А если Флягин пронюхал и про пшеницу…
– А может, Зинаида Петровна, телят вы намеренно?.. Акт о падеже есть, а к нему – ни рогов, ни копыт.
– Да что вы такое говорите! Вон, спросите у кого хотите! Все подтвердят! – И Зинаида так посмотрела на оперуполномоченного, что другой бы на его месте либо обозлился, либо сменил тон.
Флягин уже в открытую любовался ею. Ишь, как разрумянилась, на свежем-то воздухе. Кровь с молоком! Погоди, погоди…
Он составил протокол. Заставил Зинаиду расписаться. А через два часа, выпив в правлении еще несколько рюмок первача, уехал.
Зинаида не находила себе места. Приуныл и Петр Федорович.
– Ничего, доча, ничего, – говорил он ей. – Все образуется. Все пройдет. Никаких улик против нас у него нет. А жилы потянет. Такой человек. Но тут держаться надо. На своем стоять.
Через несколько дней оперуполномоченный Флягин приехал снова. Зашел в правление, ни с кем не здороваясь, прошел в кабинет председателя и сказал ему:
– Собирайся.
Продержал Петра Федоровича до вечера. Снова те же вопросы: оккупация, лес, партизаны, Курсант, казаки… Петр Федорович подписал протокол допроса и вышел на морозный воздух. Возле фонарного столба увидел Гнедого, запряженного в председательские легкие сани с кошевой и дочь, стоявшую под фонарем.
– Ну что, тятя? – спросила она.
– А все то же.
Домой в Прудки они приехали заполночь. Петр Федорович попросил постелить ему на печи. А утром не встал. Заболел.
На ферме к Зинаиде подошла Степанида Ермаченкова и сказала:
– Погубишь ты отца. Да и у нас председателя лучше, чем Петр Федорович, не будет.
– Ты о чем? – насторожилась Зинаида.
– А то ты сама не понимаешь? Флягин этот коршуном на тебя смотрит. Со стороны даже видно. Живет-то он в райцентре, люди говорят, бобылем, без бабы. Слышь, Зинаида?
– Ну и что? У меня муж есть.
– Муж… Муж-то у тебя, Зина, незаконный. Да и у всех у нас мужья есть. Только где они? А детей растить надо. Кормить, одевать. Ты подумай. Курсанту твоему никто не скажет. Ты наш народ знаешь. А я тебе подскажу, что надо сделать, чтобы ничего этот Флягин тебе не оставил…
– Да ну тебя, тетка Степанида, – отмахнулась Зинаида. – Я и думать об этом не хочу. Кто ж я такая тогда буду?
– Ну, гляди. Флягин просто так не отстанет. Затаскает отца. Сживет со свету. Вот увидишь.
Зинаида шла домой, и слезы примерзали к ее щекам. Кому пожаловаться? С кем посоветоваться? Анны Витальевны нет. Саша далеко. А Флягин, вон он, на пороге…
Глава двадцать седьмая
Воронцов понял, что им не удержаться, в тот момент, когда за их спинами замолчала последняя «сорокапятка».
Сразу два танка вышли на линию окопов первого взвода. Один с ходу раздавил пулеметный расчет, качнулся, вминая в мерзлую землю бруствер вместе с «максимом», и повернул в сторону артиллерийских позиций, где, казалось, уже никого не было. Второй начал утюжить окопы взвода старшего сержанта Численко, именно в том месте, где Воронцов в последний раз видел взводного. Но к прорвавшемуся танку с разных сторон метнулись несколько человек и забросали его гранатами. Танк завертелся на месте, разматывая ленту перебитой гусеницы. На его корму летели все новые и новые гранаты.
Перед третьим взводом атака немцев застопорилась. Два танка попали на мины. Один горел. Другой, потеряв гусеницу и несколько катков, стоял метрах в пятидесяти от линии окопов и вел огонь из башенного пулемета. Его добивали бронебойщики. Крупнокалиберные пули чиркали, вспыхивали на боковой броне, развернутой к ним под углом.
Веретеницына и санитары стаскивали раненых в лес. Там самых тяжелых тут же перегружали в широкие сани и увозили в сторону деревни. Те, кто мог идти, шли и ковыляли по лесному проселку своим ходом.
Она перевязывала раненого в живот. Боец оказался совсем молоденький, лет девятнадцати. Несколько осколков, раздробив ребра, вошли под углом и, видимо, глубоко. Раненый на глазах угасал. Он уже не стонал от боли, словно находясь в некоем ином состоянии, когда умирающему уже не страшно.
– Этого – срочно грузите вперед, – приказала она пожилому санитару, который только что вернулся из Дебриков.
Она быстро написала на клочке бумаги время ранения, сунула сопроводительную записку за отворот шинели и наклонилась над следующим.
Раненых было много. Они уже не успевали вывозить самых тяжелых. Чем дольше длился бой, тем больше их поступало и тем серьезнее были ранения. Рядом работала полковая санитарная рота. Там распоряжалась старший лейтенант Игнатьева. Вначале поступавших из окопов раненых они складывали в сторожке. Потом прибежал какой-то лейтенант, что-то сказал, и людей начали эвакуировать в тыл. Кое-кого из своих старшина Веретеницына успела отправить на их транспорте. Санных повозок вначале казалось много. Но потом, когда они, одна за другой, исчезли за ельником и полянка перед сторожкой опустела, она вдруг поняла: чтобы вывезти всех, нужно еще хотя бы трое-четверо саней.
