Он успел как раз вовремя, чтобы услышать увесистый звук затрещины и тяжелый всплеск. Усмехнувшись, Сокол опустился на колено, зачерпнул режуще-холодной воды, с удовольствием умылся.
Неподалеку в зарослях возмущенно бубнил Пилигрим:
— И сразу драться! Можно подумать, на тебя тролль насел! А что мне теперь делать, об этом ты не подумала? Мокрый весь, впереди холодная ночь… и не жаль тебе человека?
— Не жаль, — подтвердил невозмутимый голосок. — У костра обсохнешь. Не с твоей рожей к порядочным барышням руки без спроса тянуть!
Возня в ивняке прекратилась. После короткого молчания послышалось изумленное:
— А… а чем тебе моя рожа нехороша?
— Да на тебя бы и слепая корова не позарилась! Да если такая физиономия в бочке с водой отразится, так на бочке все обручи полопаются!
— Да? — В голосе Пилигрима звучала не столько обида, сколько удивление. — А мне до сих пор девушки говорили, что я им нравлюсь… Кстати, на моей памяти это первая оплеуха!
— Ой, не могу, красавец выискался! Огрызок счастья! Нос — как наррабанский башмак… и уши вразлет! Правда-правда-правда! Вот дружок твой — это верно, заглядеться можно…
— Да какой там дружок, на пристани познакомились… Говоришь, уши вразлет? Но до сих пор мне красавицы просто проходу не давали… настоящие красавицы, не акробатки тощие!
— Ого! — изумилась циркачка. — С чего бы это? Даже интересно… Я так понимаю, у тебя семья богатая?..
Дослушивать Ралидж не стал. Успокоившись за шуструю девчонку, он вернулся на поляну, где уже горел высокий костер, а с наветренной стороны чернело полотнище тента.
— Доволен ли мой господин? — поинтересовался из-за плеча Сокола капитан. — Угодно ли ему присесть вот здесь, поближе к огню, на лапник? Ночь холодная, ясная, от воды почти не дует…
Из темноты раздался недовольный басок Айфера:
— А мне матросы говорили, в трюме шатер есть. Можно бы расстараться да поставить для Сына Клана…
Голос капитана стал жестким и решительным:
— Шатер ставим, когда с нами женщины. Высокородному господину шатер не предлагаю, чтобы не оскорбить: ведь он не женщина!
Улыбнувшись, Ралидж попытался угадать, что скрывается за сменой тона: какое-нибудь суеверие, живущее среди речников, или острое нежелание копаться в темном трюме, разыскивая шатер, заваленный прочими грузами…
— Женщины?! — гневно зазвенел рядом голос неслышно подошедшей Ингилы. — А я тебе кто, крыса водяная? Я тебе чем не женщина? Гляди-гляди-гляди! Может, у меня усы? Или борода?
— Цыц, блоха двуногая! — учтиво ответил капитан. — Давай кувыркайся к огню, пока лучшие места у костра не заняты! Чтоб я из-за паршивой циркачки шатер стал ставить…
Короткому взгляду, брошенному Ингилой на капитана, позавидовала бы даже молния. Затем девушка обернулась к собравшимся вокруг любопытным пассажирам и тоненько, жалобно протянула:
— И такая несправедливость — на глазах у благородных господ! Так обидеть бедную актрису! А ведь я не из Отребья, я Дочь Семейства… и я платила за проезд!
Пассажиры зароптали: мол, девчонка права, деньги платила, так почему бы для нее шатер не поставить? Матросы, которым совсем не улыбалось лезть в трюм, не менее решительно зашумели: мол, обойдется попрыгунья бродячая, не принцесса небось!.. Тихоня вопросительно поглядывал на хозяйку: не пора ли начинать драку?
Ингила сжала кулачки, прикусила алую губку:
— Не отвяжусь, капитан! Ты спать уляжешься, а я над ухом встану и ныть буду! Правда-правда-правда! Вот не выспишься и завтра на Пенных Клыках корабль разобьешь!
Сын Клана попытался вступиться за циркачку, но капитан встал насмерть, как скала в речном потоке:
— Пусть Сокол не гневается, а только в пути все решает капитан! Пока не добрались до Джангаша, здесь главное слово — мое! Будет, как я сказал!
И вдруг откуда-то из-за спин собравшихся возник голос, мягкий, негромкий и вежливый — но была в нем спокойная уверенность, что ни на одну просьбу не последует отказа:
— Я тоже с удовольствием заночевала бы в шатре… хоть переоделась бы, не опасаясь мужских глаз…
Все поспешно обернулись.
В общем ошеломленном молчании тоненькая фигурка откинула капюшон, и по сукну мягко скользнули светло-русые пряди. В потрясенные мужские глаза лукаво заструился глубокий синий взгляд.
— Кажется, мне надо представиться еще раз, — улыбнулась девушка. — Фаури Дальнее Эхо из Клана Рыси, Ветвь Когтистой Лапы… Скоро ли будет поставлен шатер?
Капитан издал неопределенный звук, что-то между утвердительным мычанием и предсмертным стоном.
— Вот и хорошо, — кивнула Дочь Клана.
— А я прислужу госпоже! — гордо заявила Ингила и показала капитану язык.
От костров тянуло запахом жареной рыбы — матросы расстарались, порыбачили. Даже Аншасти не утерпел, присел у веселого пламени, предварительно с помощью матросов уложив на крышку люка тяжелый валун, который быстро и без шума не сдвинешь. Но все равно купец время от времени поднимался и вглядывался во мрак — не крадутся ли к его товарам лихие гости из леса…
Неподалеку от костра высился линялый полотняный шатер. Но его обитательницы, отвоевав себе «дворец», тут же потеряли к нему интерес и присели рядышком у костра. Мужчины украдкой поглядывали на озаренное красными отсветами круглое нежное лицо Дочери Клана. И не было среди них ни одного, кто хоть раз не обозвал себя слепым дурнем за то, что принимал эту женственную красавицу за мальчишку.
