ерои, – я счастливо вздохнула. – И кроме того… они в некотором роде грустные.
– Грустные? – спросил он, откидываясь в кресле, его голова прислонилась к потертой обивке, а взгляд скользнул по мне.
Тяжелая дробь пробежала по моим ребрам.
– Да, грустные. Часто это истории любви людей… которым не быть вместе. Знаешь, с самого начала понятно, что они не будут вместе.
– Обреченная любовь?
– Ага.
Мы помолчали, и я знала, он думает о том же, о чем и я.
В конце дня нас ждет прощание. Все, что могло зародиться между нами, уйдет через несколько часов, эфемерное, завядшее до того, как могло бы расцвести.
Мы были словно звезды, когда смотришь на них с Земли, – воспоминание о том, чего уже нет.
Свет поблек, занавес поднялся, и Джек потянулся, чтобы взять меня за руку, наши пальцы были перепачканы маслом и солью.
Глава тридцать четвертаяДжек
Как я просидел целый фильм, держа руку этой девушки в своей руке, было выше моего понимания. Время от времени я чувствовал на себе ее взгляд, и когда поворачивался к ней, видел, как внимательно она смотрела на меня. На мою реакцию на происходящее на экране. Вероятно, то были ее любимые сцены. Это было одновременно и раздражающе, и мило.
– Ну, как тебе? – спросила она, едва зажегся свет.
– Как мне что? – спросил я, лишь отчасти в шутку.
Честно говоря, я с трудом мог сосредоточиться на фильме. Темная комната, романтичная музыка, сексуальные сцены? Это заводило.
Она скорчила мне рожицу.
– Не люблю, когда меня дразнят.
– Тебе явно нужен старший брат.
– На самом деле нет, – сказала она, стукнув меня сильно по руке, а потом вскочила и выбежала из зала, я даже не успел отреагировать.
Когда я нагнал ее, она ускользнула в туалет. Я расхаживал снаружи, думая о том, сколько всего открыл этой девушке в кафе. Было ли это потому, что я ее больше не увижу? Что, даже если она узнает про фотографии, это уже будет для нее вчерашним днем? А я – придурком, с которым она потусовалась в Гонконге?
Или… я сделал это потому, что это была она? Потому что нечто именно в ней заставило меня хотеть рассказывать ей обо всем? Никто в моей жизни не принимал мои фото всерьез. Но через несколько часов знакомства со мной она поняла, что это для меня важно. Что это то, к чему мне нужно идти.
– Я сегодня так много писала, – объявила она, когда вышла из туалета.
И это было самое странное. Эти странные слова, как и другие ее выходки, заставили меня осознать кое-что: мне тоже нравилась Лаки. Очень.
Мне нравилось, что ее уверенность в том, кто она есть, была сбалансирована изрядной долей юмора. Она не воспринимала себя слишком всерьез, когда могла бы быть невыносимой, оторванной от мира суперзвездой. Мне нравилось, как она считала, что я могу превратить фотографию в работу. Что она вообще переживала об этом. Мне нравилось, как целый день она тянулась к моей руке.
– Круто, отличная работа, – сказал я, пытаясь улыбнуться сквозь чистый ужас этого осознания. Это усложняло все в миллиард раз.
– Это значит, что я пью достаточно. Мой тренер гордился бы мной, – сказала она. Ее лицо застыло, как только она это произнесла.
– А я вот не пью достаточно воды, – спокойно ответил я, обнимая ее за плечи, чтобы мы оба могли проигнорировать тот факт, что у нее есть личный тренер. Как если бы такой был у всех нормальных подростков.
Она была такого подходящего для обнимашек роста. Каждая ее часть, казалось, идеально подходит ко мне. Меня тянуло к ней, как магнитом. Магнитная загадка.
Боже, с ней мне хотелось быть поэтичным.
Когда мы вышли на улицу, солнце уже начинало садиться. Идеально.
– Пойдем к заливу, – сказал я, выходя со двора. Тут неподалеку была игровая площадка, часть близлежащего жилого комплекса. Куча детей ползали там без присмотра. Для большого города Гонконг был весьма безопасным. Вероятно, благодаря множеству камер слежения.
Мы направились в обратную сторону, проходя мимо гуляющих по улице людей, стариков с внуками, туманный свет озарял каждое окно, верхушки всех деревьев.
Лаки была рада идти, прижавшись ко мне, а я был рад, что позволил ей это сделать.
Мне показалось правильным спросить ее в этот тихий момент:
– Что тебе так нравится в пении?
Раньше этим днем я уже спрашивал ее, почему ей нравится петь в хоре, но все еще не знал, что она получает от пения.
Она задумалась, но оставалась расслабленной рядом со мной.
– Хм. Это интересный вопрос.
В этом было что-то невероятно лестное. Я задавал интересные вопросы!
Ветерок взъерошил ее волосы, и прядь прилипла к моей шее. Я отцепил ее, и Лаки взяла меня под локоть, чтобы заправить прядь за ухо. Что-то у меня в груди дрогнуло от этого интимного прикосновения.
– Хорошо, – сказала она с сосредоточенной морщинкой меж бровями. – В этом так много всего. Мне нравится, как я себя чувствую в процессе. Вроде как действительно кайфую от этого. Или, по крайней мере, я так представляю себе кайф, – сказала она, фыркнув. – Я, эм, никогда не пробовала наркоту.
