Покончив с перевязкой, Любушка с доктором вышли на улицу мыть руки. Черпая кружкой подогретую воду из ведра, стоявшего на нартах, Любушка спросила Юрия Петровича, отчего так долго не прорывает у Марии нарыв.
— Какой это нарыв? Это опухоль, — снисходительно ответил он. — Скорее всего — злокачественная.
— Она согласилась ехать в больницу?
— Согласилась, да я ее не повезу.
— Почему?
— А кто мне даст гарантию, что на том же Мертвом хребте не полетят обе гусеницы? Что тогда прикажешь мне делать с ней и с грудным ребенком? Ждать, пока ребенок замерзнет и меня посадят в тюрьму? Благодарю!
— Тогда, может, вызвать вертолет? — сказала Любушка. — Вы поедете и сразу присылайте вертолет.
— Обязательно. Он у меня будет лежать в кармане, доберусь до поселка, немедленно выпущу и направлю сюда, — посмеиваясь, говорил доктор, тщательно — уже третий раз — намыливая руки, — А ты знаешь, сколько стоит заказ вертолета на один час? Двести двадцать рублей! В райздраве на этот транспорт строжайший лимит. И распоряжение: обращаться с подобной просьбой в самом крайнем случае, да еще в случае инфекционных заболеваний. Скажи я о Даниловой, меня затюкают. Учти это на будущее.
Учесть Любушка могла, но в ответах доктора она все-таки чего-то не улавливала.
— Но ведь вы ехали специально за Даниловой, — сказала она. — Как же вы собирались ее везти?
— Собирался везти на вездеходе, а увидел трактор.
— Разве вы не знали, что вездеход отменили?
— Если бы знал, то не поехал, — ответил он.
Теперь доктор поливал ей, и Любушка тоже тщательно намыливала руки. Она подумала, что доктор прав: везти Марию с грудным ребенком на тракторе опасно — уж очень ненадежен трактор. Но о чем же он раньше думал, почему не настоял, чтобы послали вездеход? Правда, в ту ночь, когда они выезжали из поселка, доктор был крепко выпивши, возможно, поэтому а не разобрал — трактор перед ним или вездеход. Или под хмелем ему было все равно, куда и зачем ехать?..
Доктор третий год заведовал поселковым медпунктом. Любушка не сомневалась, что он хорошо осведомлен о делах совхоза. Помня разговор с корреспондентом, она спросила его:
— Юрий Петрович, это правда, что Казаряна не любят в бригадах?
— А за что его любить? Он в оленеводстве ни черта не смыслит, народ здешний не знает. Работал где-то на Кавказе агрономом-виноделом, вот и сидел бы там.
— А в райсельхозотделе его хвалят.
— Сейчас хвалят, потом локти кусать будут.
— А правда, мне корреспондент говорил, что оленей сдают в торг со шкурой и камусом и в бригадах не остается камуса?
— Почему же не правда? Скоро Казарян приучит всех в трусиках бегать. Торбаса шить не из чего, зато в совхозе доход возрос. Торг за камус неплохо платит, и сам не в убытке: открыли в горняцких поселках мастерские, шьют торбаса на заказ, пятьдесят рублей за пару. Со стороны все прекрасно: у совхоза прибыль, у торга — тоже.
— Странно… — задумалась Любушка.
— Странно — не то слово. Паскудно. От такой коммерции воротит.
Доктор надел рукавицы, взял с нарт топор, выбрал из кучи пиленых дров толстенький кругляк, приставил его к другому кругляку. Он поправлял очки, долго примерялся к кругляку, наконец взмахнул топором и всадил его в мох. Любушке отчего-то вновь стало жалко доктора, как тогда в дороге, когда полетела гусеница и он никак не мог согреться у костра.
— Вам здесь трудно, Юрий Петрович? — спросила она его.
— Не трудно, а муторно на всяких Казарянов глядеть и от них зависеть, — ответил он, выдергивая из мха топор.
— Вы уедете отсюда?
— Конечно, уеду.
— А сколько вам еще отрабатывать после института?
— Четыре месяца… Всего четыре месяца, — ответил он, с каким-то особым удовольствием произнося эти слова — «четыре месяца».
Он снова высоко занес топор, взмахнул им и опять промахнулся.
— Дайте я попробую, — сказала ему Любушка.
— Пожалуйста, — доктор охотно уступил ей топор.
Любушка поправила кругляк, вскинула над головой топор, держа его чуть вправо от себя, как делал вчера, рубя дрова, Николай, и с силой послала топор на кругляк. Но он вошел в ту же щель, откуда минуту назад его выдернул доктор.
— Одинаковые мастера, — засмеялся доктор. — Дай-ка теперь я.
— Еще раз попробую, — не согласилась Любушка. — Я ведь никогда не рубила.
Передавая друг другу топор, они все же кое-как накололи дров, снесли их в палатку.
