с мрачной решимостью наверстать упущенные три очка. Но, конечно, и армейцы не собирались им уступать.

Снова, один за другим, над полем затрещали выстрелы. Волнение зрителей возросло до такой степени, что они подступили к стрелкам вплотную. А когда корректировщик показывал попадание в «бычий глаз» — встречали это известие лихорадочными аплодисментами.

Мы, тоже не вытерпев напряжения, сошли с трибуны и смешались с толпой, готовые терпеливо выдержать толкотню, лишь бы не упустить решающий момент, который может принести победу нашим чемпионам.

Военные пока набрали семнадцать очков, наши — шестнадцать. Болельщики из Роборо были в отчаянии, но на двадцати четырех очках счет сравнялся, а потом наши вышли вперед с тридцатью двумя очками против тридцати. Однако теперь еще предстояло отвоевать три очка, потерянные на средней дистанции.

Обе команды делали отчаянные усилия, стремясь закрепить победу за собой. Но вот толпа содрогнулась, как один человек: последний из команды красных курток сделал свой выстрел. А у наших оставался в запасе еще один выстрел; армейцы пока вели с разрывом в четыре очка, но…

Даже мы, женщины (хотя нам, вообще говоря, положено быть равнодушными к спорту) не могли теперь думать ни о чем, кроме этого последнего выстрела. Выстрела, который должен был сейчас принести победу той или другой стороне.

Если последний из наших стрелков выбьет «бычий глаз», победа будет за нами! И лишь от финального выстрела зависит судьба призового кубка, честь всей стрелковой команды и, разумеется, многочисленные ставки…

Нетрудно понять, что испытала я, когда, изо всех сил вытянувшись и привстав на цыпочки, увидела: последний выстрел надлежит сделать Чарли. Он с величайшим хладнокровием передернул затвор, вложил в винтовку новый патрон…

Чарли, любимый! От твоего мастерства зависит честь Роборо!

Если бы не это, никогда бы я не нашла сил протиснуться через толпу и занять место в первом ряду зрителей. Но я оказалась там и поэтому видела абсолютно все.

Справа и слева от меня, как башни, высились два дюжих фермера. Они переговаривались прямо через мою голову, и мне поневоле приходилось их слушать.

— Ну и харя у этого долговязого! — сказал один из них.

— Да уж. Что харя, то харя, — согласился другой.

— Не, ну ты только посмотри на него! Экий журавль! Ты раньше хоть видал его когда? Я, побожусь, ни в жисть не видал!

— Ей-ей, Джек, не божись: я и так тебе поверю. Не, глянь только: да у него же пена на губах! Точь-в-точь как та собачонка Ватсона[50] — помнишь, щенок бульдога, который взбесился да и подох? Ну просто псих!

Как ни ожидала я выстрела Чарли, но при этих словах все-таки оглянулась, чтобы посмотреть, кого это простодушные сыны полей обсуждают с таким темпераментом. И сразу же увидела позади себя доктора Октавиуса Гастера, о котором успела совсем забыть.

Лицо его было обращено ко мне, но было совершенно ясно, что он не замечает меня: взгляд его неподвижно уставился в точку, находящуюся примерно на половине расстояния между стрелковым рубежом и дальней мишенью.

Никогда я не видела ничего, что могло бы сравниться с запредельной, нечеловеческой напряженностью этого взгляда. Глаза Гастера, буквально вылезшие из орбит, налились кровью, а зрачки сузились до величины булавочной головки.

По его лицу, сейчас не просто мертвенно-бледному, но прямо-таки трупному, обильно стекал пот. А в углах рта (фермер не ошибся!) действительно клубилась пена. Челюсти были сжаты так плотно, что я, казалось, могла слышать скрип его зубов. Я сразу почувствовала: Гастер сейчас напрягает свою волю до последнего предела.

