По выздоровлении Соловьева перевели в Самарканд, в Штаб батальона, который отправил его в военный госпиталь для освидетельствования годности его к дальнейшей военной службе.
В общем госпитальном корпусе, где помещался Соловьев, была и арестантская палата. Гуляя по коридору и разговаривая иногда через оконце с арестантами, он свел знакомство с одним из них – поляком, судившимся как фальшивомонетчик.
Когда Соловьев получил увольнение от службы по болезни и выписался из госпиталя, этот арестант попросил его доставить письмо его знакомым, жившим при станции Самарканд, и в благодарность за доставку письма потихоньку вручил ему пузырек с какой-то голубоватой жидкостью, объяснив, что жидкость эта употребляется для копировки трехрублевых кредиток. Другие купюры кредиток, кроме зеленых трехрублевок, такой подделке не поддавались.
Делалось это таким образом:
Специальная бумага, смоченная упомянутой жидкостью, накладывалась на обе стороны кредитки, а потом вместе с кредиткой зажималась в книгу.
«Негативы», полученные таким путем с обеих сторон кредитки, давали от трех до четырех хороших копий.
В Средней Азии, где плохо разбирались в русских деньгах, такие кредитки очень легко сходили.
Соловьев, который попробовал сперва любопытства ради копировать деньги, когда собрался ехать на родину, перед самым отъездом, нуждаясь в деньгах, без особого риска сбыл небольшое количество своих подделок.
Дома его приняли с радостью, и отец стал уговаривать его остаться помогать ему, по примеру младшего брата.
Соловьев согласился и получил где-то за Самарой от отца в управление одну из мельниц, но вскоре, проработав там несколько месяцев, стал хандрить, соскучившись по бродячей жизни, приехал к отцу и откровенно заявил, что он больше работать не может.
Отец отпустил его и даже дал ему порядочную сумму денег.
После этого Соловьев попадает в Москву, Петербург, опять запивает и наконец, под пьяную руку, приезжает в Варшаву.
Это было уже к концу года, после того как он был уволен с военной службы.
В Варшаве на улице останавливает его какой-то человек, оказавшийся тем арестантом, который вместе с ним был в самаркандском госпитале; последнего, оказывается, оправдали по суду, и он теперь приехал сюда главным образом за бумагой и за машинкой для печатания кредиток, которая должна была прибыть из Германии, и пригласил его войти с ним в компанию и помогать ему в «работе» в Бухаре.
Преступная, но легкая нажива соблазнила Соловьева, и он поехал в Бухару, чтобы там ожидать своего компаньона; но поляк-фальшивомонетчик из-за неполучения машины задержался в Варшаве, и Соловьев, продолжая пить и промотав свои последние деньги, поступил на железную дорогу, где последние три месяца до встречи со мною и работал, и беспрестанно пил.
Этот искренний рассказ Соловьева меня очень тронул. Я в это время уже был хорошо знаком с гипнотизмом и человеку, приведенному в известное состояние, внушением мог заставить забыть какую угодно нежелательную привычку.
Поэтому я предложил Соловьеву помочь ему, если он действительно хочет избавиться от этой пагубной привычки к питью водки, и объяснил ему, как это делается.
Он согласился, и я со следующего дня начал ежедневно приводить его в гипнотическое состояние и внушать ему все, что требовалось, и он постепенно стал чувствовать к водке такое отвращение, что даже видеть не мог этой, как он говорил, «отравы».
За это время Соловьев бросил свою железнодорожную работу и окончательно перебрался ко мне, стал помогать мне в выделке цветов, а иногда и носил их продавать на базар.
Как раз когда Соловьев окончательно сделался моим, так сказать, «подручным», и мы привыкли жить вместе как два хороших брата, вернулся наконец в Старую Бухару мой приятель, дервиш Богаэдин, о котором я за последние два-три месяца не имел никаких сведений, и он, узнав о моем пребывании в Новой Бухаре, на другой же день приехал ко мне.
На мой вопрос, почему он так долго не возвращался, Богаэдин ответил мне следующее:
– Я был так долго в отсутствии, потому что в одном из городов Верхней Бухары случайно встретился с одним в высшей степени интересным человеком и, для того чтобы чаще видеться и иметь с ним по возможности больше разговоров о глубоко волнующих меня вопросах, мне удалось устроиться его проводником на время его путешествия по Верхней Бухаре и по берегам Аму-Дарьи, и даже сюда теперь я прибыл вместе с ним.
Этот старик, как оказалось, был членом одного известного среди дервишей братства, существующего под наименованием «Сармунг», главный монастырь какового братства находится где-то в глубине Азии.
Дальше Богаэдин сказал:
– В одном моем разговоре с этим необычайным человеком выяснилось, что он откуда-то очень хорошо знает о тебе. Поэтому я даже спросил у него, не будет ли он иметь что-нибудь против, если ты захочешь с ним повидаться.
