На его ресницах от дыма и от боли выступили слезы. Зато теперь ладони — что береста. Матвей покосился на его руки:
— Да-а, кожа что надо… У медведя на лапах и то тоньше…
Вскоре вскипела уха. Терентий принес выпеченные еще утром лепешки. Они полусырые, но едят их все с аппетитом.
— Стало быть, и я стряпуха не из последних… — шумно хвастает он.
После трех кружек кипятку с сахаром вприглядку Терентий растянулся на пихтовых лапах возле костра. Он раскурил цигарку и, глубоко затянувшись ею, совершенно серьезно произнес:
— Вот так-то цари да князья и жили!
Где-то неподалеку тоненько журчит ручеек, шелестят под легким ветерком прошлогодние листья, сохнет земля. На противоположной стороне реки молодые березки охорашиваются над водой. На них вот-вот начнут распускаться первые зеленые листочки, и они ждут этой поры. А на осинах лист появится не скоро. Даже после того как березы и черемухи сплошь покроются зеленым нарядом, осины еще долго будут стоять голые, с набухшими почками.
— Эх, пора-то какая, — вздохнул Семен. — Скоро пахать…
— Да-а, скоро… — задумчиво тянет Матвей.
— Скоро уж и домой собираться, — нерешительно вставляет Аристарх слово и смотрит вопросительно на Василия и Ивана.
— Собираться надо, — согласился Василий. — Давайте денька через три и тронемся… На Лебяжьих надо сушняка навалить на плот.
У костра снова воцаряется молчание. Где-то на реке шумно всплеснул камень, сорвавшись с кручи. И опять тихо. Но вот в вышине раздались громкие трубные звуки.
— Лебеди… Что-то припоздали нынче, — удивился Матвей.
— Эти не припоздали, — поправил Василий. — Эти неподалеку живут.
Птицы высоко. В светлом весеннем небе охотники разглядели их. Лебедей четверо. Они, снижаясь, летят по направлению к Лебяжьим островам.
— Эх и птички… Вот пальнуть бы! — произнес, впрочем без всякого энтузиазма, Терентий.
Его никто не поддержал.
…Некогда были эти острова безымянными. Однажды плыли мимо них два охотника в одной лодке. Вдруг из протоки выплыла пара белоснежных лебедей. Молодой охотник, сидевший на носу, быстро прицелился и выстрелил. Птица упала за островом, вторая полетела следом за ней. Когда охотники обогнули остров, они увидели, как лебедь пытался помочь своей подстреленной подруге. Он подплывал к ней то с одной, то с другой стороны, нежно обнимал ее крылом, увлекая от лодки, подныривая под нее, силясь помочь ей подняться с воды, но тщетны были его усилия. Подруга лебедя все больше и больше заваливалась на бок. Шея ее клонилась к воде, а грудь обагрили капли алой крови. Отчаявшись, лебедь повернулся к лодке и смело поплыл навстречу людям. Он пронзительно кричал, бил по воде своими широкими крепкими крыльями. Охотники, в смущении опустив ружья, даже не пытались закрывать лицо от брызг. На их глазах подстреленная птица перестала биться, и они вынуждены были подобрать ее. Видя, что люди увозят подругу, лебедь долго кружился над лодкой. Потом он поднялся высоко-высоко, жалобно прокричал в последний раз, сложил крылья и камнем полетел вниз. Грудью ударился о лодку, погиб сам, но чуть не погубил и охотников. Они едва сумели добраться до берега, а ружья, припасы, снедь утонули на перекате.
С тех пор стали называться эти острова Лебяжьими, а лебедей по всей Вишере больше не стреляли.
— Сурьезные птицы, — вздохнул Аристарх.
…Ложится туман, тонко кутает тайгу, наполняя ее ароматом весны.
14
В лесных деревнях, в поселениях таежников телефонов нет, но все новости передаются быстро. Только пять дней тому назад на прибитом к берегу обломке плота старый рыбак из Усть-Улса нашел привязанный заплечный холщовый мешок с несколькими размокшими сухарями, и вот он уже доставлен в родную деревню Вани. Привез мешок охотник, направляющийся в низовья Вишеры.
Сгрудились мужики над речкой возле часовенки, мнут в руках мешок, вздыхают. На углу мешка черными нитками выстрочено «В». Всем ясно, что это метка Василия. Значит, с ним или с Ваней случилось несчастье где-то в верховьях порожистой Вишеры.
— Плотик, по всему видать, легонький был, — рассказывает между тем охотник. — Плыть на нем можно только одному…
Одному… Старики рассуждают вслух.
— Ежели лодки у них сорвало ледоходом, так плот они сделали бы побольше — на всех семерых… Может, кто через реку переезжал из артельщиков? Но зачем тогда котомка привязана? Нет, тут дело сурьезнее…
Вездесущие ребятишки уже успели разнести по деревне весть:
— У Андреевских Ваня али сам Василий утонул!
Прибежала к часовенке Ванина мать. Молча расступились перед ней старики. Взяла в руки мешок, развернула уголок, где была вышита буква «В», и, даже не охнув, повалилась на каменистый берег. А когда пришла в себя, сгрудившиеся вокруг женщины услышали только два слова:
— Ваня, сыночек…
Потом поднялась Пелагея с теплой, пригретой весенним солнышком земли и, сухая, сгорбленная, кажется, еще больше поседевшая, поплелась домой.
