– Он с отрядом ушел. Мы зимовали на одном лесном хуторе. А он увел отряд к Вязьме. С ним уходил мой брат, Иванок. Потом вернулся. Их отряд почти весь погиб во время окружения.
– А Санька? Санька жив?
– Иванок о нем ничего не говорил. Значит, живой. Брат вспоминал только погибших.
– Санька учился в Подольске, в пехотно-пулеметном училище. Он был лейтенантом? Какие у него были петлицы?
– Нет, он был в курсантской одежде. И петлицы на нем были курсантские. И звали его, я ж говорю, Курсантом. В него Пелагея Бороницына влюбилась. У нее трое детей, муж на фронте, а она в вашего младшего брата влюбилась.
– Откуда ты знаешь?
– Вся деревня об этом знала.
– Расскажи, Шура, расскажи о нем еще что-нибудь. – Иван схватил девушку за плечи и начал тормошить.
– Иванок говорил, что Курсант очень хороший командир, что его все слушались. Они казаков в поле перебили. Вначале в поле, потом в деревне.
– Казаков?
– Да, полицейские у нас были казаки. Форму казачью носили. И гуторили с южным и украинским акцентом. Правда, не все. Вот с ними у нашего отряда была война. Казаки, когда захватили нашу деревню, требовали, чтобы им девушек отдали и молодых женщин. А наши не согласились. Ночью казаки перепились и уснули. Наши вошли в деревню… Никого не оставили. А потом нашу деревню сожгли. Иванок говорил, что Курсант очень метко стрелял из винтовки и убил многих немцев и казаков.
Шура задула его свечу и ушла. А он лег на матрац, набитый то ли соломой, то ли половой, и никак не мог уснуть. Перед глазами вставал то Санька, то отец, то будто он стреляет из своего пулемета по мотоциклистам и у него кончаются патроны в тот самый момент, когда мотоциклисты приблизились на расстояние верного выстрела…
Иван проснулся оттого, что услышал вверху голоса. Говорили по-немецки. Мужчина и женщина. Женский голос принадлежал Шуре. Сверху по ступенькам, ведущим вверх, лился свет наступившего дня. Сколько же он спал, что проспал утро? Иван замер, прислушался. Нет, мужской голос не был похож на голос Армана. Неужели Арман прислал кого-то другого? Иван держал связь только с ним. И Арман знал только Ивана. Француз сам выстраивал структуру подполья, объясняя это тем, что, если в одну из групп проникнет человек, завербованный гестапо или лагерной полицией, погибнет только эта группа. Он общался только с командирами групп. И командиры групп знали только его. Иван даже не знал, сколько групп, готовых уйти в горы, томится в бараках и заводских цехах.
В какое-то мгновение голоса вверху стали громче, и Иван понял, что открылась дверь. На ступенях колыхнулись тени. Мужчина что-то спросил. Он вдруг узнал этот голос, который ненавидел, как ненавидел все, что было связано с промозглым лагерным бараком на окраине Баденвейлера в продуваемой всеми ветрами пойме реки.
– Где он? – спросил немец. Но в голосе его не было той раздраженной надменности, с которой он обычно покрикивал на военнопленных.
Иван вскочил с лежанки. Перед ним стоял его лагерный вахман Керн.
Глава двадцать первая
Воронцов разбудил Веретеницыну и приказал осмотреть раненого.
– Откуда у нас раненый?
– В лесу нашли. Поторопись.
Они положили Балька возле костра на плащ-палатку. Веретеницына расстегнула его камуфляжную куртку, ощупала его и сказала:
– Он не ранен. У него вывих лопатки. И это – немец. Немцу вправляйте кости сами. Тут – ничего сложного.
– Веретеницына, ты лучше меня не зли. Делай свое дело.
– Ухаживать за немцем не входит в круг моих обязанностей.
Воронцов молчал. Нелюбин, видя такое дело, отошел в сторону: набрали баб на ответственные должности, вот и терпи ее капризы.
Веретеницына взглянула на Воронцова, поджала губы. Сказала:
– Мне нужны двое здоровых мужиков. Вроде вас, товарищ старший лейтенант.
Нелюбин шепнул Воронцову:
– Строгий у тебя хвершал, Воронцов. Одним глазом глянула, а сразу забраковала. – А про себя подумал: баба-то – яд. Такую рядом держать опасно. Как он с нею справляется?
Подошел Екименков. Вдвоем они принялись вправлять немцу лопатку на место. Тот вскрикнул и пришел в себя. Пот выступил на его лице. Вскоре он встал на ноги и посмотрел по сторонам. Увидев русских солдат, успокоился. Видать, все понял, куда попал.
– У вас был вывих плеча. Она доктор и вправила вам лопатку на место. Теперь вы здоровы. Обморожений и ранений, кроме небольших царапин и ушибов, у вас нет. Доктор обработала все ваши царапины. – Воронцов говорил медленно, стараясь правильно произносить слова. Сказав о докторе, кивнул на Веретеницыну.
Немец внимательно посмотрел на нее и в изумлении произнес какую-то фразу.
– Что он бормочет? – спросила Веретеницына.
– Он сказал: «оленуха».
– Это что такое?
– Самка оленя.
– Корова, что ли? Да пошел он!..
Немец снова заговорил.
– Он говорит, что наблюдал за тобой. Из каменного сарая в деревне. Ты вытаскивала раненых. В соснах. Раненых было двое. Ты тащила их по очереди. Он и его товарищи любовались тобой. Они решили не стрелять. Один из его товарищей, которого уже нет в живых, назвал тебя оленухой. Ты заботилась о раненых, как оленуха заботится о своих оленятах. Вот в чем суть.