Это страшное, отвратительное лицо я теперь буду видеть в ночных кошмарах весь остаток жизни…

Я вздрогнула всем телом и отвернулась, питая напрасную надежду, что фермер прав и все, секунду назад виденное мною, объясняется самой прозаической причиной: сумасшествием.

Чарли наконец перезарядил винтовку. Улыбнулся. Снова лег на траву и прижал приклад к плечу. Вокруг воцарилась благоговейная тишина.

— Все будет хорошо, мистер Чарльз, не волнуйтесь, — вдруг подал голос Макинтош, отставной сержант, старейший стрелок нашей команды. — Нужны только глазомер и твердость руки. А это у вас есть — и ваше дело в шляпе.

Чарли снова улыбнулся и начал целиться. Тишина вокруг сделалась по-настоящему мертвой. Казалось, можно услышать, как растет трава.

Он целился долго, не меньше минуты. И уже готов был нажать на спуск, но вдруг передернул плечами, встал на одно колено и выронил оружие из рук.

Все с изумлением уставились на Чарли. Он был бледен, точно мертвец, а по лицу ручьями струился пот.

— Макинтош, — странным голосом, словно задыхаясь, произнес он. — Кто это стоит между мной и мишенью?

— Между вами и мишенью?! Да нет там никого, сэр! — в крайнем недоумении ответил старый сержант.

— Да вон же, дружище, посмотри сюда! — крикнул Чарли, хватая его за руку и указывая на что-то. — Неужели не видите его? Прямо на линии выстрела?

— Там никого нет! — закричало сразу с полдюжины голосов.

— Как — никого нет? Ох, да, и в самом деле… Что-то мне такое померещилось… — сказал Чарли и провел рукой по лбу, смахивая пот. — Что за черт! Я ведь мог бы поклясться… Ладно, давайте винтовку.

Он снова лег на землю и плавно поднес оружие к плечу. Но тут же снова вскрикнул и вскочил на ноги.

— Ну вот же он! Я вижу его совершенно отчетливо. Человек в серой куртке нашей команды и вообще, кажется, похож на меня. Кто это тут собрался меня дурачить? Что за шутки — выставлять напротив мишени моего двойника! — Чарли в ярости обернулся к зрителям. — Ну, кто из вас скажет, что не видит вон там человека, похожего на меня? Человека, до которого сейчас всего-то двести ярдов?

Я бы давно уже вмешалась, но понимала, как тяжело сейчас будет Чарли принять женское заступничество. Особенно мое. И мне оставалось только одно: ждать…

— Я заявляю протест. — Какой-то армейский офицер сделал шаг вперед. — Этот джентльмен должен сделать свой выстрел. В противном случае состязание завершено и победа остается за нами.

— Но я же убью его! — Лицо Чарли исказилось.

— Что за ерунда! Стреляйте же! Стреляй, черт возьми! — зароптали уже многие зрители.

— Дело ясное, — сказал один из военных своему соседу. — У парня сдали нервы. Вот он и старается увильнуть.

Этот идиот, конечно, никогда не узнает, как близок он был к тому, чтобы прилюдно получить от моей руки звонкую пощечину.

— Да просто принимать натощак поменьше надо, особенно всякого этакого, трехзвездочной крепости, — вполголоса ответил тот. — Иначе не то что двойника — зеленого чертика увидеть можно! По себе знаю…

Смысл этой фразы был понят мною с большим запозданием; стало быть, очевидцу зеленых чертиков повезло — иначе он подвергся бы той же опасности, что и его товарищ.

— Ну так что? Стреляешь? Будете вы сегодня стрелять или нет? — доносилось уже со всех сторон.

— Да! Да, я буду… — простонал Чарли. — Я выстрелю прямо сквозь него. Но знайте: это кончится убийством!

Я никогда не забуду безумного взгляда, которым он обвел жаждущую выстрела толпу.

— Я убью его, Макинтош, — прошептал Чарли, в третий раз поднося к плечу винтовку.

