Встречи с замечательными людьми — страница 29 из 64

Придя в Новый Самарканд, я нанял себе у одной местной жительницы на окраине города комнату и сейчас же пошел на почт у, узнать, не пришли ли деньги; но оказалось, что они еще не пришли.

Задумавшись, как достать денег, я решил зарабатывать их деланием искусственных бумажных цветов и для этого тотчас же отправился в магазин покупать цветную бумагу; но подсчитав, что на имеющиеся у меня пятьдесят копеек не очень-то много купишь цветной бумаги, я просто купил белую тонкую бумагу и анилиновой краски, понемногу разных цветов, чтобы самому покрасить бумагу. Таким образом, за небольшую сумму денег я смог иметь много цветной бумаги.

Из магазина я пошел в городской сад, чтобы отдохнуть на скамейке под тенью деревьев. Мой Филос сел тут же.

Погруженный в мои мысли, я смотрел на деревья, где с ветки на ветку летали воробьи, наслаждаясь послеобеденной тишиной и прохладой. Вдруг мне пришла в голову мысль: «Почему бы мне не попробовать зарабатывать деньги воробьями? Здешние жители, сарты, очень любят канареек и разных других певчих птиц – чем же воробей хуже канарейки?»

Тут же на улице, проходившей мимо городского сада, была извозчичья биржа, где стояло много извозчиков, отдыхавших и дремавших от послеобеденной духоты на своих козлах. Я пошел туда и понадергал из хвостов лошадей нужные мне волосы, из которых сделал силки и понаставил в разных местах. Филос все время с большим вниманием следил за мною. Скоро в один силок попал воробей. Я его осторожно вынул и понес домой.

Дома у хозяйки я попросил ножницы и подстриг моего воробья, придав ему форму канарейки, а потом анилиновыми красками фантастически раскрасил его. Этого воробья я понес в Старый Самарканд, где моментально его продал, выдав за особую «американскую-канарейку», и взял за него два рубля.

На эти деньги я тут же купил несколько простых раскрашенных клеток, и с этого момента начал продавать воробьев уже в клетках.

За две недели таких «американских-канареек» я продал около восьмидесяти штук.

В первые три-четыре дня, ходя на ловлю воробьев, я брал с собою Филоса; но после, когда он уже стал среди ново-самаркандских мальчишек «знаменитостью», я его не стал брать, так как к нему в городской сад стали приходить много мальчишек, которые вспугивали воробьев и мешали мне ловить их.

И вот, на другой день после того, как я перестал брать с собой Филоса, он утром рано скрылся из дому и только вечером, уставший и весь в грязи, вернулся и важно положил на мою постель воробья – конечно, дохлого. И это так повторялось каждый день – утром он уходил и, возвращаясь домой, всегда приносил и клал на мою постель дохлого воробья.

В Самарканде я не рискнул долго оставаться. Я опасался, что – «чем-черт-не-шутит» – вдруг мои воробьи попадут под дождь или какая-нибудь «американская-канарейка» в клетке вздумает выкупаться в питьевой воде, и тогда может выйти большой скандал, так как от этого мои «американские-канарейки» обратились бы в безобразных, общипанных и уродливых воробьев, и потому поторопился скорее подобру-поздорову убраться отсюда.

Из Самарканда я тогда как раз и поехал в Новую Бухару, потому что по моим расчетам к этому времени мой приятель, дервиш Богаэдин, мог уже вернуться туда.

Выезжая из Самарканда, я чувствовал себя богатым человеком, так как в кармане у меня было больше, чем сто пятьдесят рублей, а такая сумма денег по тогдашнему времени считалась уже солидной.

В Новой Бухаре я, как уже говорил, снял комнату у одной толстой квасницы.

В этой комнате никакой мебели не было, и я на ночь вместо кровати расстилал для спанья в одном из углов чистую простыню и спал на ней без подушки.

Делал это я тогда так не из одной только экономии, нет… Такой способ спанья, хотя, слов нет, обходится действительно очень дешево, но делал я так главным образом потому, что в тот период моей жизни я был «чистокровным» последователем идей пресловутых индийских йогов. Впрочем, надо признаться, что даже тогда, в период самых больших моих «материальных-затруднений», я не в силах был себе отказать в такой роскоши, как лежать непременно на чистой простыне и непременно обтираться на ночь одеколоном, и обязательно не меньше 80 градусов.

На такую мою импровизированную постель, через пять или десять минут, когда по соображению Филоса я уже должен был спать, ложился и он, причем никогда с той стороны, где было мое лицо, а к спине.

У изголовья моего «ультра-комфортабельного» ложа стоял не менее комфортабельный столик, состоявший из перевязанных веревкой книг, именно тех книг, которые касались вопросов, особенно меня увлекавших в данный период.

На такой мой оригинальный «столик-библиотеку» я и ставил на ночь всякие могущие потребоваться мне предметы, как то: керосиновую лампу, памятную книгу, порошок от клопов и т. д.

И вот, через несколько дней после моего приезда в Новую Бухару, утром на этом моем импровизированном столике я нашел большую земляную грушу!

