Мы сидели, ели принесенную халву, курили и болтали.
Через некоторое время туда же приходит Петя Карпенко с перевязанным глазом, в сопровождении двух других русских мальчиков, не состоявших «членами» нашего «клуба», и вступает со мной в «объяснение» относительно моего вчерашнего оскорбления его.
Он, будучи тогда одним из тех юношей, которые, начитавшись поэзии, любят выражаться возвышенным слогом, после длинного и витиеватого предисловия вдруг закончил свою тираду категорическим заявлением, сказав мне:
– Обоим нам жить на земле тесно, и, следовательно, один из нас должен непременно умереть.
Выслушав его «высокопарную-тираду», мне в первый момент захотелось сразу выбить, в прямом смысле, из его головы эту «дурь», но когда другие товарищи стали меня урезонивать, говоря, так сводят счеты только люди, до которых совершенно еще не коснулась современная культура, вроде, например, курдов, а приличные люди прибегают к более культурным приемам, во мне заговорила моя гордость, и я, чтобы не прослыть невоспитанным и трусом, вступил в серьезное обсуждение этого инцидента.
После долгих споров, называвшихся у нас уже тогда «дебатами», во время которых выяснилось, что некоторые из присутствовавших мальчиков были на моей стороне, а некоторые – на стороне моего противника, после таких именно «дебатов», которые временами переходили в оглушительный галдеж и грозили иногда перейти к сбрасыванию друг друга с верхушки колокольни, было решено, что мы должны «драться-на-дуэли».
Тогда и возник вопрос: где же достать оружие?
Ни пистолетов, ни шпаг достать было негде, и положение получалось весьма затруднительное. Все наше возбуждение, за минуту до этого доходившее до крайних пределов, сразу спало, и мы сосредоточились на том, как найти выход из создавшегося положения.
В числе нас был мальчик, некто Турчанинов, тоже мой товарищ, обладатель очень пискливого голоса и считавшийся всеми нами отчаянным комиком.
Когда мы все задумались, как же быть, он вдруг своим пискливым голосом сказал:
– Если трудно достать пистолеты, то, я думаю, очень легко достать пушки!
Все рассмеялись, как это было всегда при его репликах.
– Чего вы смеетесь, черти?! Использовать для этой цели пушки действительно можно. Только одно плохо. Вы вот решили, что из вас один должен умереть, а при дуэли на пушках может случиться так, что вы оба умрете. Если на такой риск вы согласитесь, то выполнение моего предложения будет проще простого.
И он предложил нам обоим пойти на полигон, т. е. на место, где происходит артиллерийская учебная стрельба, залечь незаметно где-нибудь в разных местах между орудиями и мишенями и ждать своей участи – кого там шальная пуля из снарядов убьет, тому, значит, и суждено из-за своей нечестности умереть.
Это место, которое именовалось «полигон», мы все знали хорошо; оно находилось недалеко от города, сейчас же за окружающими его горами, и представляло из себя довольно большую холмистую площадь, километров в десять-пятнадцать в поперечнике, куда в известное время года – во время происходящей там стрельбы – никого не пускали, строго охраняя ее кругом.
Мы туда до этого, по наущению и под влиянием двух больших мальчиков, по фамилиям Айвазов и Денисенко, пользовавшихся у нас, мальчишек, авторитетом, не раз ходили, главным образом по ночам, собирать – вернее, воровать медные части разорвавшихся снарядов и свинцовые пули, рассыпавшиеся после разрыва снарядов, которые мы, вследствие хорошего спроса на них в городе, потом продавали на вес.
Хотя собирать, а тем более продавать остатки снарядов строго воспрещалось, мы тем не менее изловчились проделывать это, пользуясь лунными ночами или тем временем, когда охрана (называвшаяся «оцепление») становилась менее бдительной.
В результате новых «дебатов» по поводу сделанного Турчаниновым предложения всеми присутствующими было категорически решено этот проект выполнить на следующий же день.
Согласно «постановлению» секундантов, которыми с моей стороны явились Керенский и Корханиди, а со стороны моего противника – пришедшие с ним два посторонних мальчика, мы должны были рано утром, еще до начала стрельбы, прийти на полигон и на расстоянии приблизительно ста метров до мишеней забраться в находящиеся на некотором расстоянии друг от друга большие ямы, так чтобы никто не мог нас видеть, и лежать там до вечера, а вечером тот, кто останется в живых, может с наступлением темноты уйти куда пожелает.
Секундантами было также решено, что они сами весь этот день проведут недалеко от полигона, на берегу реки «Карс-чай», и вечером разыщут нас в наших ямах, чтобы узнать результат дуэли, и если окажется, что один из нас или мы оба ранены, то они что-нибудь предпримут, а если окажется, что мы убиты, то они распространят версию, что мы пошли собирать медь и свинец, не зная, что в этот день будет стрельба, и вот нас и «укокошили».
На другой день чуть свет вся наша компания, забрав с собой провизию, отправилась на берег Карс-чая.
