Киплинг, как и Конан Дойл, хорошо известен современным читателям. «Окопная Мадонна» входит в поздний цикл его «масонских» рассказов, находящихся на стыке нескольких жанров — включая мистику, детектив и фантастику. Повествование ведется от первого лица, но сюжеты не связаны сколько-нибудь тесно, действующие лица (кроме доктора Кида, который фигурирует в двух из этих историй) тоже не совпадают, поэтому трудно понять, всегда ли рассказчик является одним и тем же человеком.
Масонские ложи у англичан в ту пору скорее играли роль клубов, так что сами по себе они не объясняют мистический колорит. Гораздо важнее другое: общим фоном этих рассказов служит Первая мировая война, уже несколько лет как отбушевавшая, но заставившая многих тянуться к встречам за гранью жизни. Это в полной мере касается и самого Киплинга, потерявшего на войне сына.
Что бы ни вздумал люд простой
О тех, кто выше поставлен судьбой,
Являли в веках они вновь и вновь
Величье души и без меры любовь.
О милая, счастье души моей!
Пусть нас разлучило течение дней,
Исчезла навечно ты, скрылась из глаз —
Но боги не сделают так еще раз!
Суинберн. Les Noyades[51]
После завершения войны ряды нашей «Ложи Инструкторов» (филиал ложи «Вера и Труд», исполнительный комитет № 5837), сильно поредевшие, начали пополняться в основном за счет бывших солдат. Чуда тут никакого не было: сейчас ведь, собственно, значительная часть человечества из таких солдат и состояла… А вот если бы у новичков, каждый из которых продолжал нести в душе груз фронтовых воспоминаний, получилось легко и просто наладить сотрудничество с остальными собратьями по ложе, это точно стало бы чудом. Но наш доктор — он же Первый страж, он же просто брат Кид, энергичный крепыш с острой бородкой, вечно устремленной вперед, словно торпеда, — всегда был готов разобраться со всем, хоть мало-мальски имеющим отношение к нервному срыву. Так что я мог со спокойной совестью проверять кандидатов только на верность принципам ложи, а если мне что-то казалось сомнительным с медицинской точки зрения, то я отправлял новичков к нему. Кид не зря оттрубил два года военным врачом Южно-Лондонского батальона[52]. Разумеется, по этим самым причинам среди попадавших к нему на консультацию братьев по ложе часто оказывались фронтовые друзья и знакомые, но отзывы доктора во всех случаях были беспристрастны.
Клемент Стрэнджвик, рослый худощавый юноша, пришел к нам как раз из какой-то Южно-Лондонской ложи. Его работа не вызывала нареканий, собеседование тоже прошло успешно, но странный блуждающий взгляд молодого человека и его покрасневшие от бессонницы глаза все-таки наводили на мысль о нервной болезни. Так что я после некоторых колебаний отправил его к Киду. Тот сразу признал в новичке штабного ординарца своего батальона, поздравил его с тем, что тот не только жив, но и здоров, — после чего двое однополчан погрузились в воспоминания о совместно пережитом на Сомме[53].
— Надеюсь, я поступил правильно, Кид? — спросил я доктора, когда мы готовились к очередному заседанию ложи.
— О, вполне. Парень, кстати, напомнил мне, что мы уже встречались как врач и пациент.
— Во время битвы на Сомме?
— Нет, уже в восемнадцатом, при Сампуа[54]. Он и в ту пору был вестовым. Мне тогда, кстати, пришлось буквально собирать его по кусочкам — не телесно, слава богу, но именно в плане психики… а это тоже не сахар.
— Шок?
— Да как сказать… Нечто вроде того, но он тогда мне не помог во всем разобраться, а, прямо скажем, мешал всеми силами. Причем о симуляции речь не идет: юноша был буквально на пределе, с ним случилось что-то весьма серьезное, но… Ну, сами понимаете: если бы пациенты говорили нам только правду, медицина, наверно, сделалась бы по-настоящему точной наукой.
Заседание мы провели успешно — но потом Кид попросил нас всех задержаться и прочитал нечто вроде импровизированной лекции о строительстве Храма Соломона, во время какового строительства и были сформированы первые ложи, причем входившие в них собратья в равной мере наслаждались работой и великолепными банкетами — и у меня создалось впечатление, что во всех этих процессах Кид выше всего ставит искусство заваривания чая, как и совместное курение сигар. По ходу лекции мы как раз и предавались табакокурению на фоне чаепития, все было пусть не слишком занимательно, но очень мило — однако Стрэнджвик в какой-то момент вдруг явственно занервничал, покраснел и вместе с креслом отодвинулся от стола. Ножки кресла завизжали по паркету — бывший ординарец рывком вскочил и с возгласом «О, моя тетушка! Нет, я больше не могу этого вынести!» под общий смех выбежал из зала заседаний.
— Так я и думал, — шепнул мне Кид. — Идем за ним!
Мы настигли молодого человека в коридоре, истерически рыдающего и заламывающего руки; подхватив его под локти, довели, чуть ли не донесли, до небольшой комнаты, где у нас хранилась запасная мебель и парадные регалии ложи, используемые крайне редко; плотно закрыли за собой дверь.