Все замерли в напряженном ожидании — и тут сверкнуло пламя выстрела. А грохота его почти не было слышно, он потонул в рукоплесканиях.

— Отлично! Превосходно! Молодец, парень! — восторженно ревели сотни глоток, когда белый диск возвестил попадание в «бычий глаз» и нашу победу.

— Славный выстрел, юноша! Этот молодой Пиллар из Тойнби-холла — стрелок что надо! Качать его, ребята! Отнесем его домой на руках! Да здравствует Роборо! Что там такое, сержант Макинтош? Что случилось? В чем дело?!

Толпа растерянно смолкла. Затем люди начали перешептываться. Кто-то горестно вздохнул.

— Не трогайте ее! Оставьте! Пусть уж бедняжка поплачет…

И снова над стрелковым полем повисла тишина, нарушаемая лишь женскими стонами и плачем. Чарли, мой бедный Чарли лежал на траве мертвый, все еще продолжая сжимать ложе роковой винтовки.

Я, точно сквозь пелену, слышала, как кто-то пытается меня утешить. Слышала звенящий от горя голос лейтенанта Дэйсби, призывавшего меня держаться. Ощущала, как он медленно уводит меня прочь от тела моего возлюбленного…

Вот и все, что я помню; а потом — мрак забвения вплоть до того дня, когда я очнулась в Тойнби-холле. Рядом со мной была сиделка. Она мне и объяснила, что три недели я провела между жизнью и смертью, в горячечном бреду.

Неужели я больше ничего не помню?

Временами мне кажется — нет.

А порой как будто припоминается момент просветления среди долгих ночей непрерывного бреда. Я вижу, как сиделка выходит из комнаты… Как в окне появляется длинный, тощий бескровный силуэт… как я слышу голос…

И он говорит:

— Я свел счеты с твоим возлюбленным. Теперь мне только остается сделать это еще и с тобой.

Голос кажется мне знакомым. Кажется, я уже слышала его где-то… когда-то… Быть может, во сне?..

«И это все? — скажете вы. — И на таких шатких основаниях безумная истеричка позорит в газетах имя честного ученого? И на еще более шатком основании пытается выстроить против него несуразное обвинение в чудовищном преступлении?»

Да, это все. Я понимаю, что на вас, уважаемый читатель, описанные мною события не могут произвести такого впечатления, какое они произвели на меня. Но одно я знаю твердо. Если бы я находилась на середине моста и с одной стороны был бы Октавиус Гастер, а с другой — свирепейший из тигров индийских джунглей, я, не колеблясь ни секунды, бросилась бы к тигру, уповая на его защиту.

Моя жизнь разбита навеки.

Как и когда она оборвется — не имеет значения.

Мне нечего больше желать.

И только одно желание у меня еще сохранилось: может быть, эти строки сумеют хоть как-то помешать чудовищу в его дальнейших действиях. Может быть, они даже смогут спасти от него чью-нибудь жизнь…

Эпилог

Через две недели после того, как был записан этот рассказ (правдивость его я клятвенно подтверждаю!), моя дочь бесследно исчезла.

Поиски ее не привели к какому-нибудь обнадеживающему результату.

Один из железнодорожных служащих ближайшей станции показал, что видел молодую леди, по описанию напоминающую мою дочь, которая садилась в вагон первого класса. Ее спутником был высокий и худощавый джентльмен.

Несмотря на это свидетельство, я не могу допустить, чтобы она отправилась в подобное путешествие по собственной воле. Тем более — спустя столь малый срок после перенесенной ею ужасной потери. А вдобавок еще и не сказав об этом ни слова мне.

Мы все-таки передали сыщикам эту информацию.

Возможно, они и сумеют отыскать след…

Эмма Андервуд

Перевод Марины Маковецкой и Григория Панченко

Редьярд Киплинг. Окопная Мадонна