«Гроб», в который влез Бальк, оказался латаным-перелатаным ветераном, который доехал до этих гнилых болот, должно быть, от самой Франции, от линии Мажино. Механик-водитель между тем вел бронетранспортер уверенно. И вскоре они объехали позиции артиллеристов, которые из своих приземистых орудий вели огонь куда-то вперед, в прогалы между маневрирующих и горящих танков и бронетранспортеров.
Русские ПТО стреляли уже реже. Но опасность того, что очередная трасса бронебойного или, хуже того, осколочного снаряда влепит прямо в их машину, все же существовала. Более того, когда Бальк высунул голову из-за наклонной бортовой брони и посмотрел вперед, куда предстояло через минуту-другую бежать, рассыпавшись цепью, он увидел именно такую картину: две трассы, одна за другой, окатили вспышкой электросварки мотор и борт идущего впереди бронетранспортера. Он сразу остановился, задымил. Вспыхнул бензобак. Еще один взрыв сотряс бронированную машину. В снег, словно порванная гирлянда, полетели звенья гусениц и куски искореженной обшивки. А возможно, и части человеческих тел. Потому что никто из «гроба» так и не выскочил.
– Там никого не было, – сказал, перехватив его взгляд унтер-офицер, которого назначили командовать ими в предстоящей атаке. – Только водитель и пулеметчик. Больше никого.
– Я – пулеметчик. Я – пулеметчик! – уже громче, почти крича, повторил Бальк и уставился на унтера. Должно быть, в глазах его была ненависть. Но он тут же овладел собой и подумал: за что мне ненавидеть его, если он такой же, как и я, и его так же, как и меня, послали в бой, под пули иванов, которые, кажется, намертво врылись в землю по опушке леса и вдоль большака, и не собираются отходить.
– Сейчас… Сейчас… – бормотал унтер.
Похоже, и он был не в себе. И только сейчас Бальк заметил, что рука его была перевязана, а рукав шинели и френча болтался, разрезанный до локтя. Видимо, его ранение не позволяло ему оставаться в тылу, вне боя, и его, наспех перевязав и вколов дозу морфия, снова послали в бой.
Рядом с унтером сидел на корточках пожилой ефрейтор с кайзеровскими усами. Он него пахло табаком и луком. Этого, должно быть, вытащили в строй из команды «кухонных буйволов»[6]. «Кайзер», по сравнению с унтером, выглядел молодцом. Он держал во рту незажженную трубку с коротким чубуком и, чтобы сохранить равновесие, умело упирался прикладом карабина в железное днище кузова. У «Кайзера», несмотря ни на что, был такой вид, что он готов выполнить любой приказ и только ждал, когда тот приказ прозвучит.
Так оно и произошло. Бронетранспортер вдруг резко затормозил. Всех бросило к правому борту и вперед. Только «Кайзер» остался стоять на своей «треноге», словно ничего не произошло. Раздался сигнальный свисток. Унтер первым встал на ноги и тут же получил осколок в лицо. Свисток выпал из его распахнутого рта, на мгновение застывшего в гримасе недоумения. Пока Бальк скользил взглядом по лицу убитого командира, а потом по обрезу борта, прокуренные усы «Кайзера» уже мелькнули в проеме. Следующим из «гроба» выскочил Бальк и побежал по черному снегу в ту сторону, куда двигалось все. Дважды он перешагивал через тела, лежавшие в снегу среди подрубленных пулями кустарников. Одно из них показалось Бальку еще живым. Но какое до этого было дело ему и всем им, идущим сейчас на смерть?
Бальк вытащил из подсумка обойму и зарядил винтовку. Уже надо было стрелять. Окопы русских виднелись впереди метрах в ста или даже ближе. Над пологими шапками брустверов полыхали частые вспышки. Бальк вскинул винтовку и раз за разом сделал несколько выстрелов. Вскоре магазин опустел. Он зарядил новую обойму. И ее расстрелял, сделав вперед всего несколько шагов.
В русских окопах заполыхало клочковатое пламя, и стая пуль ударила по цепи. Трое или четверо справа и слева сразу упали. И только один из упавших нашел в себе силы поползти назад, в тыл.
– Черт! У иванов крупнокалиберный пулемет! – закричал солдат, идущий рядом с Бальком.
– От него нигде не спрячешься!
– Нам здесь конец!
– Вперед! – рявкнул вдруг идущий впереди и окинул их свирепым взглядом.
Бальк узнал в нем «Кайзера». Этот «кухонный буйвол», похоже, когда-то был храбрым солдатом. Должно быть, он воевал в этих болотах еще во время Великой войны. Он здесь как у себя дома. Ему на все наплевать. Пуля, ему предназначенная, давно сгнила в земле. Она давно утонула в болоте. И поэтому он не боится ничего. А может, и пуля, предназначенная ему, Бальку, тоже пролетела мимо, и теперь ему не грозит ничего. Как говорят русские, пуля – дура…
Бальк заметил взгляд «Кайзера», на мгновение остановившийся на нем, и прокуренные усы тыловика шевельнулись в подобии улыбки. «Кайзер» как будто подбадривал его, словно говорил: умереть, дружище, в этом аду не самое страшное для солдата. Мы рождены, чтобы умереть.
Звягин с двумя бойцами из первого взвода быстро миновали изрубленный снарядами березняк. Там и тут валялись искореженные части от «сорокапяток». По глубоко прорезанному следу они выбрались к оврагу. Отпрянули в сторону, когда очередная трасса бронебойного или подкалиберного снаряда, сверкнув нескольких шагах от них, словно разгоняясь в узком коридоре оврага, вырвалась в поле.
