– Иногда они затуманивают твой разум, и ты принимаешь неверные решения. Например, тобой движут неправильные мотивы.
Я резко взглянул на нее.
– А какие мотивы «правильные»?
– Не знаю. Эм, работа на благо мира? Гуманизм? Желания, рожденные не из себялюбия и эгоизма, но из… чего-то большего?
– Звучит невероятно скучно, – сказал я.
Она рассмеялась.
– Заткнись.
– Я серьезно! – я старался говорить тихо. – Потому что, даже если жить настолько самоотверженно, то для чего? Разве, в конечном итоге, это не ради желания в конце концов чувствовать себя хорошо? И тогда ты вновь возвращаешься к идее эгоистичного существования. Но разве это что-то плохое?
– Совершенно не согласна, – сказала она, запрокинув лицо ко мне так, что я полностью видел его под козырьком кепки. – Я не считаю, что хорошие поступки совершаются из эгоизма. Это крайне цинично.
Это жалило.
– Ну, спасибо.
Она покачала головой.
– Это правда. Джек, существует настоящее добро и зло, ты ведь знаешь это, да? Точно так же, как достойная жизнь и жизнь… пустая.
– Поверь мне, я знаю, – тихо сказал я. – Но ты, похоже, измеряешь ее достойность моралью.
– А как надо? – требовательно спросила она.
Я уставился на ее запрокинутое лицо, серьезное выражение. Она считала свою жизнь пустой? Я не мог в это поверить. Она была на вершине. Работа, за которую люди готовы убить. Работа, о которой мечтают служащие банков.
Мой вопрос разнесся по тихому храму:
– Кто сказал, что в достойной жизни не может быть немного эгоизма?
Глава двадцать перваяЛаки
Нас вышвырнули из храма.
– Джек! Посмотри, что ты наделал! – воскликнула я, сдерживая смех.
Он вскинул брови.
– Что я наделал? Ладно, болтушка.
– Ты болтал больше меня!
– Давай согласимся не соглашаться, – мягко сказал он, лучи позднего утреннего солнца подсвечивали его волосы. Я бы убила за такой объем.
Он бросил взгляд на свой телефон.
– Эй. Ты голодная?
– Всегда, – я не смогла удержать задумчивого тона. – В церковном хоре мы едим не слишком много, – пояснила я.
– Когда путешествуете или постоянно? – спросил он.
Я осторожно подбирала слова.
– Нас поощряют оставаться здоровыми. Постоянно. – Какое преуменьшение!
– Ну, сегодня день, когда мы забьем на здоровье. Ты в Гонконге! – он уперся руками в бедра, задумавшись на секунду. – О. Ты любишь бао?
– Это что?
Он наигранно схватился за сердце.
– Что такое бао? Всего лишь самая вкусная еда. Фаршированные булочки, обычно их едят на завтрак, но я практически живу на них.
– Я купилась на слово «булочки».
Он привел меня к неприметному входу на железнодорожную станцию в здании из серого кирпича. Мы спускались по тускло освещенной лестнице, пока нас не встретили яркие огни подземного торгового центра, заполненного людьми и вывесками.
Вокруг было слишком много людей, и я оцепенела. Джек взглянул на меня в эту самую секунду и схватил меня за руку.
Мой взгляд взметнулся к нему.
– Не теряйся, – сказал он непринужденно, как будто это было обычное дело для нас. Как будто от этих слов не бросало в жар.
Рука у него была теплой, кожа – грубой. Я вспомнила, как мы держались за руки прошлой ночью, пока бежали темными улицами. Казалось, это было вечность назад.
До прошлой ночи я никогда не держалась с парнем за руки. И вот она я, делаю это второй раз с парнем, которого едва знаю. Ощущение своей руки в чьей-то руке – в руке кого-то привлекательного – смущало меня до головокружения. Мы просто держались за руки. Я ему даже не нравилась.
Я не могла разглядеть Джека, пока мы лавировали через переполненный торговый центр вокзала. Он по-мальчишески держал меня за руку? Или как дружелюбный гид? Мальчики и девочки могут вообще держаться за руки по-дружески?
И хотела ли я чего-то большего, чем дружба?
Мы остановились перед прилавком, за которым сидела угрюмая азиатская девочка-подросток в фартуке. Над ней висели изображения булочек, приготовленных на пару, ярко подсвеченных сзади.
У меня слюнки потекли, хотя прошло не так уж много времени с завтрака.
– Хочу по одной каждой.
– Серьезно? – спросил Джек высоким голосом.
– Да. По одной каждой, пожалуйста.
– Я что, миллионер?
Я рассмеялась.
– Ты все преувеличиваешь?
Джек замер в ответ, по лицу его пробежало удивление.
– Ты о чем?
– Ты часто гиперболизируешь.
Он ухмыльнулся.
– Никогда в жизни не гиперболизировал.
Я наслаждалась этим. Когда в последний раз я могла бы пошутить с кем-то о гиперболах? Мой корейский был настолько ограничен, что я чувствовала себя ребенком в мире «взрослых» разговоров, и это бесконечно меня расстраивало.
– Я верну деньги за все, обещаю. – после этих слов воцарилось молчание, и я добавила:
– И еще я хотела бы молока.
Заказав шесть бао, маленький пакет молока и воду для себя, Джек вывел нас со станции обратно на улицу.
