Товарищ Сталин любит летчиков, бережет, лелеет, делает для нас все, но требует, чтобы и мы делали, все для народа, росли, учились, не зазнавались, были скромными и простыми людьми. Он очень высоко ценит скромность. На приеме в Кремле зимовщиков дрейфующей станции «Северный полюс» был поднят тост за Героев Советского Союза, в том числе за Василии Сергеевича Молокова.
Товарищ Сталин взял слово. Он сказал:
— Молоков — один из героев скромных и простых, который боится шума. Я пью за товарища Молокова не только потому, что он герой, а потому, что он скромный, простой человек, не требующий большого блеска.
Особенно хочется сказать о внимании, которое проявляет товарищ Сталин к перелетам советских летчиков. По сути дела он душа каждого перелета. У него начинается и у него кончается всякое такое дело. Он обсуждает вместе с экипажем все детали предстоящего рейса, поправляет нас, советует. Иногда одним словом он дает новое направление и новый смысл всему перелету. Так был, например, дан Сталинский маршрут Чкалову, Байдукову и Белякову: Москва-Петропавловск-на-Камчатке. Этот маршрут был поистине мечтой для летчика. Задача была тесно связана с ростом и развитием Советской авиации, с дальнейшим наступлением на Север, с завоеванием новых пространств.
В распоряжение летчиков, готовящихся к дальнему перелету, предоставляется все: средства, материальная часть, консультанты, технический персонал. Только в Советской стране возможно такое положение. Если нам нужен один запасный мотор, нам дают пять. Если нужна тонна бензина — дают десять. Если нужна одна метеосводка в день — ими засыпают с утра до ночи. И так во всех отношениях.
Товарищ Сталин целиком доверяет летчикам. Он доверяет нам самим решить о сроке вылета, о готовности самолета, о том, подходит или не подходит погода. Когда мы готовились к перелету на Дальний Восток, товарищ Сталин нам сказал, что решение о вылете должны принять мы сами, командовать с земли нами в воздухе нами никто не будет, все решения во время полета мы должны принимать самостоятельно.
И вполне понятно, что, чувствуя такое колоссальное доверие, летчики стараются сделать все отлично, оправдать это доверие, находят в себе новью и новые силы, чтобы выполнить порученное дело.
Я не знаю, спит ли товарищ Сталин в то время, когда идут перелеты. Думаю, что спит очень мало, ибо знаю, с каким волнением следит он за ходом полета, интересуется каждой деталью, каждой мелочью. Любая радиограмма с воздуха немедленно докладывается товарищу Сталину. Каждый час, непрерывно он в курсе всех событий. А когда перелет кончается успешно, товарищ Сталин радуется вместе с нами и даже больше нас. Он вызывает нас к себе, расспрашивает о подробностях перелета, интересуется нашими впечатлениями, заставляет рассказывать о самочувствии, заботливо спрашивает, не устали ли мы, не нуждаемся ли в чем-нибудь.
Советские летчики платят товарищу Сталину за любовь неизбывной любовью. Для нас нет ничего дороже, чем Сталин. За него, за его идеи, за его правду мы готовы итти в огонь и в воду, готовы биться с любым врагом. Советская авиация, воспитанная, взлелеянная Сталиным, стоит вокруг Сталина, вокруг большевистской партии стальной стеной.
Нет в мире такой силы, которая могла бы покачнуть несокрушимую стену советской авиации. По первому кличу, раздавшемуся из Кремля, со всех концов нашей любимой родины поднимутся в воздух тысячи и тысячи грозных боевых машин, тысячи и тысячи сталинских летчиков, готовых сражаться, разить и побеждать.
И. ГудовДепутат Верховного Совета СССРОН ЗОВЕТ НА ПОДВИГИ ПЕРЕД РОДИНОЙ
Когда я вспоминаю о счастливых днях встреч с товарищем Сталиным, когда я думаю о товарище Сталине, мне всегда вспоминаются слова Валерия Чкалова:
— В богатом, многообразном русском языке нет другого, более глубокого, более теплого слова, чтобы выразить наши чувства, чем слово Сталин!
Это он вызвал к жизни мощное стахановское движение, воспитывал и учил стахановцев, помогал ломать сопротивление врагов и маловеров — он, великий преобразователь жизни, наполнивший наше существование радостью и довольством.
Как и многие люди моего поколения, я вырос вместе со своей страной.
Глухая деревушка в Калужской губернии. После смерти отца остался только разоренный двор. Чтобы прокормить меня, мать ходила по деревням и просила милостыню.
Сильно печет летнее солнце. На улицах — ни души. У развалившегося сарая в тени лежит собака и, высунув язык, тяжело дышит. Маленький дом наш покривился. Старая дранка на крыше местами вывалилась — это сверху, с дороги, мальчишки и пьяные швыряют иногда камнями. Трава покрыта пылью.
Внизу, в овраге, где находится наш, дом, особенно душно. Ручей пересох, и вдоль его русла стоят зеленые лужи. Я на пороге дома жду мать. Мне очень хочется есть, а ее все нет…
Только вечером на дороге показался человек. Это мой двоюродный брат — большой, суровый мужик. Посмотрел он на наше хозяйство, вздохнул, положил руку мне на голову и сказал:
— Эх ты, сиротинка…
— А мать где?