15
Уже давно скрылось за лысыми, еще покрытыми снегом, горами солнце, зажглись редкие звезды, а старому охотнику все не спится. Он ворочается на ложе из пихтовых лап, кряхтит. Товарищи вовсю посвистывают носами. Дремлют собаки. Вот и туман, легкий, сиреневый, поплыл над рекой, через час-два заря над Тулымом займется, а он не смыкал глаз. И которую уж ночь так — то ли третью, то ли четвертую. Одно старик знает: сегодня — последнюю. Сегодня утром он оставит свою собаку Дамку здесь, у избушки на берегу Вишеры. Это решено.
Совсем стара стала собака. Растеряла годы на охоте, в тяжелых переходах по парме. Растрясла по каменным россыпям, по берегам бурливых рек. Не найдешь, не воротишь их.
— Охо-хо, — вздыхает охотник и ворочается. Тотчас же зашевелилась Дамка, прикорнувшая сбоку. Подняла голову, поглядела на старика, потом снова уронила морду на лапы, но глаза не закрыла.
«Чует собачье сердце, что оставлю ее здесь, — думает старик. — То-то на меня все время глядит. Ох ты, беда какая… А оставлять надо. Задавить сил не хватит. Убить из ружья — тоже...»
Старую собаку в деревню не водят. Забьют здоровые. Будет чахнуть, гноить душу хозяину. Будет выть на луну в летние ночи и скулить за дверью в январскую стужу, просясь в избу. Нет, уж лучше сразу рубить. И собаке легче, и хозяину… Так уж решено.
Решение это пришло зимой, февральским вьюжным вечером. Утром охотники напали на следы трех лосей и пошли по ним.
К полудню они настигли лосей в глухом распадке. Собаки яростно напали на животных. Первым выстрелил Аристарх. Крупный лось после выстрела метнулся в сторону и этим увлек собак. Они кинулись следом за ним, а оставшиеся два сохатых, выскочив из распадка, помчались по редколесью. Двое охотников бросились за раненым лосем, четверо погнались за двумя убежавшими. Бежали долго, пересекли несколько ручьев, каменную гряду. В рыхлом снегу взяли лыжи, мерзлые ветки больно били по лицам. Собаки выбились из сил и отстали. Отстал от молодых охотников и старик. Задыхаясь, он проклинал свою старость, рыхлый снег, густые ивовые заросли, в которых запутывались лыжи. Наконец окончательно обессилев и потеряв надежду догнать охотников, он тихо поплелся по лыжне, подбирая брошенные молодыми в пылу погони шапки, рукавицы, топор. Старая Дамка, тяжело дыша, брела за своим хозяином. В сумерках старик и собака наткнулись на тушу убитого лося, но лыжня вела дальше: охотники преследовали остальных. Старик дальше не пошел. Он снял лыжи, сел на тушу зверя и… заплакал. Он всхлипывал, плечи его тряслись, и горькие, как пихтовая смола, мелкие слезинки катились по морщинистому лицу, застывая на бороде.
Старик плакал по безвозвратно ушедшим годам, по тому минувшему времечку, когда не то что лося, но и лису по февральскому двухметровому снегу-пурхуну догонял на лыжах. Он завидовал силе и ловкости молодых, ругал себя за немощность и плакал.
Глядя на хозяина, завыла и Дамка. Завыла протяжно, тоскливо, как по покойнику. Погоня за лосями ей тоже далась нелегко. Лапы и уши ее были до крови ободраны о сучья и ветки, шерсть клочьями свисала со впалых боков. Старик горько вздохнул, погладил Дамку по голове.
— Отохотилась, старая… Отходила по парме-то…
И, стыдясь своей минутной слабости, добавил:
— Ну, будет выть-то. Что уж теперь…
А вот теперь надо решаться на последний шаг.
— Тогда надо было… Под горячую руку… — думает старик. — Опять же охотиться не с кем было бы… Хоть стара, а выследила в один день двух соболей…
Утренняя заря зажглась над Тулымом. Растворился в прозрачном воздухе туман, где-то на выломках зачуфыркали косачи. Стали пробуждаться и другие птицы. Лес постепенно наполнялся их свистом и гомоном. Проснулись и артельщики.
Плеснув на руки и лица студеной воды, они начали выносить из избушки мешки с пушниной, ружья, продукты. Складывали скарб на берегу, напротив большого плота с привязанными к нему лодками. Все делалось не без той суматохи, которая всегда сопутствует сборам домой. Охотники, народ хоть и немного угрюмый, серьезный, но обычно при отъезде без шуток не обходится.
— Терентий! — кричал один. — Хромовые-то сапоги медведю оставляешь? — И вытаскивает из-под нар облезшие порванные нары.
— Зачем медведю, — басит тот. — Это я твоему петуху, Аристарх Маркелович, подарю. Ему не привыкать в такой обувке щеголять…
И все хохочут, потому что петух Аристарха в самом деле щеголял в кожаных чулках, сшитых хозяином в наказание за то, что разгреб грядку с табаком.
А Терентий между тем продолжает:
— Нет, пожалуй, отдам я их Матвею. Пусть он из них уху сварит…
И опять все хохочут, потому что помнят, как Матвей однажды вместо мяса в потемках положил в артельный чугунок кусок замерзшей медвежьей шкуры.
Но вот из избушки и из чамьи убрано все, что следует погрузить на плот и в лодки. Начинается погрузка. Грузят уже без шуток, привязывая мешки к плоту и лодкам черемуховыми вицами и веревками. К кожаному мешку, в котором лежит около трех десятков собольих шкурок да около полусотни куньих, привязали большое сухое кедровое полено. В дороге все может быть. На перекатах плоты нередко разбивает. Было немало случаев, когда неосторожные охотники теряли бочки, ружья, пушнину. Мешок же с сухим кедровым поленом не утонет.