И в один прекрасный день ей предстояло рассказать обо всем Карлу…
27
В нашем изменчивом, непостоянном мире, где слава, мода и известность преходящи и мимолетны и зависят, по большей части, от мнения самопровозглашенных гуру (к числу которых я отношу и себя), можно встретить порой талант настолько яркий и очевидный, что ему не страшны никакие злопыхательства со стороны самых оголтелых критиков.
Имя на пригласительной открытке звучало до странности знакомо. Ральф Маклири. Не исключено, что некоторым из вас удастся с ходу припомнить этого художника. Сам я в этом не преуспел. И лишь сопроводительный пресс-релиз позволил мне заполнить столь досадный пробел в памяти. Ральф Маклири был звездой Королевского колледжа в далеком 1986 году. И я лично посвятил ему немало восторженных, а то и просто высокопарных слов. Именно я писал о «молодом человеке, сумевшем в возрасте двадцати одного года создать картины такой духовной зрелости и значимости, что для описания его трудов сложно подобрать иной эпитет, кроме как „гениальные“. Не я один изливался в восторженных комплиментах. Вся пресса с пеной у рта расхваливала Маклири.
Должен признать, однако, что совершенно не помню его работ – ни единой краски, ни образа, ни мазка. Детали были вытеснены из моей стареющей памяти чередой молодых, талантливых художников, пришедших на смену Маклири. Всеми теми, о ком мне ежедневно приходилось писать в газете.
Признаться, я не из тех, кто отличается особым постоянством – мое внимание с легкостью переключается на новые, захватывающие воображение картины. Но Маклири удалось то, что удается немногим, – он сумел вернуться спустя столько лет, вернуться в полном блеске своего таланта. Его выставка, расположенная в галерее Довиньон, служит напоминанием о том, что живопись не может и не должна быть жертвой тех прихотей и капризов, которым подвержены мир моды, фильмов и популярной музыки.
Это первые работы Маклири за несколько последних лет, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не выплеснуть свои эмоции в восторженных эпитетах и похвалах. На этот раз обещаю проявить разумную сдержанность.
Труды Маклири свидетельствуют о зрелости его мастерства. Здесь уже нет прежних мазков и пятен, нанесенных на холст в порыве анархического вдохновения. На их место пришел мягкий, едва ли не романтический реализм, нашедший свое отражение в изумительной красоты портретах. В работах сегодняшнего Маклири нет ничего мятежного. Не сомневаюсь, что они должны понравиться его родителям. Да тем и лучше. В наши дни, когда за искусство выдают все, что ни вздумается, начиная от унитазов и заканчивая шоколадными батончиками, так приятно взглянуть на подборку картин, которая просто и доходчиво вещает о счастье и любви, о тьме и свете. На этом я с почтением завершаю свой рассказ…
Спина у Ральфа занемела, плечи болели, пальцы еле сгибались. Из носа текло, в горле першило, а глаза слезились. Одежда свисала с его тощего, изможденного тела, будто мешковина с пугала, под глазами темнели круги. Он не стригся уже два месяца, и волосы свалялись в сосульки, покрытые грязью и краской.
Он выглядел ужасно, чувствовал себя отвратительно, но ему было на это плевать. Окружающий мир перестал для него существовать. Он не спал и не ел по-человечески с самого Рождества, не виделся с друзьями, не ходил по магазинам, не смотрел телевизор, не занимался сексом, не мылся. Все девять недель Ральф только и делал, что курил и писал. Курил и писал.
Питался он макаронами из одноразовой упаковки, черствыми сэндвичами и бургерами, которые покупал за углом, на Кейбл-стрит. А общение с людьми свелось к случайному косячку, который он выкуривал с Марреем, местным охранником.
Спал Ральф на большом куске вонючего пенопласта, накрытого старой простыней, а подушкой ему служили две свернутые футболки. Из развлечений – только старенький транзистор. Жизнь его сузилась до размеров мастерской. Не жизнь, а существование, где не было ничего, кроме холода и одиночества. По ночам Ральф лежал на своем самодельном матрасе, прислушиваясь к свисту ветра в щелях и безостановочному шуму машин на Кейбл-стрит. Каждое утро просыпался в пять, умывался в туалете в конце коридора, писал, спешил на улицу перекусить что-нибудь, а потом снова писал. Ложился Ральф в полночь, иногда в час или в два, а утром все повторялось по новой.
Он был неудержим. Просто неудержим. После стольких пустых, бесплодных лет он писал без остановки. Прошло две недели, и Ральф позвонил своему бывшему наставнику, Филиппу. Тот, увидев готовые уже работы, немедленно выписал Ральфу чек на пятьсот фунтов. Эти деньги он потратил на краски и холст.
День за днем вдоль стен его студии выстраивались все новые и новые картины. Большие и маленькие, портреты и натюрморты. Двадцать одна картина за шестьдесят четыре дня. Внушительный результат! Филипп заявил, что это первый такой случай на его памяти.
Но Ральф не стал объяснять Филиппу – уж очень по-детски это звучало, – что на такой подвиг его вдохновил не кто иной, как диджей. Диджей по имени Карл Каспаров.