— Матери теперь нет… Ее завтра хоронить будем. Идем, пока будешь жить у меня.
Сел я на землю и заплакал…
Так началась жизнь… Впереди меня ждали лишь постоянные лишения, каторжный труд…
Но в стране происходили великие события. Они ломали веками установившийся уклад деревенской жизни. Война подошла к самой околице села, разделила людей на два враждующих лагеря. В это время я получил жизненный урок, который помог мне разобраться в событиях.
Батрачил я у кулака за Тулой. К Орлу приближались деникинцы. Советские войска отступали по всему фронту. Мы с сыном хозяина поехали пасти лошадей. Стояла осень. На дорогах — непролазная грязь. Мы пробирались вдоль опушки леса. Я хорошо ездил верхом и всегда садился на лучшую лошадь.
Из леса показались красноармейцы. Они ехали молча. Лошади были усталые, истощенные.
Подъехали ближе, остановились отдохнуть. Закурили. Дали и нам по папироске. Один из бойцов говорит мне, как старшему:
— Ну, что ж, пацан, давай меняться. Мы с Деникиным воюем — нам кони справные нужны. А у вас дома и эти, когда откормятся, хорошо работать будут.
Я подумал и сказал:
— Давай.
А сын хозяина ускакал в сторону…
Когда кулак увидел клячу, у него руки затряслись. Повалил он меня и начал бить ногами по лицу, в живот, в спину.
Только к вечеру я очнулся и убежал со двора…
Беспризорничал. Затем поступил работать на торфоразработки. Тут увидел я, что все вокруг учатся, люди растут на глазах. Ушел в город, поступил на работу. Комсомол был моим воспитателем.
Ночь, тишина. Кругом все спят. Только в моей маленькой комнате горит огонь. До самого утра сидим мы здесь с комсомольцем Васей Тарасовым — занимаемся, готовимся на рабфак.
И дела пошли успешно. Комсомол послал меня на прорывной участок — работать воспитателем в детскую колонию.
Ребята не доверяли воспитателям, не умевшим подойти к ним, и отношения установились неважные, почти враждебные. Я сумел поладить с ними — был «свой». Организовал комсомольскую ячейку, наладил учебу. А сам учиться перестал: не было времени.
Но очень трудно было вначале. Помню один случай. Решил я возить ребят в город без охраны. Поехал в первый раз. Пришли на вокзал, а они все и разбежались. Я испугался, но билеты вес же купил. Сижу, жду, а у самого на душе кошки скребут. Смотрю — по одному собираются. Ни один не убежал.
Меня назначили заведующим колонией. Я рос как организатор, но нехватало культуры, нужно было учиться. Переехал в Москву и поступил чернорабочим на завод.
Гигант советского станкостроения, один из первенцев первой пятилетки, завод имени Орджоникидзе поразил меня. Огромные, светлые цехи, сложнейшее оборудование, зеленый заводской двор, аллеи больших деревьев, клумбы с цветами, фонтаны, скамейки, волейбольная площадка…
Рабочие боролись за освоение новой техники. Жизнь вокруг меня кипела. Хотелось работать лучше и быстрее.
Учился на курсах фрезеровщиков. Ни разу не опоздал на урок, не пропустил ни одного дополнительного занятия. Кончил на «отлично».
Наконец, встал к станку. Он еще плохо слушался меня, но давно работающие, опытные рабочие помогли. И дело пошло, я становился специалистом, и чувство радости охватывало меня. Продолжал изучать станок, старался давать только отличную продукцию.
Вскоре заметил, что работать можно быстрее. Попробовал ускорить вращение фрезы — дело идет успешнее, увеличиваю подачу — станок работает нормально. Перешел на ночные смены и в спокойной обстановке ночной работы продолжал опыты. Я уже начал ставить по две фрезы вместо одной.
Но выступить открыто с сообщением о своем открытии боялся. Тогдашние руководители завода, впоследствии разоблаченные враги народа, создали тяжелую обстановку на предприятии.
Однажды, возвращаясь с завода домой, в село Семеновское, купил, как обычно, «Правду». Прилег отдохнуть и раскрыл газету. Там была напечатана речь товарища Сталина на выпуске академиков Красной Армии. Чем дальше я читал, тем больше поражался. Встал с постели, прочел еще раз и еще раз. О людях, оседлавших технику, о кадрах, которые решают все, — вот о чем говорил Сталин.
Долго ходил по комнате, думал над его словами и решил: буду работать еще лучше, а там посмотрим.
И продолжал свои опыты. Выработка росла.
В сентябре загремел Стаханов. Старые нормы взлетели на воздух. Но на нашем заводе стахановцев еще не было. Зато были разговорчики: «Станки делать — это тебе не уголь копать!» Я решил установить рекорд.
Готовился к нему в одиночку. Много раз промерял. Достал две фрезы.
Работал ночью. Обрабатывал дефицитнейшую деталь, задерживающую сборку. Сделал восемь норм, а до смены еще далеко. Станочек убрал, он блестит, все инструменты лежат па месте.
Приходит мастер:
— Здравствуй. Почему не работаешь?
— Сделал все детали.
— А контролер принял?