Короче говоря, через полтора месяца на базаре появились такие же изделия моего производства.
К тем формам, какие имелись у итальянца, я прибавил несколько комических голов, в которые насыпалась дробь для вставки перьев; кроме того, я пустил в продажу особые копилки, которые распродавались массами и назывались «больная-на-своей-кровати». Думаю, что тогда в Тифлисе не было дома, где бы не было копилки моей работы.
Впоследствии у меня работали несколько человек-рабочих и шесть учениц – грузинок.
Елов с восхищением помогал во всем и даже бросил в будние дни торговать книгами.
Одновременно с этим мы с Еловым продолжали свое дело – чтение книг и изучение философских вопросов.
Через несколько месяцев, когда я скопил уже порядочно денег, да и мастерская мне надоела, я продал ее на полном ходу двум евреям за хорошую цену, а сам, так как надо было освободить свою квартиру, которая была при мастерской, переехал на Молоканскую улицу вблизи вокзала, куда также переехал со своими книгами и Елов.
Елов был невысокого роста коренастый брюнет, с глазами, всегда горевшими как два горячих угля, весь волосатый, с длинными бровями и бородой, росшей чуть не из самого носа и почти закрывавшей щеки, алый цвет которых, тем не менее, всегда просвечивал.
Он был родом из Турции, из ванского вилайета, не то из самого города Битлиса, не то из окрестностей этого города, откуда года четыре-пять тому назад он со своей семьей переехал в Россию и по приезде в Тифлис был определен в так называемую «первую-гимназию», но вскоре, несмотря на то что тогда в этой «первой-гимназии» нравы были очень «просты-и-бесцеремонны», он за какие-то шалости и проделки сделался даже для этого заведения нетерпимым и был так называемым «учительским-советом» исключен из нее, а по прошествии очень короткого срока был выгнан и отцом из дому и с тех пор стал жить, как говорится, «как-Бог-на-душу-положит».
Короче говоря, он, как сам о себе выражался, «был-язва-для-своей-семьи». Но все же мать его, потихоньку от отца, часто посылала ему деньги.
Елов питал очень нежное чувство к своей матери; оно выражалось даже в мелочах. Так, например, у него всегда висела над кроватью фотография матери, и он никогда ни уходил из дома, не поцеловав этой фотографии, и также, возвращаясь домой, всегда еще из дверей кричал: «Добрый день, или добрый вечер, мать!»
Мне теперь кажется, что я его еще больше полюбил за эту черту. Отца своего он тоже любил, но своеобразно – он считал его мелким, тщеславным самодуром.
Отец Елова был подрядчиком и считался очень богатым человеком, а среди айсоров также и очень важным, кажется, потому что он происходил, хотя и по женской линии, из рода Маршимун, из которого в прежние времена происходили цари айсоров, а в настоящее время, когда нет царств, из этого рода происходят их патриархи.
У Абрама еще был брат, который тогда учился в Америке, кажется, в Филадельфии. Этого последнего он уже совсем не любил, имея о нем определенное мнение как о двуличном эгоисте и животном без сердца.
У Елова было много оригинальностей; между прочим у него была привычка всегда подтягивать свои брюки, и нам, товарищам, впоследствии стоило больших, настойчивых трудов отучить его от этого.
За эту привычку Погосьян его часто дразнил, говоря:
– Эх! А еще собирался быть офицером! В первую же встречу с генералом тебя, дурака, отправили бы на гауптвахту, так как вместо того, чтобы взять под козырек, ты взялся бы за брюки» и т. д. (Погосьян выражался еще менее деликатно.)
Погосьян с Еловым всегда друг друга дразнили и даже при мирном обращении не называли друг друга иначе, как Елов Погосьяна – «соленый-армяшка», а последний того – «хачагох».
Армян вообще называют «солеными-армяшками», а айсоров – «хачагохами».
«Хачагох» буквально значит «вор-крестов».
Мне кажется, что происхождение такого их прозвища следующее.
Айсоры вообще, как говорится, «народ-пройдоха»; в Закавказье даже существует на их счет следующее определение: «Если сварить вместе семь русских, получится один еврей; если семь евреев сварить, получится один армянин, а если семь армян, тогда только получится один айсор».
Среди айсоров, разбросанных повсюду, была масса священников, большинство которых были самозванцами. Им тогда делать это было очень легко: живя одновременно в трех государствах, в России, Турции и Персии, в окрестностях разделявшей эти государства горы Арарат, и имея почти свободный проход через все границы, они себя выдавали в России за турецких айсоров, в Персии за русских и т. д.
Они не только исполняли требы, но и успешно торговали среди религиозного и темного народа всевозможными так называемыми «священными-реликвиями». Например, в глубине России, выдавая себя за греческих священников, к которым среди русских имелось большое доверие, они делали «хорошие-дела», продавая вещи, якобы привезенные из Иерусалима, со святого Афона и других святых мест.