Увидя это, я, помню, еще подумал: «Ах, шельма-хозяйка! Она, несмотря на свою толщину, все-таки такая чуткая, что сразу почуяла мою слабость к земляным грушам».

Подумав так, я съел ее с большим удовольствием.

В том, что эту грушу принесла именно хозяйка, я был вполне уверен по той простой причине, что кроме нее в это время в мою комнату пока еще никто не входил. Поэтому я, когда столкнулся с ней в этот же день в коридоре, с уверенностью поблагодарил ее за земляную грушу и даже в очень игривой форме подшутил на ее счет, но, к моему удивлению, из ее ответа я очень ясно понял, что она о земляной груше ничего не знает.

Когда на другое утро я опять увидел на том же месте земляную грушу, то хотя и на этот раз съел ее с не меньшим удовольствием, я серьезно задумался о таинственном их появлении в моей комнате.

Каково же было мое удивление, когда и на третий день повторилось то же самое!

На этот раз я решил твердо выследить и непременно выяснить, кто так, хотя и весьма приятно, подшучивает и интригует меня, но в течение нескольких дней я решительно ничего не мог обнаружить, а в то же время аккуратно каждое утро находил на том же самом месте земляную грушу.

Раз утром, в целях наблюдения для выяснения этого с каждым днем все больше и больше поражавшего меня факта, я спрятался за бочкой с заквасочным материалом, стоявшей в коридоре. По прошествии короткого времени я увидел осторожно пробиравшегося мимо бочки Филоса, несущего во рту большую земляную грушу, которую он, войдя в комнату, положил на то же место, где я обычно их находил.

С этого времени я стал уже следить всецело за Филосом.

На другое утро, собравшись выйти из дому, я похлопал Филоса по левой стороне головы, что означало между нами – я ухожу далеко и его с собой не возьму – и, выйдя на улицу, не пошел далеко, а тут же завернул в лавочку напротив нашего дома и стал следить за моими дверями.

Скоро оттуда вышел Филос и, оглянувшись кругом, направился по направлению базара; я незаметно пошел за ним. Там, на базаре, вокруг городских весов было много провизионных лавочек и масса народу.

Я увидел спокойно разгуливающего среди публики Филоса и не спускал с него глаз.

Он, проходя мимо одной лавочки, посмотрел вокруг и, когда убедился, что за ним никто не подсматривает, моментально выхватил из мешка, стоявшего перед лавочкой, земляную грушу и пустился бежать, а когда я вернулся домой, то нашел земляную грушу уже на обычном месте.

Я опишу еще одну черту психики этой удивительной собаки.

Вообще, когда я уходил из дому и не брал его с собой, он всегда ложился с наружной стороны моих дверей и дожидался моего прихода.

В мою комнату без меня мог заходить всякий, кому было угодно, но выйти из нее он без меня никому не позволял.

В тех случаях, когда кто-нибудь в моем отсутствии хотел выйти из комнаты, этот громадный пес начинал ворчать и оскаливать свои зубы, и этого было уже достаточно, чтобы у каждого постороннего человека, как говорится, «душа-уходила-в-пятки».

Для примера я расскажу один случай, имевший место как раз здесь же в Новой Бухаре.

Надо сказать, что за несколько дней до события, о котором я собираюсь сейчас рассказать, связанного с этим бывшим моим, действительно настоящим другом Филосом, ко мне обратился согласно указанию местных жителей, знающих меня как единственного специалиста по таким работам, один поляк, по профессии, именовавшейся тогда «разъездной-синематографист», с заказом починить пропускавший один из двух имеющихся у него так называемых «баулов» для «карбидного-газа», посредством которого в то время такие «гастролеры» по глухим провинциям просвечивали свои синематографические картины, и я обещал этому поляку зайти как-нибудь на днях в свободное время и починить его «баул».

Но оказалось, что в тот же день, после разговора со мною, вечером поляк-синематографист заметил, что и другой его баул начинает пропускать газ; тогда он, боясь «провалить» совсем следующий свой сеанс, решил не дожидаться моего прихода, а принести самому «баул» в мою квартиру.

Узнав, что меня нет дома, а комната открыта, он, чтобы не тащить лишний раз эту тяжесть, решил оставить его в моей комнате.

В это утро мне надо было ехать в Старую Бухару, где предстояло посетить одну мечеть, а так как вход собак в храм и строения при них, особенно у последователей магометанской религии, считается большим осквернением, то потому я вынужден был оставить Филоса дома, и он по своему обыкновению лежал с наружной стороны двери и ждал моего возвращения.

И вот, этого разъездного синематографиста Филос, по своему обыкновению, впустить-то в комнату впустил, а выйти – «не-тут-то-было». И этот бедный поляк, после нескольких тщетных попыток выйти из нее, принужден был смириться и просидеть на полу в моей комнате не евши и не пивши, все время нервничая, до самого позднего вечера, пока я не вернулся.


Итак, я жил в Новой Бухаре.

Для зарабатывания денег и в видах некоторых других удобств я на этот раз действительно занялся выделыванием искусственных бумажных цветов. Благодаря торговле цветами я мог иметь возможность входа почти во все нужные мне места Бухары, да и доход с цветов в настоящий сезон года обещал быть хорошим.