Там нам, соперникам, выделили нашу порцию провизии, и двое секундантов отвели нас на гору, где мы залегли в разных местах в канавах; сопровождавшие же вернулись к реке и занялись вместе с остальными рыбной ловлей.
До начала стрельбы все носило характер как бы шутки, но, когда началась стрельба, стало уже не до шуток.
Я не знаю, в какой форме и в какой последовательности протекали субъективные переживания и мыслительные ассоциации моего соперника, но то, что во мне начало происходить при начале стрельбы, что я переживал и перечувствовал, когда над моей головой начали пролетать и разрываться снаряды, я помню до сих пор так хорошо, как будто это произошло только вчера.
С первого же момента я, с одной стороны, как можно было бы сказать, «обалдел», а с другой стороны, при участии всей совокупной проявляемости моего чувствования, интенсивность и логическая сопоставительность моего мышления до такой степени увеличились, что в каждый момент думалось и переживалось больше, чем в течение целого года.
Одновременно с этим во мне впервые возникло и начало прогрессивно увеличиваться, так сказать, «всецельное-самоощущение-самого-себя», и, между прочим, впервые за эти дни я ясно понял, что сам своей легкомысленностью поставил себя перед возможностью быть уничтоженным, причем в тот момент моя смерть мне казалась неизбежной.
Инстинктивный страх перед этой неизбежностью настолько завладел всем моим существом, что окружающая действительность как бы исчезла и остался один непреоборимый животный ужас.
Я помню, что мне хотелось сделаться как можно меньше и как бы укрыться в какой-нибудь складке почвы, чтобы ничего не слышать и ни о чем не думать.
Начавшаяся во всем моем теле дрожь постепенно дошла до таких пределов, что каждая клеточка моего тела как будто бы стала вибрировать самостоятельно; в то же время, несмотря на грохотавшие орудия, я очень отчетливо слышал биение моего сердца, а челюсти так стучали, что казалось, сейчас поломаются все зубы.
Отмечу здесь между прочим то, что, по моему мнению, именно тогда, из-за этого в моей юношеской жизни случая, впервые возникли в моей индивидуальности, а затем – благодаря разным сознательным воздействиям на эту же мою индивидуальность со стороны некоторых встретившихся со мною нормально воспитавшихся людей – и оформились те данные, которые, с одной стороны, позволили мне ясно сознавать и реально ощущать настоящий, только действительный страх и которые всегда за время моей ответственной жизни препятствовали и поныне препятствуют руководствоваться в предъявляемых жизнью вопросах исключительно только своими собственными эгоистическими интересами, а с другой стороны, дали возможность уметь беспристрастно и без самообмана понимать другого, испытывающего страх перед чем-нибудь, и входить в его положение.
Не помню, как долго я лежал тогда в яме в описанном состоянии, могу только сказать, что и в данном случае, как всегда, «Наш-Всевеличайший-Одновременно-Всеблагий-и-Всенеумолимый-Владыко-Время» не преминул постепенно взять верх над всем, и я начал свыкаться как со своими переживаниями, так и с грохотом орудий и разрывом снарядов вокруг меня.
Мучившая меня вначале мысль о возможности печального для меня конца тоже начала понемногу исчезать.
Стрельба, как обыкновенно, производилась в несколько смен с перерывами, но и во время перерывов уйти было невозможно, главным образом из опасения попасть в руки охраны.
Ничего нельзя было поделать, приходилось спокойно лежать.
После «обеда» я незаметно для самого себя даже заснул; очевидно, усиленная работа нервной системы властно сама потребовала отдыха.
Не знаю, сколько я спал, но когда я проснулся, кругом было все тихо и уже начинало вечереть.
Когда я окончательно пришел в себя от сна и ясно отдал себе отчет в причине моего нахождения в данном месте, я первым долгом с ликующей радостью удостоверился в своей невредимости, а как только эта моя эгоистическая радость стала проходить, тотчас вспомнил и стал беспокоиться о своем товарище по несчастью, вылез потихоньку из канавы, осмотрелся кругом – никого не было – и пополз к тому месту, где он должен был находиться.
Когда я увидел его лежащим в канаве без движения, хотя во мне в первый момент и произошла какая-то растерянность, но я подумал и был уверен, что он спит; когда же я вдруг заметил на его ноге кровь, я так испугался, что чуть не потерял сознание.
Вся вчерашняя ненависть к нему сразу превратилась в жалость.
Переживая ужас не меньшей степени, чем за несколько часов до этого за свою собственную жизнь, я замер, как был, на корточках, так как инстинктивно еще продолжал принимать меры не быть заметным.
Я еще находился в этом состоянии, когда подползли ко мне на четвереньках секунданты.
Они, увидя меня раньше так странно смотрящим на лежащего Карпенко, а потом тоже заметив на его ноге кровь, почуяли что-то неладное и замерли, как и я, на корточках и начали вместе со мною смотреть на него.