Среди этих «реликвий» были и кусочки дерева от настоящего креста, на котором был распят Христос, и волос Божьей Матери, и ногти Святого Николая Мирликийского, и зуб Иуды, приносивший счастье, и кусочек подковы от лошади Святого Георгия, и даже ребро или череп какого-нибудь великого святого.
Эти вещи с большим благоговением покупались наивными христианами, особенно русским купечеством, и немало русских святынь такой фабрикации айсорских священников имеется и по настоящее время в домах и бесчисленных церквах «Святой-Руси».
Вот за это армяне, знавшие эту «братию» ближе, прозвали их и поныне называют «ворами-крестов».
Армян же называют «солеными» потому, что у них существует обычай при рождении ребенка, как говорится, «солить-его».
Между прочим скажу, что по моему мнению этот обычай практикуется не без пользы. Мои специальные наблюдения показали мне, что сыпь на коже у новорожденных, особенно в тех местах, где обычно у других народностей делают различного рода присыпки для избежания подпревания, у армянских детей, родившихся в тех же местностях, за редкими исключениями, не появляется, хотя у них бывают все остальные детские болезни. Это я приписываю обычаю соления.
Елов не был похож на своих сородичей и в той черте характера, которая очень типична для айсоров: он хотя и был очень вспыльчив, но не злопамятен. Гнев его моментально проходил, и если во время вспыльчивости он кого-нибудь обижал, то, когда проходила злость, он не знал, как загладить то, что он сказал.
Он был особенно щепетилен в отношении религии других.
Однажды, во время разговора относительно ведения в то время среди айсоров миссионерами почти всех отдельных государств Европы очень усиленной пропаганды в целях обращения их в свою веру, он сказал:
– Дело не в том, кому человек поклоняется, а в его вере. Вера – это совесть, которая закладывается в детстве. Если человек меняет религию, то теряет совесть, а совесть есть самое дорогое в человеке.
Я поклоняюсь его совести, а раз его совесть держится на его вере, а вера на его религии, то я поклоняюсь его религии, и для меня было бы большим грехом, если бы я стал судить его религию или разочаровывать его в ней, и таким образом разрушать совесть, которую можно приобрести только в детстве.
Когда он так рассуждал, Погосьян его спрашивал:
– А почему ты хотел быть офицером?!
Тогда щеки Абрама разгорались, и он с чувством выкрикивал:
– Пошел к черту, фаланга соленая!
Он знал про мою операцию над бедным Погосьяном после укуса его фалангой.
У Елова была странная привязанность к своим знакомым. Он готов был, как говорится, отдать свою душу за того, к кому он привязывался.
Елов и Погосьян, когда познакомились, скоро так привязались друг к другу, что дай Боже всем родным братьям иметь между собой такие отношения. Но наружное проявление дружбы этих двух приятелей было совсем особенное и трудно объяснимое.
Насколько они любили друг друга, настолько же они были грубы друг с другом. Но под этой грубостью скрывалась такая нежная любовь, что видевшего и чувствовавшего это такое отношение трогало до самой души. Несколько раз я, зная подкладку той или иной грубости, не мог владеть собой, и от умиления у меня невольно выступали слезы на глазах.
Например, бывали такие картинки:
Елов попадает к кому-нибудь в гости, где ему предлагают конфеты, и условности данного места обязывают его съесть конфету, чтобы не оскорбить предложившего. Елов, как он ни любил конфет, бывало, ни за что ее не съест, а спрячет в карман, чтобы снести Погосьяну; но даст ему не просто, а употребит при этом всевозможные насмешки и целую кучу словесных оскорблений.
Он это делал обычно так: во время разговора или обеда он как бы нечаянно находит в своем кармане конфету и, протягивая Погосьяну руку с конфетой, прибавляет:
– Черт возьми, откуда у меня завалялась в кармане эта дрянь. На, жри эту гадость! Это по твоей специальности жрать все, что кому не надо.
Погосьян берет ее, тоже ругаясь, вроде:
– Куда твоему рылу такой деликатес; тебе только в пору жрать желуди, как жрут твои братья свиньи!
А пока Погосьян ел конфету, Елов, делая презрительное лицо, говорил:
– Смотрите, как жрет; смакует, как карабахский осел колючки. Теперь, после этой конфеты, он будет за мной бегать, как собака Жучка, потому что я дал ему эту гадость.
И разговор продолжался в таком роде.
Елов, кроме того что был феномен по знанию книг и авторов, стал впоследствии также феноменом по знанию разных языков. Я, который тогда говорил на восемнадцати языках, чувствовал себя перед ним щенком. Когда я еще не знал ни одного слова из языков европейских народов, он говорил уже почти на всех этих языках в совершенстве, так что трудно было узнать, что он не той национальности, на языке которой он сейчас говорит. Например, раз был такой случай:
Профессору археологии Скрыдлову (о нем будет речь впереди) нужно было перенести через реку Аму-Дарью одну афганскую святыню, а сделать этого не было никакой возможности, так как за переходящими русскую границу в обоих направлениях было учреждено большое наблюдение – как со стороны афганских стражников, так и со стороны английских войск, почему-то там в то время находившихся во множестве.