Укладывая на лепешку широкий нежно-розовый ломоть, Ингила задумчиво промолвила:
— Не знаю, как попала сюда эта вкуснотища… но… пусть мои слова не обидят Сына Клана… в господине пропадает огромный талант!
— Ты хочешь сказать — воровской?
Ингила хотела горячо заверить, что имела в виду вовсе не это, а талант циркового фокусника… но тут сообразила, что голос у Сокола отнюдь не оскорбленный, а очень даже польщенный. Поэтому она воздержалась от уточнений и поднесла лепешку к губам господина.
Они по очереди откусывали хлеб и мясо и запивали вином, пока не почувствовали, что сыты до отвала.
Ралидж непонятно сказал в пространство:
— Что ж, Заплатка, спасибо за угощение…
— Я остатки в плащ заверну, — хозяйственно сказала Ингила, — и в темный угол запихну, чтоб не видно было…
— Побыстрее, — бросил, прислушиваясь, Ралидж. — Бабуся вернулась.
Подтянувшись, насколько позволили цепи, к дверному проему, пленники следили за сердито бормочущей старухой, укладывающей на поляне валежник, чтобы заново развести потухший костер.
— Она одна, — шепнул Орешек Ингиле. — Попробуй с ней заговорить.
— Зачем?
— Затем, дура, что у нее ключ на поясе.
— От наших цепей?
— Нет, от королевской сокровищницы… Да не молчи, говори что-нибудь!
— А почему я?
— Она еще на тех уродов злится. Женщине охотнее ответит.
— Милостивая госпожа-а! — печально воззвала Ингила. — А что теперь с нами бу-удет?
Старуха покосилась на дверной проем, откуда выглядывали головы пленников, и с ленивым презрением произнесла странные слова:
Что будет с человеком — знают боги.
Известно ль придорожному цветку,
Чья на него пята наступит завтра?
Ингила распахнула глаза, решив, что бабка свихнулась. А Орешек почти не удивился. Лишь приподнял бровь и отозвался так же лениво-равнодушно:
Я вижу, госпожу мою однажды
Судьбы причуда завела в театр?
Фраза, на взгляд Ингилы, вполне безобидная, но старуха вскинулась, как от пощечины. Она швырнула наземь охапку валежника, подошла к сараю. Уперев руки в бока, грозно встала над пленниками и рявкнула в своей обычной манере, без витиеватых размеренных фраз:
— Это тебя, полудурка, туда «судьбы причуда завела однажды»! А я там играла, понятно? Про аршмирский театр когда-нибудь слышал, псина ты в ошейнике?
— Слышал, — дрогнувшим голосом ответил Орешек. — Лучший театр в Грайане. Тебя, коряга кривая, к сцене и близко не подпустили бы.
Старуха замахнулась на связанного пленника… но не ударила, опустила руку. Лицо словно озарилось мягким светом.
— Ну, я тогда моложе была… красивая такая… В «Принце-изгнаннике» играла. Моим партнером был сам Раушарни Огненный Голос!
— Вей-о! И кого ты там играла? Четырнадцатую прислужницу королевы Арфины?
— Дурак! Говорят тебе — молодая была, стройная, пышноволосая… Играла Прекрасную Луанни.
— Ой, не могу! Ой, ты и врать, бабуся!.. Какая б ты там молодая ни была, но Луанни — это ж такая роль!.. Жабу тебе болотную играть, а не Песню Флейты!
Почернев от гнева, старуха бросила руку на рукоять кистеня, торчащего из-за пояса:
— Ты, ублюдок чумной крысы! Ты что там вякаешь? Я твой поганый язык с корнем выдеру и ножом к стене приколю!
Ингила отпрянула, а Орешек, неустрашимый до наглости, просиял улыбкой навстречу разгневанной разбойнице:
— Великолепно! Монолог в духе нежной и кроткой Луанни! Какое интересное прочтение роли! Еще кистень выхвати и над головой помаши! Жаль, Раушарни не видит!
Бабка недобро сощурилась:
— Ах так? Тебе надо — в духе Луанни?.. Ладно, гаденыщ получай!
Она убрала руку с оружия, выпрямилась, взгляд уплыл куда-то поверх голов… И в воздухе затрепетал голос — нежный, глубокий, полный сердечной боли:
Нет, мой любимый, не проси, не надо!
Не страх в моих словах, и не гордыня,
И не наивная девичья слабость…
Чтоб быть с тобой, прошла б я босиком
По снегу или углям раскаленным!
Но плата непомерная за счастье —
Своей любовью мир тебе затмить,
Из нежных слов и ласк соткать тенета
И спутать крылья сильные твои!
Враги считают, что глупа Луанни,
Годится лишь на роль приманки сладкой,
Чтоб в клетку заманить тебя… Постой,
Дай мне договорить! Ведь поцелуи
Твои лишат решимости меня…
Отвага тает… Путаются мысли…
Прощай! Взгляни туда, на горизонт!
Ты видишь, там рассветная полоска
Так ярко и победно заалела?
Пусть так же солнце славы и величья
Разгонит ночь судьбы твоей жестокой!
