Потом они сидят за ящичным столиком, едят горячее мясо и распаренные в кипятке галеты, пьют чай со сгущенкой. Гена, сощурившись, смотрит на нее сквозь пламя свечи. «Что ты на меня так смотришь?» — спрашивает она. «Я вспоминаю, как ты играла в том водевиле». — «Тебе понравилось?» — «Вопрос! Я чуть не лопнул со смеху…»
Нет, совсем не так они встретятся. Они встретятся ночью, на лезвии Мертвого хребта.
Господи, как взбесилась пурга!.. Дует, дует, гудит, ревет, завывает волчьими глотками… И ни одной звездочки вверху. Нигде ничего — только пурга… Когда она была маленькой, мама рассказывала ей сказку: пурга — это белые волки, стаи голодных белых волков гонятся за оленями. И все шаманы, все, сколько их есть в тайге, колотят в бубны и кричат страшными голосами, думая, что так испугают и прогонят волков. Но белые волки боятся только солнца. Только когда покажется большое красное солнце, волки разбегутся и спрячутся в норы… Но сейчас солнца нет, нет даже звездочек вверху, и по Мертвому хребту несутся стаи белых волков. А Любушка отстала от саней. Разве догонишь их теперь, когда такая пурга?.. А с двух сторон обрыв, с двух сторон пропасть… И ветер совсем одурел — толкает в спину, в бока, белые волки кусают за ноги. Еще минута — и ветер оторвет ее от земли, скинет в пропасть. Он, ветер, все может: затащил же он когда-то щенка за три километра от яранги, затолкал его в лисью нору!.. И сколько ни зови на помощь — никто не услышит, пурга заглушит все человечьи голоса. Да она и сама умеет кричать по-человечьи. «И-и-и!.. О-о-ой!.. Я-я-я!..» — кричит пурга, подделываясь под человека… А саней не видно, не слышно голоса трактора. Только скрипят, плачут стволы-деревья. Черные стволы-деревья мелькают и пропадают в пурге. Вон слева показалась и исчезла фигура доктора… Корреспондент, в унтах и летной куртке, совсем изогнулся, вот-вот переломится пополам… А ветер колотит, колотит в промерзлые стволы-деревья, как колотили когда-то в свои бубны шаманы, заклиная добрых духов прогнать белых волков. И уже не выбраться ей отсюда — ни за что, никогда! Пять километров по лезвию хребта — кто пройдет их в пургу?..
Но что это за огни впереди? Два желтых глаза разрезают светом пургу… Может, это возвращается за нею трактор? Нет, трактор не может светить, у него сели аккумуляторы… А огни все приближаются, требуют уступить дорогу. Но как сойти с дороги? Стоит сойти — ветер столкнет в пропасть, если не уйти — в пропасть полетит машина… Вдруг машина останавливается — легкая танкетка с задранными гусеницами. Свет фар ослепляет Любушку, по ногам хлещет вихрь, сбивает ее с ног. «Человек на дороге!» — кричит кто-то рядом. К ней подбегают трое парней. «Кто ты?» — спрашивает один из них, поднимая ее. Она сразу узнает Гену. «Разве ты меня не знаешь?» — недоумевает она. «А, Любушка, — говорит Гена. — Как ты здесь очутилась?» — «Я отстала от трактора». — «Кто же ездит в пургу на тракторе? Какой идиот посылает на перевалы трактор? Что, в совхозе нет танкетки?» — возмущается Гена. «Есть, но она занята», — отвечает она. «Что значит — занята? Ведь ты могла погибнуть! Садись в кабину, у нас есть спирт и горячий чай в термосах». Гена поднимает ее на руки и несет в кабину…
Снова заплакал, зашелся в крике ребенок, и Любушкины видения исчезли. Опять заохал, застонал, закряхтел Николай.
В палатке началась возня: чиркали спичками, скребли кружкой по ведру, пили воду.
— Ча, ча! — прогоняла Оля от постели собак.
— Овод, ча… — сонно проговорил вслед за матерью кто-то из детей.
Оля пробиралась к выходу, привычно разговаривая с лежавшими у порога собаками и требуя, чтобы они уступили дорогу.
Пока ее не было, маленький исходил криком. Николай, должно быть, окончательно проснулся.
— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш… — успокаивал он малыша, подражая Оле. — А-а-а, а-а-а!..
Вернулась Оля. Попила воды. Захрустели сухие ветки — Оля полезла под одеяло. Маленький сразу притих. Потом кто-то грыз сухарь, похоже, Николай, громко чавкал.
Минут через пять Оля дунула на свечу — все стихло.
В эту ночь часто плакал ребенок, стонал Николай, скреблась о ведро кружка, зажигалась и гасла свеча. Любушка засыпала, просыпалась, вспоминала свой техникум и Гену… Гену она знала три года. Беда была в том, что вряд ли он знал ее. Когда он, вернувшись с полевых работ, появлялся в поселке и Любушка встречала его на улице, ей казалось, что самый счастливый человек на земле — она. Когда он приходил в техникум на танцы, Любушка затаив дыхание ждала, что он пригласит ее танцевать. Когда, придя в кино, она видела его в фойе, у нее замирало сердце при мысли, что их места окажутся рядом. Но на танцах он приглашал других девушек или приводил с собой девушку и с нею танцевал, а в кино его место всегда оказывалось рядом с парнями и девушками — такими же, как он, геологами.
Он просто-напросто не знал ее. И все равно она его любила.
