Встречи с замечательными людьми — страница 42 из 64

На другое утро мы первым долгом отправились в редакцию одной ташкентской газеты, в конторе которой принимали заказы не только на объявления, но также и на какие угодно афиши.

Там оказался очень симпатичный, недавно приехавший из России конторщик-еврей.

Поговорив с ним немного, мы заказали ему объявления во всех трех газетах, имеющихся в Ташкенте, а также громадные афиши о том, что приехал такой-то индийский факир (я сейчас уже не помню, под каким именем он тогда выступал – кажется, Эким Бея звали Ганез или Ганзин) и что он с своим помощником Салаканом будет завтра вечером в зале такого-то клуба производить гипнотические опыты и массу других сверхъестественных явлений.

Конторщик газеты взял на себя также достать разрешение полиции для расклейки по городу афиш, и через день уже афиши о небывалых чудесах мозолили глаза обывателей не только Нового, но и Старого Ташкента.

За это время мы нашли двух безработных, приезжих из внутренних губерний России, которых раньше всего послали в баню хорошенько помыться, а потом взяли их к себе в отель и подготовили к гипнотическим сеансам, т. е. постепенно начали приводить их в такое состояние гипноза, что можно было втыкать им под кожу грудной клетки громадные булавки, сшивать им настоящим образом рты, приводить их в такое каталептическое состояние, что, когда их клали головой на один стул, а ступнями на другой, они на своем животе выдерживали какие угодно тяжести, и всякий желающий из публики мог выдернуть волос из головы этих «медиумов» и т. д., и т. д.

Особенно поразило всех так называемых ученых, докторов, юристов и других, когда Эким Бей своим, мною уже описанным способом узнавал их имена или кому сколько лет.

Словом, когда кончился первый сеанс, мы кроме полной кассы денег получили также тысячи приглашений ужинать, а о том, как нам «делали-глазки» женщины всех сословий, говорить уже не приходится.

Мы три вечера подряд давали «сеансы» и так как денег выручили намного больше, чем нам было нужно, то, чтобы скорее избавиться от надоедливых поклонников, поторопились оттуда уехать.


Часто упоминая в этой главе о всяких наших путешествиях и экскурсиях, в моей памяти вообще оживились воспоминания о всех моих скитаниях по Азии, и наряду с этим, по ассоциации, вспомнилось то курьезное, всегда поражавшее меня представление о материке Азия, которое имеется у большинства европейцев.

Живя вот уже пятнадцать лет безвыездно в Европе и постоянно сталкиваясь с людьми почти всех народностей, населяющих Европу, я вынес впечатление, что в Европе не знают и не представляют себе, что такое Азия.

Большинство людей Европы и Америки имеют такое представление, что Азия – это какой-то неопределенной величины материк, который находится рядом с Европой, и что на нем живут какие-то дикие, в лучшем случае – полудикие группы народов, случайно попавших туда и одичавших.

Их представление о ее величине весьма проблематично – они почти готовы сравнить ее территорию с территориями европейских стран, и не подозревают, что Азия такой величины материк, что на нем можно поместить несколько Европ, и что на ней находятся такие народы, о которых не знают не только европейцы, но о них даже никогда не слыхали сами жители Азии.

Некоторые народы, населяющие Азию, своей численностью часто во много раз превышают численность любой народности Европы, и среди них уже в настоящее время некоторые науки, как, например, медицина, астрология, естествоведение и т. д. – достигли на практике, без мудрежки, без гипотетических объяснений, такого совершенства, до которого европейская цивилизация дойдет, может быть, только через несколько веков.

Петр Карпенко

Я хочу посвятить эту главу воспоминаниям о моем друге детства, Петре Карпенко, ставшем впоследствии по своим действительным достижениям, а не только, как это бывает в большинстве случаев в современности, «по-диплому», выдающимся горным инженером – ныне уже скончавшемся…

Царство ему Небесное!

По моему разумению, будет вполне достаточно, как для всестороннего охарактеризования индивидуальности самого Петра Карпенко, так и для оправдания намеченной мною цели этой серии моих писаний, т. е. для получения читателем и от этой главы полезного материала и поучительных сведений, если я опишу, во-первых, события, при которых состоялось мое первое, так сказать, «внутреннее-сближение» с этим моим другом детства, а во-вторых, расскажу о происшедших событиях во время одного нашего совместного путешествия, при котором волею судеб стряслось то несчастье, которое породило факторы для его преждевременной смерти.

Наше первое сближение произошло еще тогда, когда мы оба были мальчишками.

События, послужившие началом такого нашего сближения, я опишу по возможности подробно, тем более что это вообще может очень хорошо осветить некоторые детали психики «мальчишек-сорванцов» – из числа которых в будущем, когда они становятся взрослыми, подчас выходят нерядовые люди.

Это было в городе Карсе, в то именно время, когда я состоял в числе певчих тамошнего крепостного собора.

