Я опять предался чтению книг и думал через них удовлетворить сосущего меня червяка.
Много в этом мне помогал Богачевский, но, к сожалению, он скоро уехал, так как через два года после приезда его в Карс он получил в одном из городов Закаспийской области место гарнизонного священника.
Пока он жил в Карсе и был моим учителем, он ввел в наши взаимные отношения одну особенность, а именно: он каждую неделю меня исповедывал, хотя и не был еще священником, и, переехавши оттуда, между прочим велел мне каждую неделю писать мою исповедь и посылать ее ему в письме, обещав мне иногда отвечать.
Мы условились, что он свои письма будет посылать через моего дядю, который будет мне их передавать или посылать. Но Богачевский там, в Закаспийской области, через год постригся и вышел из священнического сословия.
Как тогда некоторые говорили, причиной этого поступка была его молодая жена, которая будто бы имела какой-то роман с каким-то офицером, и Богачевский прогнал ее от себя, а сам не захотел больше оставаться не только в этом городе, но и священником.
Вскоре после отъезда Богачевского я уехал из Карса в Тифлис.
За это время от Богачевского я получил два письма через моего дядю, после которых я несколько лет не имел никаких сведений о нем.
Много позже я раз, совершенно случайно, встретил его в городе Самаре, когда он выходил из квартиры тамошнего архиерея; он уже был в одеянии монаха одного известного монастыря.
Он сразу меня не узнал, так как я за это время очень возмужал и изменился, но когда я себя назвал, очень мне обрадовался, и мы в течение нескольких дней часто встречались, до тех пор пока оба не уехали из Самары.
После этой встречи я с ним больше не встречался.
Как я впоследствии узнал, он не захотел оставаться в своем монастыре в России и вскоре уехал в Турцию, а потом на Святой Афон, где пробыл тоже недолго – он в скором времени совсем отрекся от монашества и уехал в Иерусалим.
Там Богачевский случайно встретился и подружился с одним продавцом четок, торговавшим около храма Господня.
Этот торговец был монахом братства Ессеев, и он подготовил постепенно Богачевского, ввел его в свое братство, где его за примерную жизнь назначили экономом, а спустя несколько лет – игуменом в одно из отделений этого братства в Египте, а после, по смерти одного из помощников игумена главного монастыря, Богачевский был взят на это место.
Об его необыкновенной жизни в этот период я многое узнал в Бруссе, из рассказов одного моего приятеля, турецкого дервиша, который часто встречался с ним. За это время я от Богачевского имел одно письмо, опять через моего дядю. В этом письме, кроме написанных нескольких слов благословения, была вложена его небольшая фотографическая карточка, снятая в одежде греческого монаха, и несколько видов святых мест в окрестностях Иерусалима.
Богачевский, когда еще был в Карсе кандидатом в священники, высказывал очень оригинальный и своеобразный взгляд на мораль.
Он тогда говорил и учил меня, что на земле существуют две морали: одна объективная, тысячелетиями установленная жизнью, а другая – субъективная, не только в смысле отдельной личности, но и в смысле целой нации, государства, семьи, отдельной корпорации и т. д.
– Объективная мораль, – говорил он, – устанавливается жизнью или заповедями, даваемыми нам самим Господом Богом через своих пророков, и постепенно становится базой для образования в человеке того, что называется совестью, и, в свою очередь, этой совестью впоследствии поддерживается сама объективная мораль. Объективная мораль никогда не изменяется, может только с течением времени расшириться. Что касается субъективной морали, то она, выдуманная людьми, является понятием относительным и неодинакова для разных людей и разных мест, и строится на том понимании хорошего и плохого, которое в данное время считается за таковое.
Например, здесь в Закавказье, – сказал Богачевский, – если женщина не закроет лица и заговорит с гостем, ее все будут считать безнравственной, испорченной, невоспитанной. А в России, наоборот, если женщина, как в Закавказье, закроет лицо и не покажется гостю и не займет его своими разговорами, то ее будут все считать невоспитанной, грубой, нелюбезной и т. д.
Еще пример: здесь в Карсе, если какой-нибудь человек в неделю или, в крайнем случае, в две недели раз не пойдет в баню, то все окружающие его возненавидят и будут чувствовать к нему брезгливое чувство, даже могут ощущать исходящий от него плохой запах, которого может быть и нет. А в Петербурге сейчас – наоборот: если человек ходит в баню, то его считают невоспитанным, неинтеллигентным, деревенщиной и т. д., и если случайно кто-нибудь и пойдет в баню, то он будет это скрывать от других, чтобы ему не приписывали таких невыгодных для него свойств.
Очень хорошо, – продолжал Богачевский, – могут объяснить относительность понятий о так называемых нравственных поступках, или поступках чести, два громких события, случившихся на прошлой неделе у нас в Карсе среди офицерства.
Первое – суд над поручиком Х., а второе – самоубийство поручика Макарова.