И в это время со стороны дороги, откуда постоянно приносили раненых, закричали:
– Прорвались!
– Танки!
– Разбегайся кто куда может!
Веретеницына схватила лежавшую в снегу брезентовую сумку с красным крестом, сунула в нее «вальтер» с двумя запасными обоймами.
Этот небольшой трофейный пистолет был для нее не оружием – памятью. Когда лейтенант Сливко вытащил из полевой сумки и протянул ей трофейный офицерский «вальтер», она увидела, какой он красивый, и поцеловала Сливко. Но пистолет она приняла не как оружие, а как сувенир, как вещь, которая вряд ли когда-либо пригодится. Ей было просто приятно получать от него все, как часть его самого. И все, полученное от него, она хранила. «Зачем он мне? – сказала она тогда. – Я ведь и стрелять-то не умею». Стрелять она умела. И стреляла неплохо. И свою дорогу на фронт начала не с курсов санинструкторов. Курсы были потом. Ускоренный выпуск. А вначале ходила в городской тир и училась стрелять из всех видов оружия, которое было у тренера. Но Сливко она сказала нарочно, чтобы тот поучил ее правильно держать пистолет, как заряжать, куда нажимать, какую пипочку куда перевести, чтобы поставить на предохранитель. И Сливко учил. Обхватывал ее своими огромными руками, прижимал к рукоятке «вальтера» ее ладони, осторожно засовывал под предохранительную скобу спуска ее указательный палец, который она вначале нарочно держала вытянутым. Говорил: «Вот так, вот так… Молодец. Смелее. У тебя получается очень хорошо. Ты прилежная ученица». И она таяла в его руках, как мартовский снег.
Никогда потом, после Сливко, она не стреляла из этого пистолета. Однажды Гиршман сказал: «Давай твою игрушку. Почищу. Оружие должно быть в чистоте и в смазке». – И нахально посмотрел ей в глаза. Но она оттолкнула его и сказала: «Пошел ты!.. Думаешь, если пьянствую с тобой, то и все остальное тоже твое?»
Она прислушалась. Там, в глубине дороги, действительно на какое-то время все затихло. Стрельба и крики сместились правее. Потом лопнуло несколько гранат, но уже значительно ближе. А вскоре послышался гул танковых моторов. От этих звуков по телу пробежала дрожь. Веретеницына сразу почувствовала себя беспомощной. Раненые тоже все поняли и затихли. Но оцепенение, охватившее Веретеницыну, длилось всего мгновение.
По дороге бежал солдат и размахивал винтовкой:
– Уходите! Уходите в лес! Ротный приказал – в лес!
Веретеницына узнала в бегущем бойца из первого взвода. Фамилия его, кажется, Колобков или Колобаев. Боец подбежал ближе, оглянулся.
– Меня к вам старший лейтенант Воронцов прислал! – запыхавшись, торопливо говорил он, перекидывая ремень винтовки через голову, по-кавалерийски. – Приказал всех, кто остался, эвакуировать в лес. Давайте, товарищ старшина. Я теперь с вами. Так приказал ротный.
Она знала, что старший лейтенант Воронцов не бросит ее.
– Значит, он жив? – переспросила она.
– Жив! Жив! – Боец снова оглянулся и сказал: – И я вот, выходит, жив. А Степина убило. Ивакина, Кускова, Громова тоже. Всех троих – одним снарядом. Сколько ж там народу побило! – И, спохватившись, вытянулся перед Веретеницыной и вскинул грязную ладонь к обрезу каски:
– Гвардии рядовой первого стрелкового взвода Колобаев! Прибыл в ваше распоряжение!
Ездовые не возвращались. Прибыло двое саней санитарной роты. Старший лейтенант Игнатова и санитары быстро погрузили на них раненых. Веретеницына успела подтащить двоих своих, одного положила на свободное место, а другого свалила прямо на раненых, когда сани уже двинулись и ездовой начал выворачивать на проселок.
– Что же вы делаете! – услышала Веретеницына возмущенный голос начальника санроты.
– Я делаю то, что должна делать, – не оборачиваясь, сказала Веретеницына и зашагала в ельник, где лежали остальные.
Снег повалил еще сильнее. Даже звуки боя, доносившиеся со стороны большака, стали глуше, тише и как будто отдалились.
Они взваливали раненых на березовые волокуши, связанные поперек ремнями, и утаскивали их в ельник, подальше от проселка, от сторожки. Раненых было четверо. На санях места им не хватило. Если бы вернулся хотя бы один из санитаров, Веретеницына смогла бы отправить последних. Двоих она уже отправила. А этих четверых как-нибудь, друг на дружку, вместили бы на одни сани. Но никто из ее санитаров не возвращался. И ждать их было уже бессмысленно и опасно.
Волокуши, сделанные из молоденьких берез, были легкими, гибкими, удобными. Справляться с ними можно было и в одиночку. Снег не особенно налипал на них. И они с Колобаевым быстро перетащили раненых в глубину ельника. Потом Колобаев куда-то исчез. Вскоре появился. Сказал:
– Старшина, там впереди – овраг. Давай – туда. Там безопасней.
А позади вдоль проселка и вокруг сторожки уже рвались снаряды.
Веретеницына перекинула через плечо мокрый ремень лямки и потащила волокушу дальше. Впереди покачивалась широкая спина Колобаева, его каска, замотанная куском белой материи. Воронцов прислал ей надежного солдата, с беспокойством за судьбу ротного подумала о нем.