Надо же, как бывает…
Любушка переживала: как она посмотрит в глаза Данилову, как он посмотрит ей в глаза? Что он скажет ей? И как вести себя с ним: молча дать понять, что она его презирает, или прямо сказать ему, трезвому, что его поступок отвратителен?
Однако все решилось проще. Данилов еще ночью погнал на выпас стадо и должен был вернуться лишь к вечеру. Стадо погнали двое — Данилов и Васин. Об этом Любушке сказал доктор, когда пришел позвать ее помочь сделать жене Данилова перевязку. О вчерашнем доктор уже знал.
— Что, досталось тебе? — со смешком спросил он Любушку. — Привыкай к новой жизни.
Слава тоже знал о драке. Он раньше доктора приходил к ним в палатку, когда все Олино семейство и Любушка завтракали, сидя на шкурах возле длинного, застланного клеенкой ящика, заменявшего стол.
— На супец вам принес, — поздоровавшись, сказал Слава и бросил к печке с десяток белых куропаток.
Николай подвинулся, уступая ему место у стола-ящика, пригласил поесть жареных хариусов, ловленных еще по теплу, но не утративших и после заморозки нежного вкуса и ароматного запаха. Слава было отказался — он уже позавтракал с Володькой. Но, подсев к столу, сперва неохотно попробовал, а потом с аппетитом съел несколько остроголовых, длиннохвостых рыбок.
— Жаль, ушел я вчера, — покачал он кудлатой шапкой волос. И упрекнул Николая: — Трое мужиков не могли одного Данилова укоротить.
— Да ну его, — отмахнулся Николай. — Выпили немножко, побузили, бузу заспали.
— Вы выпили, а Любушке досталось.
Любушка удивилась: Слава назвал ее так, как звали все ребята и преподаватели в техникуме — Любушкой, и как никто не звал ее здесь.
— Первый раз, что ли, у вас такая буза? Приеду — скажу Казаряну, чтобы больше вам ни вина, ни водки, раз пить не умеете.
— Правильно, Слава. Обязательно скажи, — поддержала его Любушка.
— Если вы будете со своим зоотехником так обращаться, кто к вам поедет? — наставительно говорил Николаю Слава. — Вот возьмет и уедет от вас. Год просили в бригаду специалиста — встретили называется!
— Почему ты мне говоришь? Скажи Данилову, — ответил Николай.
— Это само собой.
— Слава посидел еще минут пять и ушел, сказав, что им с Володькой надо заняться аккумуляторами. Любушка спросила его, когда они собираются уезжать.
— Чем скорей, тем лучше. Перевалы вот-вот занесет. Завтра надо ехать.
Его «завтра» для Любушки означало, что сегодня ей предстоит куча дел: собрать у всех заказы на продукты и промтовары (поручение Казаряна), провести подписку на будущий год (поручение завпочтой), переписать, указывая возраст, всех детей (поручение из роно), узнать у Данилова, сколько за последний месяц пало оленей (опять же поручение Казаряна), по какой причине (болезнь, нападение волка, росомахи), а также количество оленей, отставших от стада, то есть потерявшихся в тайге. И все сведения передать через Славу в поселок.
Любушка собралась сразу же заняться поручениями, но за нею пришел доктор. Она пошла вместе с ним к Даниловым.
Палатка Даниловых была точь-в-точь как у Оли. Печка, рядом — ящик для посуды, под ногами — ветки лиственниц.
Это передняя половина. Дальше — оленьи и бараньи шкуры, одеяла, подушки, на которых возятся дети. Посредине постели, как бы врезаясь в нее, чуть возвышается стол из двух ящиков.
Печка в палатке так раскалилась, что воздух даже в легкие входил горячим. Мария, одетая в цветастое платье без рукавов, в каком видела ее вчера Любушка, сидела на краю постели, держалась рукой за ухо, повязанное платком, и покачивалась из стороны в сторону, унимая боль этими однообразными движениями. Возле нее, на одеяльце с подостланной клеенкой, лежал на спине и дрыгал ножками смуглый голый малыш. Малыш сосал странную соску — резиновый мешочек, набитый чем-то мягким, с деревянным пятачком на конце, вместо пластмассового. Позже Любушка поняла, из чего сделана соска. Поняла, когда Юрий Петрович надел резиновые перчатки: на левой перчатке недоставало среднего пальца.
С Марией провозились долго. Любушка ужаснулась, увидев ее ухо. Опухоль неестественно увеличила его, ушная раковина, вместе с хрящиками и углублениями, выперла наружу, ухо напоминало бурый уродливый гриб, какие попадаются на старых пнях.
Юрий Петрович все делал очень медленно. Медленно протирал спиртом большой шприц с тонкой хромированной трубочкой на конце (Любушка вспомнила, что он называется шприцем Жанне), медленно набирал в него содовый раствор, медленно направлял на вздувшееся ухо струйку из хромированной трубочки.
Любушка держала под руками доктора таз. Потом подавала ему ампулы с новокаином. Потом просто стояла и смотрела, как он делает новокаиновую блокаду. При виде иглы Мария испуганно зажмурилась, но уколы перенесла спокойно — не дергалась, не вздрагивала. Дети притаились, замерли, не спускали глаз с рук доктора. А Любушке казалось, что доктор неумел и неловок. К тому же игла у него была тупа, он по нескольку раз тыкал в кожу, пока наконец не вводил иглу. Ссутулившийся, в очках, со шприцем, он походил на хищного старика, делавшего злое дело. Так же медленно и нерасторопно он накладывал повязку.