На такой мой вопрос этот великий старик ответил, что он будет рад видеть тебя, именно тебя, человека, который по происхождению и «кафир», но сумевшего, благодаря своему беспристрастному отношению ко всем людям, приобрести душу, похожую на их.
«Кафирами» там называют всех иноверных иностранцев, живущих, по их понятиям, как звери, без принципов и внутри себя без всякого святого, в том числе и всех вообще европейцев.
От всего того, что мне рассказал Богаэдин про этого старика, у меня даже, как говорится, «в-мозгу-потемнелось», и я стал умолять Богаэдина устроить мне с ним как можно скорее свидание.
Он сейчас же на это согласился, так как старик в это время находился не очень далеко, у каких-то своих знакомых в кишлаке, лежавшем недалеко от Новой Бухары.
Мы с Богаэдином условились поехать туда на другой же день.
С этим почтенным стариком я имел несколько очень длинных разговоров.
В последнем разговоре он мне дал совет поехать в его монастырь и немного пожить там.
– Может быть, – пояснил он, – тебе удастся кое с кем там поговорить об интересующих тебя вопросах, и может быть этими разговорами ты выяснишь себе, чего именно ищешь.
И потом добавил, что если я захочу поехать туда, то при условии, если я дам известную клятву – никогда никому не говорить о местонахождении этого монастыря, он согласен помочь мне в этом и найдет соответствующих проводников.
Я, конечно, моментально согласился на все, но мне только жаль было расставаться с Соловьевым, к которому я успел сильно привязаться, и я на всякий случай спросил старика, не мог ли бы я взять в это путешествие с собою моего хорошего товарища.
На это старик, немного подумав, ответил:
– Пожалуй можно, если, конечно, ты можешь ручаться за его честность и последствие приносимой и от него требуемой присяги.
За Соловьева я вполне мог ручаться, так как за время нашей дружбы он мне доказал свою устойчивость в смысле данного им слова.
Когда мы обо всем переговорили, между нами было условленно, что через месяц, в известное время, мы должны быть на берегу реки Аму-Дарьи, на развалинах Ени-гисар, где нас встретят люди, которых мы узнаем по данному паролю, и они будут служить нам проводниками до самого монастыря.
В назначенное время мы с Соловьевым прибыли к древним развалинам крепости Ени-гисар и в тот же день встретились там с четырьмя присланными за нами каракиргизами.
После известной церемонии мы все вместе закусили, а потом, когда уже начало темнеть, мы, после того как по их требованию повторили нашу клятву и нам нахлобучили на глаза башлыки, сели на лошадей и тронулись в путь.
За все время нашего передвижения мы, действительно, точно и добросовестно выполняли данную клятву не смотреть и не стараться узнать, куда и через какие места мы едем.
Ночью на перевалах и иногда, когда закусывали в закрытых местах, мы бывали без башлыков; в пути же нам было разрешено только два раза снять наши повязки с глаз. Первый раз это случилось на восьмой день, когда нам предстояло переходить какой-то висячий мост, по которому нельзя было ни ехать верхом, ни идти вдвоем рядом, а только поодиночке, что сделать с закрытыми глазами было невозможно.
По характеру открывшейся тут перед нами местности мы могли заключить, что находимся или в районе течения реки Пяндж, или реки Зарявшан, так как под нами текла широкая река, и самый мост и окружающие это место горы очень походили на мосты в ущельях, по которым текут эти реки.
Кстати скажу, что если бы переход через мост был возможен с закрытыми глазами, то для нас это было бы лучше. Оттого ли, что мы долгое время перед тем шли с завязанными глазами, или по какой другой причине, но я никогда не забуду той нервности и того страха, которые мы испытывали при переходе через этот мост – мы даже долгое время не решались вступить на него.
Такие мосты встречаются в Туркестане очень часто там, где нет возможности проложить дорогу по другому месту, или в тех случаях, когда, чтобы пройти один километр вперед, надо иной раз делать двадцатидневный обход.
Когда стоишь на этих мостах и смотришь вниз, где обыкновенно протекает река, то испытываемое ощущение можно было бы сравнить с тем, которое получается, когда смотришь вниз с верхушки Эйфелевой башни, но только по интенсивности во много раз сильнее; если же смотришь вверх, то совсем не видать верхушки гор – их можно видеть разве только на расстоянии нескольких километров от них.
Ко всему этому, эти мосты, во-первых, почти никогда не имеют перил, и ширина их такова, что может пройти только одна вьючная горная лошадь, а во-вторых, они качаются так, как будто ходишь по хорошему пружинному матрацу; о чувстве же неуверенности в их крепости уже говорить не приходится.
Большей частью они укреплены веревкой из волокон коры одного дерева, один конец которой держит мост, а другой привязан к какому-нибудь стоящему вблизи на косогоре дереву или к выступу скалы.
Во всяком случае, эти мосты даже не для тех, которых в Европе называют «любителями-сильных-ощущений». Душа любого европейца, проходящего по этим мостам, уходит, как говорится, не в «пятки», а куда-то еще дальше.