Орудие стояло прямо на земле. Единственное уцелевшее колесо было снято. На колесе, как усталый сторож, сидел артиллерист, в кровавых бинтах, голый по пояс и, покачиваясь взад-вперед, сосредоточенно смотрел перед собой. Он что-то повторял, какое-то слово. «Сорокапятка», лишенная колес, с поднятым нижним бронещитком, сидела низко, словно наполовину врытая в землю.
Возле прицела на коленях в снегу стоял капитан Самсонов. Он нагнулся к прицелу, замер, подкрутил маховички. Выстрел! Комбат повернул свое изможденное лицо и посмотрел на прибывших.
– Что вам тут надо, пехота? – И матерно выругался. – Драпаете?! Идите в свои окопы.
– Нас к вам послали, – тут же нашелся Звягин. – На подмогу.
– Кто?
– Ротный наш. Старший лейтенант Нелюбин. Кондратий Герасимович.
– А, председатель… – И капитан Самсонов улыбнулся мучительной улыбкой. – Видите, ствол перегрели. Может заклинить.
– Капитан-то, похоже, сильно контужен, – тихо сказал Морозов. – С таким мы тут навоюем…
– Приказ слыхал? – Звягин перекинул ремень автомата через голову. – Нам приказано быть тут.
Капитан Самсонов уткнулся лбом в прицел и закрыл глаза. Похоже, он спал. Но сон его длился не больше минуты. Он посмотрел на сержанта, единственного уцелевшего из всей батареи артиллериста, и сказал негромко, обыденно, как будто впереди, перед линией пехотных окопов, не было никаких танков:
– Банников, подкалиберный.
– А ну-ка, ребята, тащите сюда все, что найдете, – приказал им Банников и кивнул в сторону вырубленного снарядами березняка.
Бойцы кинулись перетаскивать ящики со снарядами с разрушенных артиллерийских позиций.
– А теперь прицел – на осколочный! Банников, фугасный!
Сержант тут же дослал в казенник снаряд. Выстрел! Гильза, обметанная пороховой копотью, со звоном вылетела между станин.
– Фугасный!
Выстрел!
Они продолжали стрелять. Бойцы подносили снаряды. Банников быстро заряжал. Комбат Самсонов наводил и стрелял. Из ушей его текла кровь. Иногда он убирал ее рукавом и ругался.
Раненый, голый по пояс, перетянутый бинтами поперек торса, все так же сидел на колесе, покачивался взад-вперед и повторял одно и то же.
Над оврагом с воем проносились снаряды, рвались вверху. Осколки на излете шлепались в снег, шипели и ворочались, как живые, быстро меняя цвет окалины. Видимо, их позицию все же засекли. Но закинуть сюда снаряд не могли.
– Капитан! Танки на позициях! – закричал сержант.
– Вижу! Подкалиберный!
Они сделали еще несколько выстрелов. Капитан Самсонов вытер рукавом кровь с шеи и сказал:
– Банников, поднеси мне поближе остальные снаряды. Бери лейтенанта и уходи. За лейтенанта – головой… Понял? Вы – тоже. Спасибо за службу. Председателю передайте… – Комбат обвел их тяжелым взглядом и устало махнул рукой.
Глава двадцать шестая
– Ну, показывайте, где ваша дохлятина? – И оперуполномоченный Флягин уставился хмельным пронзительным взглядом на Зинаиду.
Лейтенанта госбезопасности Флягина, районного оперуполномоченного НКВД, Зинаида видела во второй раз. И тогда, в правлении, когда ей пришлось прислуживать ему, и теперь, когда он грозным хозяином перешагнул порог коровника, Флягин живо напомнил ей Кузьму Новикова. Давно зарыт где-то на андреенском кладбище и проклят прудковцами полицай Кузька Новиков, а жизнь вот как поворачивается, что и не хочешь, а вспомнишь, постылого.
– Так их уже давно собаки растаскали, – сказал Петр Федорович.
В голосе председателя Флягин уловил растерянность и, как человек опытный в таких делах, решил тут же за этот кончик и ухватиться.
– Молчать! – вскинул он руку. – Я спрашиваю Зинаиду Петровну. Как я понял, именно в группе Зинаиды Петровны допущен массовый падеж скота?
– Какой же это массовый падеж, товарищ оперуполномоченный. Ветеринар нам нужен. Вот что. Тогда молочные телята дохнуть не будут. – Зинаида смотрела на него широко распахнутыми глазами, и в них не было страха.
– Подождите, давайте разберемся по порядку. Телята пали. Но трупов их нет. Где же они? – И оперуполномоченный Флягин снова уставился на Зинаиду. На этот раз он осматривал ее всю, с ног до головы. И внимательные доярки, стоявшие поодаль, это сразу заметили и смекнули, зачем приехал к ним на ферму этот человек в хороших сапогах и шинели из темно-синего добротного сукна.
Неужели кто донес? Неужели в деревне завелся доносчик? В горле у Петра Федоровича от этой мысли пересохло. Жили себе, жили, всякую власть терпели… Телят-то Степанята забрали. Вот куда они подевались. И это все на ферме знают. Пришел, поскрипел деревяшкой Дмитрий Иванович Степаненков, сказал: «Не закапывайте, бабы. Я заберу. Мяса тут нет. А булдыжки с капустой до весны варить будем». Погрузил на саночки и увез. Голод не тетка. Каково жилось этой семье, все знали. Петр Федорович вечером, когда стемнело, завез им полмешка пшеницы. Занес в сенцы, сунул в угол, прикрыл какой-то старой ветошью. Дверь из дома отворилась, вышел хозяин. Посмотрел на председателя, на мешок и сразу все понял. «Детям, Митюшка. Детям. Чтобы на наши могилки не плевали». – «Спасибо, Петр Федорович».