— Не волнуйтесь, я… я в порядке, — жалобно произнес юноша.
— Разумеется, мой мальчик, — кивнул Кид.
Он раскрыл дверцу небольшого шкафчика, достал оттуда графин с водой, стакан и какой-то пузырек (если не ошибаюсь, еще вчера там ничего подобного не было, но, похоже, доктор заранее все припас), быстро смешал микстуру, дал Стрэнджвику выпить, усадил его на кожаный диван.
— Тут даже не о чем говорить. Я видел тебя в десятикратно худшем беспорядке. Но лучше все-таки расскажи, что тебя волнует.
Успокаивающе держа руку пациента в своих ладонях, он ловко подтащил ногой стул и уселся напротив дивана. Стул скрипнул.
— Нет! — буквально завизжал Стрэнджвик. — Я не могу этого вынести! Ни скрипа, ни когда что-то со скрежетом тянется по полу, ни звука дверных петель — ничего! Как тогда эти короткие французские сапожки… из-под деревянного настила… а скрипит оно все вместе… Что мне было делать? Что я должен был сделать?
Кто-то деликатно постучал в дверь и негромко осведомился, нужна ли нам помощь.
— Нет-нет, все нормально, — ровным голосом произнес Кид. — Возвращайтесь в зал, а мы еще немного пробудем в этой комнате, хорошо? Оставьте нас здесь одних, пожалуйста…
Снаружи донеслись шаги, звук задергиваемых занавесок, приглушенные удаляющиеся голоса, потом мы услышали, как осторожно закрывается дверь в зал. Коридор опустел.
Стрэнджвик, давясь словами, невнятно бормотал что-то страшное: о насквозь промерзших мертвецах, чьи тела скрипят, как дерево на морозе.
— Он по-прежнему таится, — уголком рта шепнул мне доктор. — Все как в прошлый раз. Говорит о разной жути — лишь бы не проболтаться о том, что его на самом деле пугает.
— Почему же? — возразил я. — Человеческий мозг ведь и вправду с трудом выносит такое. Помню, как-то у меня тоже был на фронте случай: конец октября, мороз…
— Тсс-с! Не спугните парня! Кажется, сейчас он действительно проговорится насчет адреса того ада, в котором… О чем ты сейчас думаешь? — Эту последнюю фразу Кид произнес в полный голос.
— Французский тупик, Мясницкий ров, — немедленно ответил юноша странным тоном.
— Да, кое-что там было, в Мясницком рву, — кивнул Кид. — Но не лучше ли взглянуть страху в глаза, чем позволить ему подкрадываться со спины?
Он взглядом попросил меня поддержать игру.
— Так что случилось во Французском тупике? — наугад поинтересовался я.
— Так у нас называли позицию, которую мы заняли после французской части, когда этой части… не стало, — совершенно спокойно объяснил доктор. — Как раз под Сампуа. То есть вся часть по-прежнему была там, но… Знаете, каждая нация в смерть уходит по-своему, так вот, французы делают это очень аккуратно. Они все лежали ровными рядами по ту сторону бруствера, и их тела образовывали дополнительную стену, удерживая собой полужидкий вал грязи и подтаявшего снега. Незадолго перед этим пришла оттепель, так что почва в промерзших траншеях превратилась в кашу. Собственно, ничего особенного: нашим ребятам тоже довелось сложить из своих тел еще одну линию бруствера, не здесь, так где-то рядом. Но там нас не было, а были мы в Мясницком рву… так его у нас прозвали. Зрелище, конечно, было нелегкое. Джерри[55] держали наши позиции под таким плотным обстрелом, что даже и речи не могло зайти о том, чтобы убрать трупы. Счастье еще, что мы оказались в этом рву уже на исходе ноября… Ладно. Помнишь, как это было, Стрэнджвик?
— Боже мой, да! Помню! Они все лежали там несколько месяцев, совсем твердые! А потом, когда нам вот-вот предстояло подниматься из окопов в атаку, сверху набросали щиты из досок, как помост, — и мы ступали то по доскам, то по телам! И тела под сапогами скрипели точно так же, как доски!
— На мой взгляд, скорее как дубленая кожа, — невозмутимо заметил Кид. — И в самом деле действует на нервы.
— Действует на нервы?! — выдохнул Стрэнджвик. — Да я до сих пор только эти звуки и слышу! Прямо сейчас — тоже!
— Отнюдь. Всему свое время — и сейчас время жизни. Еще год будешь слышать этот скрип, но все тише и тише… А потом — все. Ну-ка, мой мальчик, глотни еще вот этого снадобья — и сосредоточься на том, как утихает душевная боль. А потом для разнообразия постараешься не прятаться от правды, но посмотреть ей в лицо. Договорились?
Доктор снова открыл шкаф и осторожно добавил в стакан небольшую порцию какой-то темной жидкости.
— Так, отлично… Выпей залпом, полежи еще несколько минут, и будет порядок. Нет-нет, ничего не говори.
Отставив в сторону опустевший стакан, Кид повернулся ко мне. Задумчиво потеребил бороду.