Булочка в моих руках была горячей, и я нетерпеливо сняла с нее тонкую бумажную обертку, обжигая при этом кончики пальцев. Я зашипела и сунула их в рот.
Джек покачал головой.
– Нужно подождать, пока остынет.
– Ни за что, – сказала я, вгрызаясь в нее. Горячая начинка из свинины обожгла язык, но это было очень вкусно, слегка подслащенное воздушное тесто, смешанное с сахарной карамелизированной свининой – идеальное сочетание сладкого и соленого. Чистое блаженство. Я продолжала есть, нёбо страшно горело. Мы подошли к особо оживленному перекрестку с извилистыми дорогами и старыми домами, группами деловых людей в костюмах, вышедших на обеденный перерыв. На секунду мне показалось, что я в Лондоне, но, когда мы повернули, движение внезапно прекратилось, и мы оказались в окружении гигантских тропических растений, в их тени. Мы стояли на краю холма, граничащего с парком, а слева тянулся небольшой каньон с более густой, темно-зеленой листвой.
Откинув голову так, чтобы видеть верхушки деревьев, я восхищалась окрестностями.
– Вау. Я почти забыла, что Гонконг такой тропический.
– Еще несколько недель назад погода была просто адской. Типа Флориды на стероидах, – сказал Джек, помахивая пакетом с булочками и напитками.
– Влажность, – глубокомысленно заметила я. – Хуже не придумаешь.
– Хуже ничего нет.
Мы засмеялись и, в тишине укрытой от глаз дороги, я почувствовала себя немного смущенной. Если не считать сегодняшнего утра в его квартире, мы на самом деле ни на мгновение не оставались наедине.
– Было так сложно привыкнуть к влажности после Лос-Анджелеса. Типа, эй, да что такое с моими волосами?
Он улыбнулся:
– Да. Это лето меня едва не убило. Но кожа выглядит отлично.
Я посмотрела на него. Да, его кожа, как и все остальное, выглядела отлично.
– Скучаешь по Лос-Анджелесу?
– Хочешь спросить, скучаю ли я по сухому лету? – сказал он.
Мимо проехало такси, красная полоска на фоне зелени. Я покачала головой.
– Да и нет. Я хочу сказать, живя тут, ты не скучаешь? Ну, по Америке?
– Не слишком, – ответил Джек. – Поначалу да, но… я не знаю. Гонконг крутой.
Я ждала, что он продолжит мысль, но он не стал. Я доела свою булочку.
– Тут и правда круто. Но разве ты не скучаешь по тому, чтобы не быть иностранцем?
– В этом-то и крутизна Гонконга. Тут много иностранцев. Я не выделяюсь.
В Корее, когда я еще была малоизвестным исполнителем K-Pop, мне нравилось, насколько я была незаметна, как легко я растворялась в Сеуле. В месте, частью которого я была.
Но теперь? Я выделялась.
– Я скучаю по дому, – признала я, вытирая пальцы о джинсы. Я едва не сказала: «Скучаю по семье», – но быстро остановила себя. Джек понятия не имел о том, что я живу не с семьей. Это было бы странно.
Но я, и правда, по ним скучала. Сильнее, чем по сухому лету или свободному владению языком. Я скучала по спорам с родителями и сестрой из-за того, что смотреть на Netflix – часто мы спорили так долго, что в итоге засыпали, когда наконец договаривались о чем-то. Я скучала по тому, как моя мама кричит с кухни, когда открывает холодильник и оттуда падает еда, потому что мы с сестрой запихиваем ее туда как попало. Я скучала по тому, как мой отец не верит мне, когда я говорю, что проверяла почту, и бредет по подъездной дорожке, чтобы взглянуть самому, а затем игнорирует меня, когда я злорадствую. Я скучала по страху брезгливого гнева своей сестры, когда я заимствовала и пачкала ее одежду – я пряталась у себя, когда слышала ее неизбежный крик из своей комнаты.
Но я не могла сказать всего этого. Вместо этого я сказала:
– Скучаю по бургерным.
Джек улыбнулся – вспышка белого в прохладной тени.
– Ага, я тоже, – он шел некоторое время рядом молча, потом спросил: – Ты когда переехала в Корею?
– В тринадцать лет.
– И как это? Я хочу сказать, это сложный возраст.
Невероятно сложный. Но я переехала по собственному желанию, в отличие от детей, которых родители вырывали с корнем. Вроде Джека.
– Поначалу было трудно, но… Я была постоянно занята, так что у меня не было времени скучать по дому.
– Насыщенная жизнь церковного хора? – голос его звучал дразняще, и я прокляла себя за то, что придумала эту чушь с церковным хором.
Я издала слабый смех.
– Типа того. Я брала много уроков музыки, танцев и все такое. А потом я присоединилась к хору, и это стало… серьезней. Поглощающей время работой.
– Так ты уже давно поешь? – спросил он, перепрыгивая через неровный участок тротуара, где бетон взломали массивные корни деревьев.
– Целую вечность, – я улыбнулась, вспомнив свои многочисленные домашние видео, на которых я пела ребенком. За обеденным столом, сжимая в ручках белый пластиковый совочек для риса и закрыв глаза, я напевала старые песни Уитни Хьюстон. В ванной, пока моя младшая сестра бездельничала где-то рядом, не обращая внимания на мои выдуманные любовные баллады.