Юная Рысь тихонько глядела в огонь, время от времени откусывая от горячей лепешки с запеченной в ней рыбкой.
А Ингила уже умяла свой ужин и теперь поддразнивала Рифмоплета, требуя, чтобы тот немедленно доказал свое мастерство. Назвался бродячим поэтом, а теперь сидит да помалкивает? Самозванец он паршивый, в речку его!
Все весело поддержали озорницу. Парень пытался было отговориться тем, что нет музыки, но Тихоня по знаку хозяйки вытащил из мешка лютню. Поэт смирился, легко перебрал струны, откашлялся.
— Давай-давай-давай! — подбодрила Ингила. — Раз петуха зажарили да на стол подали, так скромничать ему вроде бы поздно…
— Я… ну… про Гайгира в Лунных горах. Когда провалился Последний Мятеж… и Гайгир Снежный Ручей уводил уцелевших соратников в Силуран…
— Это все знают! — при всеобщем одобрении оборвал его Челивис. — Давай стихи!
Парень, заметно побледнев, кивнул. Пальцы уверенно легли на струны. При первых же звуках, негромких, тревожных и злых, все прекратили пересмеиваться, замолчали, подобрались. Низкий хрипловатый голос заговорил в такт аккордам:
Лунный свет на волчьей тропе,
По ущелью — ветер сквозной.
Те, кто верен еще тебе,
Не скулят за твоей спиной.
И ни страсть, и ни власть, и ни месть
Не важней тропы в никуда.
Это все, что на свете есть.
Холод, честь и злая звезда.
Камень в пропасть сорвется — жди:
Он не скоро ударит в дно…
Ты, мятежник, рвался в вожди,
Ты, изгнанник, понял одно:
Лучше в Бездну достойный путь,
Чем кривая тропка назад…
Кто посмел бы сейчас взглянуть
В ледяные твои глаза?
И пускай куражится смерть
У враждебных гор на горбу —
Ты не дашь разменять на медь
Золотую твою судьбу!
Струны смолкли. Все молчали. Ингила вглядывалась в красивое бледное лицо поэта, словно видела его впервые… или словно мрак вдруг распахнулся, как полы плаща, и показал ей то, что до сих пор скрывалось в темноте.
Затем циркачка что-то шепнула госпоже. Фаури кивнула, подняла руки к плечам, потянула завязки плаща, отцепила капюшон и протянула Ингиле.
Циркачка вскочила, держа капюшон в вытянутых руках, и заверещала противным пронзительным голосом:
— Почтеннейшая публика, вам все бы слушать, а поэту нужно кушать! Уж потрудитесь кошельки развязать! Раз не надавали тумаков, так не пожалейте медяков!
Посмеиваясь, слушатели потянулись за кошельками. Ингила с шуточками побежала вокруг костра, позвякивая медью в капюшоне.
Остановившись перед глядящим в огонь поэтом, девушка сказала нормальным негромким голосом:
— Что ж, заработал — бери!
Рифмоплет вскинул голову, перевел взгляд с циркачки на капюшон с монетами, потом опять на лицо девушки, словно не мог понять, какая связь существует между горсткой меди и прозвучавшими только что строками.
Ингила перестала улыбаться.
— А ну, бери! — сказала она тихо, но властно. — Ручки боишься запачкать о медяки? В честной работе позора нет, за нее плату брать не стыдно! Это теперь твоя жизнь… если, конечно, ты не папочкин сынок, который так, прогуляться вышел…
Рифмоплет вздрогнул, неловко закивал и подставил сложенные ковшиком ладони, куда Ингила и пересыпала деньги.
Орешек сидел неподалеку, слышал каждое слово — и всей душой был на стороне циркачки. Сам когда-то был артистом и любил свое ремесло! Попробовал бы ему тогда кто-нибудь сказать, что быть актером позорно, а брать за это плату унизительно! Да этот козел потом долго бы зубами плевался… то есть, конечно, если бы это не был знатный господин…
Тем временем повеселевшая Ингила шепнула Рифмоплету:
— Подыграй мне, ладно? А то у Тихони плоховато выходит… Какие-нибудь наррабанские танцы знаешь — нхору или горхоку?
— Могу горхоку… — Рифмоплет опять взялся за лютню. Ингила заверещала:
— Почтеннейшие зрители, не спешите завязывать кошельки, я же знаю, они у вас не пустые! Отсюда слышно, как монетки звенят, сами в ладонь прыгнуть хотят! За каждую монетку, что артистам подарите, боги вам сотню пошлют, считать замаетесь!.. А вот станцую-ка я вам горхоку, как танцуют в Нарра-до! Открывайте глаза пошире да в ладоши хлопайте!
Весело и ритмично зазвенела лютня. Девушка закинула руки за голову и, притоптывая, пошла по кругу. Бедра в оранжевых шароварах завертелись так, словно вознамерились ускользнуть из-под своей хозяйки. Зрители восторженно били в ладоши и вскрикивали в ритме пляски. Даже капитан забыл свою враждебность к «козе прыгучей» и время от времени коротко взрыкивал от удовольствия. Тонкий голос лютни не тонул в поднявшемся шуме — он вел все эти звуки за собой, задавал им настрой, превращал их в музыку, нелепую, смешную, но очень зажигательную. Развеселилась даже Фаур