В седло, мой принц! В бессмертие скачи!
Женщина смолкла, словно обессилев в борьбе с собой. И тут же ей ответил мужской голос: низкий, хрипловатый, изнемогающий от страсти:
Но если власть, и слава, и величье
Не стоят слезки девочки моей,
Грустящей тихо у ручья лесного?..
Ты говоришь, любовь твоя — приманка?
Злорадный смех врагов тебя тревожит?
Но кто они для нас с тобой, Луанни?
Так… стайка пауков из темной щели…
Моя красавица, во всех балладах
Звенят слова: «Любовь костром пылает».
Избитая, затасканная фраза…
А я сегодня понял: да, костром!
Смотри, Луанни, как я в это пламя
Бросаю без тоски, без сожаленья
Мечты, что в черном холоде изгнанья
Спасали от отчаянья и боли!
Бросаю замыслы, что и меня
Порой пугали царственным размахом,
Бросаю память о печальном детстве,
Об одинокой юности… В огонь!..
А это что?.. Жемчужина ценнее,
Чем все, что я швырнул в костер любви:
Месть за отца… Смотри, моя Луанни:
Рука не дрогнет… На костер ее,
Кровавую, жестокую химеру!..
Ну вот и все. Теперь я чист, Луанни.
Я — это я. Без мишуры, без блеска.
Я остаюсь у нашего ручья…
Женщина, которую сейчас нельзя было назвать старухой, вгляделась в лицо мужчины так, словно ничего дороже ей в жизни видеть не приходилось и не придется, и ответила:
Нет, милый! Память, и мечты о славе,
И жажда мести, что меня пугает,
В огне любви великой не исчезнут…
А знаешь, почему? Все это — ты!
«Я — это я», — сказал ты… Нет, любимый!
Не сможешь ты самим собой остаться,
Отвергнув все, чем жил, страдал, дышал!
Ты не судьбу сейчас приносишь в жертву —
Ты разрушаешь самого себя!
В развалины души ворвется стужа,
Любовь умрет — поверь, мой ненаглядный!
А это страшный грех — убить любовь!
Уж лучше за спиной оставь Луанни,
Забудь свою «девчонку у ручья».
Как сор, швырни в траву воспоминанья!
Я соберу их — каждое мгновенье! —
И буду помнить, помнить за двоих!..
Отзвучали последние слова, на поляне воцарилась тишина. Ее разбили звонкие хлопки в ладоши.
— Молодцы! — пронзительно закричала Ингила. — Ох, какие молодцы!..
Старуха и Орешек, как по команде, обернулись к своей маленькой «публике» и величественно кивнули. Связанный по рукам и ногам Орешек при этом выглядел весьма комично, но не замечал этого.
— У меня было такое платье… — блаженно улыбнулась старуха. — Белое, с огромными васильками… Я сидела в траве, вокруг были такие ромашки… А Раушарни стоял рядом…
— Во имя Хозяйки Зла! — заявил вдруг Орешек с явным отвращением. — А я-то, дурак, почти поверил, что ты и впрямь играла Луанни…
Обе женщины с негодованием уставились на грубияна.
— Да, ты могла бы сыграть, — с полупрезрительной снисходительностью протянул Орешек. — У тебя неплохо получается… выразительно… но надо же чувствовать сцену! Травка… Ромашки… Когда эту пьесу играли мы — усаживали Луанни на большой валун!
Женщины недоуменно переглянулись. Какая разница, на чем сидит героиня пьесы?..
— Стало быть, Раушарни стоял рядом с тобой? На коленях стоял?
— Ты что, сдурел? Он же принца играл! Ему нельзя было на коленях!..
— Ага-а! — протянул Орешек въедливым тоном судьи, поймавшего преступника на противоречивых показаниях. — Он дальше говорит: «Позволь припасть пылающим челом к ручьям твоих прохладных белых ножек!..» И кланяется Луанни в ноги! Это как же его должно скорчить, если ты сидишь на полу, а ему, бедняге, и на колени встать нельзя?
— Кланялся! — завопила старуха. — Я вот так сидела… колени к подбородку… — Она плюхнулась на траву, коричневая домотканая юбка веером легла вокруг грубых стоптанных сапог. — Вот так свои ноги обнимала… А он — лицом мне в колени… У него лютня в руках была, он на лютню чуть опирался… изящно так…
— Да сроду Раушарни такой трюк не проделать!
— Дурень, он ведь моложе был, спина лучше гнулась!
— Все равно б не вышло! Он высокий, с меня ростом… это как же ему нужно было гнуться?
— Да, ростом он, пожалуй, с тебя… А ну вставай! Вставай, кому сказано! Сейчас примеримся…
Старуха вошла в сарай, рывком за цепь заставила Орешка подняться на ноги.
— Вот я сажусь… Да стой ровно, пенек неуклюжий!
— Сама бы так постояла… со связанными-то ногами! — зло ответил Орешек и через голову бабки бросил Ингиле странный взгляд. Словно просил сделать что-то… Но что?
Девушка в отчаянии огляделась — и сразу взгляд наткнулся на вбитое рядом в стену кольцо со змеящимся длинным обрывком цепи…