– Надо же, – не поднимая головы, усмехнулась Веретеницына, застегивая санитарную сумку и вдруг посмотрела на Воронцова, как утром в траншее: – А не сочиняешь?
– Не вижу смысла.
– Ну да, конечно. Немец и тот больше разглядел. Издали. Чем ты вблизи.
– Все, Веретеницына, спасибо, можете быть свободной.
– Да я уж поняла.
Нелюбин проводил взглядом старшину медицинской службы и сказал:
– Что, Сашка, подсуропил тебе комбат бодливое веретено?
– Вот выберемся отсюда и сразу же подам рапорт о переводе ее куда угодно, только подальше от Восьмой роты!
– Зря. Она хоть и бодливая, а справная. Вон как фрица выходила! В один момент на ноги поставила.
– Забирай себе! Прямо сегодня!
– Подумаю. У меня баб пока не было. Обхожусь. Ну, давай, допрашивай его, а я по двору пойду. Надо ж роту готовить на выход. Если комбат у майора Лавренова толку добьется.
Допрос немца никаких особых результатов не дал.
– Где ваше оружие? – спросил, заканчивая допрос, Воронцов. – Вы его бросили? Почему? Не хотели воевать?
Немец усмехнулся и указал на гранату, торчавшую за ремнем у Нелюбина.
– Мое оружие погибло в бою. Так же, как и мои товарищи.
– Кто вы по профессии? – спросил Воронцов. Он вдруг подумал вот о чем: после допроса надо что-то решать с этим немцем. Куда его девать? Отправить в штаб батальона? Но вряд ли он сейчас заинтересует кого-либо в штабе батальона. Если бы он был из Яровщины, тогда другое дело. Вести его в овраг?..
– Я студент Дюссельдорфского университета.
– Какой факультет?
– Исторический. – И вдруг спросил: – Простите, я не должен задавать вопросы, но вы, как мне кажется, тоже не профессиональный военный?
– Я тоже студент. Агрономический факультет.
– О! Если я выживу в этой войне, то стану садовником. Историком я уже побывал. – Бальк устало махнул рукой.
Воронцов протянул немцу фляжку:
– Выпейте. Это спирт. Вам станет легче.
Немец взял фляжку и спросил:
– Меня расстреляют?
– Нет.
Немец выпил и закашлялся. Взял горсть снега, сунул в рот и с хрустом жевал.
– Русский ром! – сказал он, когда дыхание его восстановилось.
– Кондратий Герасимович, отведи его к тому костру, куда ходил твой связной.
– Пойдем, фриц, – махнул рукой Нелюбин. – Так и быть, отведу тебя. Нам ты не нужен. Патроны на тебя тратить… Ехали бы вы все в свою Германию, и войне бы конец настал. Небось тоже матка дома дожидается. А мы бы тоже к своим бабам по деревням… Ну, пошли.
Нелюбин понял, что Сашка просто-напросто сплавил ему пленного немца. Вон он, костер горит, шагов сто до него, не больше. Пусть бы сам и шел туда.
– Только мороки с тобой, фриц, – сказал Бальку Нелюбин. – Пожалел тебя Сашка. Так и быть, отведем тебя к твоим фрицам. Небось обрадуются, когда увидят живого да невредимого.
Бальк закивал и, дыша в ладони, сказал по-русски:
– Да, да, понимаю, товарищ.
Он понял, что расстреливать его не будут, что где-то рядом находятся немецкие посты, и его хотят вывести на один из них. Почему они сохраняют ему жизнь? Кто эти русские офицеры? Почему они не такие, как все?
– Э, фриц, гусь свинье не товарищ! – засмеялся Нелюбин. – Твои товарищи, вон они, возле тех костров. Возле того и того. Ферштеен? А мои вон там и там. Не перепутай. Ну, так и быть, я тебе проводника дам. Товарищ… Ты что, коммунист, что ли? Рабочий? Пролетарий? А какого ж, ектыть, хрена на чужую землю попер? В фашисты записался? А?
– Я не есть фашист, – сказал Бальк. Он почувствовал, что тот глоток спирта, который он жадно выхватил из фляжки молодого офицера, спас его, что и руки, и все тело оживают, слушаются. Он уже может идти, шевелить пальцами. Он может разговаривать и понимать, что говорит этот пожилой русский офицер. Правда, не все. Русский говорил много, и, видимо, на каком-то местном диалекте. Так у них разговаривают в швабских деревнях. Что такое «гусь» и «свинья» Бальк тоже понял. Но смысла фразы не уловил. Возможно, иван имел в виду, что в немецкой армии много мародеров, которые отнимали у местных жителей скот. Но решил об этом лучше промолчать. Сделать вид, что ничего не понял.
– А кто же ты?
– Студент.
– Студент?
– Да, да. Университет. Дюссельдорф.
– Сашка вон тоже студент. Сейчас бы уже агрономом был. И я бы в своих Нелюбичах хлеб да лен сеял. Да бабами управлял. Бабы у нас в деревне хорошие. И работящие, так, по женской части… Не хужей медички Сашкиной. И как такую на фронт допустили? Попади она в мою роту, – мечтательно произнес Нелюбин, – она бы в одну неделю дисциплину разложила. Правильно ты ее назвал – оленуха. Мои бы олени уже давно бы роги заломили.
О женщинах Бальк тоже ничего толком не понял. Только когда иван взглянул на него хитрым глазом и подмигнул, он кое о чем все же догадался.