Как-то вечером Ральф случайно настроился на Лондонское радио. Он не любил все эти коммерческие радиостанции с их рекламой и тупоголовыми ведущими. Но было что-то в печальном тоне диджея, что зацепило Ральфа с первой минуты. Он вслушался и понял, о чем тот толкует. О потерянной любви. Ральф мгновенно проникся к нему сочувствием. Диджей казался славным парнем – мало кто способен сейчас на такую честность и открытость. А потом Ральф увидел его фото в каком-то дешевом журнальчике и сложил два и два. Этот парень жил с ним в одном доме, этажом выше. Ральф не раз кивал ему, проходя мимо, но толком они так и не поговорили…
И вот теперь, как и весь Лондон, Ральф еже-дневно слушал его шоу. Просто чтобы убедиться, что с Карлом все в порядке, чтобы понять, как чувствует себя этот бедолага. Ральф обнаружил, что несчастье Карла подпитывает его собственное, мотивируя и вдохновляя на работу. Отрезанный от других людей, от реальности и источника собственных переживаний, Ральф остро нуждался в Карле. Он постоянно напоминал Ральфу о том, зачем вообще он заперся в этой мастерской. Карл Каспаров стал для него кем-то вроде старого доброго приятеля. «Когда все закончится, – пообещал себе Ральф, – я куплю парню выпивку. Да что там, я приглашу его к себе на вечеринку».
И вот теперь Ральф сидел, прижимаясь спиной к стене. Между пальцами у него дымила сигарета. Затянувшись, он выдохнул густой клуб дыма. Вот и конец. При всем желании он не смог бы сделать больше ни мазка. Ральф с удовольствием окинул взглядом мастерскую, а затем печально вздохнул.
Он ужасно соскучился по Джем. Ему просто не терпелось вернуться домой.
После той неудачной встречи в ресторане он провел еще пару дней на Алманак-роуд, прячась в своей спальне и от Джем, и от Смита. Но очень скоро ему стало ясно, что дольше так продолжаться не может. Джем едва смотрела в его сторону, и атмосфера в доме была угнетающей. В конце концов Ральф собрал сумку с вещами и уехал к себе в мастерскую. Здесь он начал писать и в результате не заметил, как промелькнуло два месяца. Он позвонил Смиту и сказал, что не знает, когда вернется. Он позвонил родителям и поздравил их с Новым годом. Больше Ральф не общался ни с кем, не считая Филиппа.
Но теперь это безумное время подошло к концу. Пора возвращаться к людям. Ему еще надо организовать эту вечеринку. В четверг он встречается с прессой, а в пятницу можно будет погулять. «Приглашай кого угодно, – сказал ему Филипп. – Родителей, друзей, соседей по квартире. Найми официантов, поставь музыкальный центр – словом, погуляй в свое удовольствие, ты это заслужил. Только, ради бога, постригись. А то выглядишь чучело чучелом».
Ральф знал, что сделает дальше. Он вернется домой и примет душ. Потом пообедает с помощью вилок и ложек. Распечатает несколько дюжин приглашений, дойдет до почты и разошлет их своим друзьям. Одно он оставит в комнате Джем, а второе сунет в дверь Смиту.
А потом Ральф поднимется наверх. По дороге кинет еще один конверт в почтовый ящик Карла Каспарова. Ей-богу, парень это заслужил!
Затем Ральф поднимется этажом выше, постучит в дверь и попросит у Шери разрешения войти. Он согласится выпить с ней чашечку чая, после чего попросит об одном одолжении. Та поначалу смутится, но затем, будем надеяться, улыбнется и скажет «да». Ральф допьет чай, поблагодарит ее от всего сердца – может, даже поцелует в щечку, – а затем вернется к себе.
Тут он прямиком направится в спальню, разденется до трусов и залезет под теплое, мягкое одеяло. А-ах! Он уснет и проспит всю ночь и большую часть следующего дня. Проснется ближе к вечеру, когда небо окрасится в густо-синий цвет. А что потом?
А потом он улыбнется во весь рот, так как будет уже на полпути к счастью. На полпути к Джем.
28
Пальто Ральфа висело в коридоре на вешалке. На коврике громоздились ботинки с развязанными шнурками. Сердце Джем учащенно забилось. Она прошла в гостиную, высматривая новые следы его возвращения.
На столике – пепельница, доверху забитая окурками «Мальборо». Пульт от телевизора лежит на подлокотнике дивана, как раз там, где он привык оставлять его. На кухне Джем обнаружила тарелку с остатками острого соуса. В мусорном ведре валяется использованный чайный пакетик. Дверца посудомоечной машины стоит приоткрытой – Ральф всегда забывал закрыть ее.
Джем удовлетворенно улыбнулась. Итак, призрачный Читатель Дневников наконец-то вернулся!
Сдерживая волнение, она поспешила к комнате Ральфа. Постучала, но ответа не последовало. Джем распахнула дверь, и настроение сразу упало – в комнате никого не было. Ральф куда-то вышел. Но он тем не менее вернулся!