Я знал, что должен был бы удивиться тому, что она никогда не была под кайфом, но мне не хотелось заставлять ее лгать. Мое сердце было сейчас не на месте.
– Так вот почему ты постоянно голодная, – сказал я вместо этого. – У тебя аппетит от пения под кайфом.
Она пихнула меня в бок.
– Ха. Как бы там ни было. Да, от этого я чувствую себя хорошо физически. Но это также акт создания чего-то прекрасного из ничего, акт передачи моих чувств с помощью звука. Это волшебство.
Волосы у меня на руках встали дыбом, я потер их.
– Я знаю, о чем ты.
Фотография заставляла меня чувствовать то же. Когда я запечатлевал нечто особенное, образ, отражавший мои взгляды, без слов. Я тоже считал это магией.
Она взглянула на меня, на лице ее промелькнуло смущение.
– Кроме того, я хорошо умею это делать, и мне приятно делиться этим со всем миром. Я знаю, это звучит самодовольно.
Я покачал головой.
– Нет, на самом деле заряжает, когда слышишь, как кто-то отдает должное собственным умениям.
– Правда? – воскликнула она, чуть подпрыгнув. – Девочек постоянно учат быть такими скромным. Не дай бог мы вдруг проявим гордость и уверенность в чем-то.
– Ну, в противном случае вы, маленькие леди, решите, что можете править миром или типа того, – сказал я, цокнув языком.
Лаки рассмеялась, от души, всем телом, оттолкнув мою руку.
– Это забавно, потому что вы, мужчины, так лажаете, вырастая. Вы, ребята, испортили этот мир.
Мы увернулись от пары детей, играющих в мяч, и на секунду оторвались друг от друга, а потом снова сошлись, чтобы взяться за руки.
– Так и есть. И так будет продолжаться, – сказал я.
– В смысле? – Лаки подняла лицо ко мне, козырек ее кепки был задран достаточно, чтобы я мог увидеть ее глаза. Они были распахнуты, в них не было осуждения.
– Я считаю, что история человечества, по сути, печальна. С начала времен мы застряли в круге угнетений и страданий, – сказал я.
Она помолчала секунду. Я задавался вопросом, как она вписывается в эту историю. Какой на самом деле была ее жизнь. Гламурная, как это преподносили социальные сети, демонстрирующие полеты первым классом и бесплатную одежду? Или, скорее, как тесная клетка? Она со мной не соглашалась, потому что ее жизнь – сплошной инстаграмный праздник? А, может быть, было что-то еще.
– Ты серьезно считаешь, что мы застряли? – спросила она.
Я кивнул.
– Да, взгляни на нас сейчас. У нас были войны. У нас сейчас идут войны. Мы никогда не переставали быть ужасными.
Она скорчила гримасу.
– Да, я не могу отрицать, что в прошлом случалось ужасное. Невыразимо ужасное, и такое есть и сейчас. Но, думаю, теперь страшное происходит реже.
– Это нельзя оценить количественно, – мне было неприятно отвечать так, но это правда.
– Вообще-то, я не тупица, – сказала она, быстро уходя вперед. Казалось, ее подпитывало чувство собственной правоты. – Даже без статистики перед глазами можно сказать, что качество жизни и общая безопасность сейчас немного повыше, чем в Средние века?
– Совсем чуть-чуть, – сказал я с легкой улыбкой, пытаясь не отстать от нее. – Кстати, ты знаешь, куда мы идем?
– Нет! – ответила она.
– Ладно, спросил на всякий случай, – сказал я. – Иди вперед, пока не упрешься в воду.
– Хорошо, – отрезала она. – Как бы там ни было. Я не какая-то там Поллианна. В жизни все сложнее. Человек постоянно развивается и эволюционирует. Мы нашли лекарство от полиомиелита, но у нас есть и штурмовые винтовки. Я это понимаю. И не вижу, чем может помочь, ну, цинизм.
– Ты что, вроде как, оскорбляешь меня? – спросил я, отчего-то не обидевшись, но развеселившись. Я догнал ее, и теперь мы шли в ногу, возвращаясь к роскошным магазинам, где толпа становилась гуще.
– Нет, – она помедлила. – Может быть. Я понимаю цинизм. Но не считаю, что в итоге он приносит какую-то пользу.
Она бросила на меня проницательный взгляд, и я хотел защитить свое мировоззрение утомленного жизнью человека, но тут она подняла палец, заявив:
– Человечество испорчено. Но для нас еще не все потеряно!
– О боже, – со смехом ответил я. – Это что сейчас было?
– Ты меня зацепил! – воскликнула она.
– Баллотируешься в президенты?
– Нет. Но могла бы, – ответила она, фыркнув.
Я представил себе, как в будущем Лаки совершает великие дела, еще более великие, чем теперь, и вдруг меня осенило, что я не увижу Лаки завтра, не говоря уже о будущем. Я вижу ее в реале только сейчас.
Часы пробьют полночь, и она уйдет навсегда.
Глава тридцать пятаяЛаки
Я могла бы быть президентом.
Однажды, когда мне было двенадцать, я сказала: «Я могла бы быть звездой K-Pop». И сделала это.