Прежде всего надо сказать, что после того, как из Карса уехал мой учитель Богачевский, уехал также в отпуск по болезни мой главный наставник, протоиерей Борщ, и я, лишившись этих двух авторитетных для меня людей, а также ввиду того, что в моей семье шли разговоры о возможности возвращения в недалеком будущем опять в Александрополь, не хотел больше оставаться в Карсе и стал подумывать поехать в город Тифлис, где, в крайнем случае, мог устроиться, как давно мечтал, в так называемом «Архиерейском-хоре», поступить в какой делались мне неоднократные, очень соблазнительные и лестные для моего юношеского самолюбия, предложения.

Вот, в тот самый период моей жизни, с такими центротяжестными мечтами в моем только еще начавшем оформливаться мышлении, раз рано утром прибегает ко мне один из певчих военного собора, «военный-писарь», сделавшийся моим приятелем благодаря частым встречам, а главное, благодаря приносимым мною иногда ему хорошим папиросам, которые, кстати признаться, я таскал тайком из папиросницы моего дяди, и запыхавшись говорит, что он случайно слышал разговор между комендантом крепости, генералом Фадеевым, и жандармским ротмистром, которые, говоря об аресте каких-то лиц и о допросе их по вопросу, связанному с полигоном, упомянули также и мое имя, будто бы замешанное тоже в этом деле.

Это сообщение меня очень напугало, так как у меня на совести лежало одно дело, связанное с этим полигоном, и я во избежание могущих быть неприятностей решил не откладывать своего отъезда и на другой же день спешно покинул Карс.

Вот это самое событие, связанное с полигоном, из-за которого был в моей психике слагаем фактор, порождающий угрызение совести, и из-за которого я, боясь последствий за него, поторопился уехать, и послужило причиной нашего сближения с покойным Петром Карпенко.

В городе Карсе, как и в Александрополе, у меня было, особенно в последнее время, много товарищей-сверстников и приятелей намного старше меня.

Среди первых был один очень симпатичный юноша, сын водочного заводчика, по фамилии не то Ряузов, не то Ряизов, который часто звал меня к себе, а иногда я заходил к нему и без приглашения.

Родители очень его баловали. У него была даже своя отдельная комната, в которой и мне было очень удобно готовить уроки; к тому же на его письменном столе почти постоянно находилась полная тарелка свежих, тогда очень мною любимых, так называемых «слоеных-пирогов», но, может быть, самое же важное было то, что у него была сестра лет двенадцати-тринадцати, которая часто заходила в эту комнату, когда я бывал там.

У меня с нею завязалась дружба, и незаметно для самого себя я в нее влюбился – и она тоже, кажется, ко мне была неравнодушна.

Короче говоря, между нами начался молчаливый роман.

Туда же ходил другой мой товарищ, сын одного артиллерийского офицера, не принятый в кадетский корпус, потому что при испытании он оказался на одно ухо глуховат, и он для поступления куда-то готовился на дому.

Это и был Петя Карпенко. Он тоже был влюблен в эту «ряузовскую-девочку», и она и к нему тоже благоволила.

К нему она была благосклонна, кажется, из-за того, что он часто приносил ей конфеты и цветы, а ко мне из-за того, что я хорошо играл на гитаре и был мастером рисовать метки на платках, которые она была любительница вышивать и рисунки которых выдавала за свои.

Так вот, мы оба были влюблены в эту девочку, и понемногу в нас, как говорится, «разгоралась-ревность-соперников».

Раз, после всенощной в соборе, где была и эта общая «сердцеедка», я, придумав что-то уважительное, испросил у регента разрешение уйти пораньше, с целью встретить ее при выходе и проводить домой.

При выходе из собора я столкнулся со своим соперником.

Оба мы горели ненавистью друг к другу, но, провожая нашу «даму», держали себя рыцарями. Когда уже после проводов мы возвращались домой, я не стерпел и, к чему-то придравшись, отлупил его как следует.

К вечеру следующего дня после столкновения с моим соперником я по обыкновению пошел в наш «клуб», т. е. на церковную колокольню.

Настоящей колокольни в ограде крепостного собора тогда еще не было, ее как раз начинали строить, и колокола висели во временной деревянной постройке, представлявшей из себя нечто вроде восьмиугольной будки с высокой крышей.

Между балками, на которых были подвешены колокола, и крышей и был наш «клуб», где мы почти ежедневно собирались и, сидя верхом на балках или на узеньком помосте, шедшем под самой крышей вдоль стен, курили, рассказывали анекдоты и даже готовили уроки.

Впоследствии, когда постоянная каменная колокольня была построена и колокола были подняты на нее, эта временная колокольня крепостного собора была русским правительством подарена ново-строившейся греческой церкви, и, кажется, она и поныне существует и служит колокольней для этой церкви.

В клубе, кроме постоянных завсегдатаев его, я застал приехавшего случайно в Карс моего товарища из Александрополя – сына почтово-телеграфного начальника – Петю Керенского, убитого впоследствии во время Русско-японской войны в чине офицера, а также мальчика из греческой части города Карса, по прозвищу «Фехи», а по настоящей фамилии Корханиди, ставшего впоследствии автором многих школьных учебников. Последний принес в подарок от своей тетки нам, мальчикам-певчим, своим пением часто трогавшим ее «до-глубины-души», греческой домашней халвы.