Поручика Х. судили за то, что он ударил по лицу сапожника Иванова так, что у того вытек левый глаз. Суд его оправдал ввиду выяснения следствием того, что сапожник Иванов очень приставал к поручику Х. и везде распространял про него оскорбительные слухи.
Очень заинтересовавшись этой историей, я, не обращая внимания на данные следственного материала, решил пойти к семье этого несчастного и расспросить и его знакомых, чтобы выяснить себе, что в действительности послужило причиной такого поступка со стороны поручика Х.
Как я узнал, этот поручик заказал сапожнику Иванову сначала одну, потом еще две пары сапог, а деньги обещал занести двадцатого числа, когда получит жалованье. Когда двадцатого поручик денег не занес, Иванов пошел к нему на дом спросить свои, причитавшиеся ему деньги, и офицер обещал уплатить завтра, а завтра отложил опять на завтра, словом, он долгое время кормил Иванова, как говорится, «завтраками», а Иванов – ходил и ходил, потому что эти, следовавшие ему деньги были для него очень большими; в них было почти все его состояние и долголетняя экономия его жены, прачки, которая по копейке собирала их, эти деньги, и потом отдала своему мужу на покупку материала для сапог поручика.
Сапожник Иванов ходил за долгом еще потому, что он имел шесть малолетних детей, которые все хотели есть.
Хождение Иванова офицеру в конце концов надоело, и он сначала приказывал своему денщику говорить Иванову, что его нет дома, а потом стал просто прогонять его, угрожая даже упечь его в тюрьму.
В последний раз поручик приказал своему денщику избить Иванова как следует, если он опять придет.
Денщик, как человек жалостливый, когда Иванов пришел, не избил его, как приказал его начальник, а хотел добром уговорить не надоедать его Высокородию своими частыми приходами, и для разговора пригласил его в кухню, где Иванов сел на табуретку.
В это время денщик ощипывал гуся для жарения.
Видя это, Иванов заметил: «Вот господа едят каждый день жареных гусей и не платят своих долгов, а мои дети каждый день сидят впроголодь!»
В это время поручик Х. случайно зашел в кухню и услышал слова Иванова. Это его так взбесило, что он взял со стола большую свеклу и ударил Иванова по лицу настолько сильно, что у него вытек глаз.
Второе событие, в противоположность первому, заключалось в том, что некий поручик Макаров, вследствие того, что не мог заплатить долга одному капитану Машвелову, сам покончил с собою.
Надо сказать, что этот Машвелов, страстный картежник, был, как говорят, большим пройдохой. Не было дня, чтобы он кого-нибудь не обыграл; всем было очевидно, что он шулер и играет в карты нечисто.
И вот, недавно поручик Макаров играл в офицерском собрании в карты в компании, в которой был и Машвелов, и проиграл, кроме всех имеющихся у него денег, еще взятые взаймы у этого Машвелова, которому он обещал возвратить их в течение трех дней.
Так как сумма была большая, поручик Макаров в течение трех дней не смог достать их для отдачи Машвелову и, не будучи в состоянии выполнить данного слова офицера, решил, что лучше застрелиться, чем не поддержать чести офицера.
Оба эти события произошли из-за денежного долга. Один выбивает глаз тому, кому он должен, а другой, по той же причине, лишает себя жизни. Почему это так? Просто потому, что Макарова все окружающие за неотдачу долга шулеру Машвелову будут всячески осуждать, а что касается сапожника Иванова, то если даже все его дети умрут, это в порядке веще. Ведь в понятия об офицерской чести не входит отдача долга сапожнику.
Вообще же, повторяю, подобного рода поступки у взрослых людей происходят исключительно вследствие того, что люди своих детей до известного возраста, когда еще оформливается будущий человек, начиняют разными условностями и не дают возможности самой природе постепенно развивать в них совесть, которая тысячелетиями образовывалась, благодаря борьбе наших предков с этими условностями.
Богачевский часто уговаривал меня не учиться никаким условностям – ни того круга людей, среди которых я живу, ни других людей.
Он говорил:
– От начинения себя условностями и образуется субъективная мораль. А для настоящей жизни требуется мораль объективная, исходящая только от совести.
Совесть везде одинакова: какова она здесь, такова и в Петербурге, в Америке, в Камчатке и на Соломоновых островах. Ты сегодня находишься здесь, а завтра, может быть, в Америке; если у тебя будет настоящая совесть и ты будешь жить по ней, то где бы ни жил, везде будет хорошо.
Ты сейчас еще совсем молодой, ты еще не в жизни. Пусть в настоящее время здесь каждый называет тебя невоспитанным; пусть ты не умеешь расшаркиваться, как полагается, или говорить о вещах, как принято здесь говорить, лишь бы, когда ты будешь взрослый и войдешь в настоящую жизнь, ты имел настоящую совесть, т. е. фундамент объективной морали.