Теперь можно было взяться за поручения. Любушка сбегала в свою палатку, вернулась к Даниловым с тетрадью. Сперва записала детей: Иван Семенович Данилов — 7,5 лет, Семен Семенович — 6 лет и четыре месяца, Андрей Семенович — 4 года, Александр Семенович — 2 года, Николай Семенович — 6 месяцев. Мария заметно повеселела после уколов новокаина, быстро, как заученный стишок, перечисляла заказы на будущий месяц: тушенки — один ящик, сгущенного кофе и сгущенного молока — по одному ящику, сухарей — два ящика, соли — четыре пачки, заварки — двадцать пачек… Промтовары — кофту из гаруса, одно полотенце, одно ведро, две кружки, три миски…
— Соски запиши. И бисер, — вспомнила Мария.
— Соски можете не писать, — сказал доктор, листавший «Огонек». — Сосок во всем районе нет.
— Куда же они делись? — удивилась Любушка.
— Изжевали грудники, — усмехнулся Юрий Петрович.
— Как же быть?
— Ждать, пока завезут из облцентра.
— Нет, я все-таки запишу, — решила Любушка.
— И бисер запиши, может, будет, — сказала ей Мария.
— И бисера тоже нет? — спросила ее Любушка.
— Давно нет. Надо Косте торбаса расшить, в техникум послать. Торбаса уже пошила, только бисер надо.
— Посылайте без бисера, а то у него нога вырастет, — посоветовал доктор. — В его возрасте нога за год на сантиметр увеличивается.
— Надо посылать, — подумав, решила Мария, — Но ты запиши, может, будет.
С подпиской на газеты и журналы тоже справились быстро. Загибая на руках пальцы, Мария говорила:
— «Известия», «Правда», областная газета, районка, «Работница», «Крестьянка», газета «Сельская жизнь», «Огонек», «Веселый картинка»… — Она посмотрела на загнутые пальцы и сказала: — Конец. Девять штук, как в том году. — Подумала и спросила Любушку: — Может, новый журнал заказать? Ровно десять штук будет. Какой хороший журнал есть?
— Какой хороший? — задумалась Любушка. — Даже не знаю. Журналов много… У вас сколько классов?
— Шесть, — сказала Мария.
— А у Данилова? — спросила Любушка и почувствовала, как неприятно ей произносить это слово — Данилов.
— Четыре.
— Выписывайте «Крокодил», — снова посоветовал доктор. — В нем картинки смешные.
— Правильно, — согласилась Любушка. — Писать «Крокодил»?
— Пиши, пиши!
Мария держалась с Любушкой приветливо. Налущив горку стланиковых орешков, она бросила несколько горстей детям на одеяло, остальные пододвинула на газете Любушке. Налила в чашки чаю — себе, доктору и Любушке. Но для Любушки она была прежде всего женой Данилова, которая видела и слышала, как он оскорблял ее последними словами, и не вмешалась, не остановила его, а спокойно стояла у палатки и смотрела. Теперь она спокойно угощает ее — будто ничего не случилось.
— Ну, проспался ваш муж? — строго спросила ее Любушка, давая понять, что она не забыла вчерашнего.
— Плохо спал, болел сильно ночью. Голова болела и живот, — объяснила она Любушке, явно сочувствуя мужу.
— Пить меньше надо, — нахмурилась Любушка.
— Меньше надо, — согласилась Мария. — Вчера много пил, все вино выпил, совсем немножко осталось. После вина он всегда болеет.
— Да еще и вас, наверно, бьет?
— Зачем меня бить? — удивилась Мария. — Он меня никогда не бьет.
Любушка поняла, что Мария не придавала случившемуся ровно никакого значения. Ее заботило лишь то, что после вина у мужа болели голова и живот. Любушка оставила Марию и доктора допивать чай, пошла к Васиным.
Собаки Васина встретили ее громким лаем. Здешние собаки вели себя довольно интересно. Скажем, собаки Васина строго придерживались своей территории, расхаживали и лежали у палатки Васина, собаки Данилова — у своей, и так далее. Выходишь из палатки Оли — Олины собаки молчат, подходишь к палатке Данилова — даниловские поднимают лай. Выходишь от Данилова — его собаки без внимания, направляешься к Оле — Олины принимаются драть глотки. Если же просто идешь вдоль палаток, собаки лают по очереди — в зависимости от того, по чьей территории проходишь. Только приближение общей опасности — волка, медведя, росомахи — пробуждает в них чувство коллективизма. Почуя вдалеке зверя, который, возможно, и не помышляет соваться к палаткам, они способны поднять столь дружное гавканье, что станет тошно и водку, и людям. В обычное же время собаки лают, придерживаясь порядка: даниловские — на Олю, Олины — на Данилова и так далее, руководствуясь принципом «свой — чужой». Правда, делают они это без особого энтузиазма и без всякой злости — что-то вроде голосовой разминки. И никогда не лают на детей, считая их почему-то всегда «своими».
В палатке у Васиных было пусто: сам он погнал с Даниловым стадо, Паша торчит возле трактора, не оставляет ни на минуту Володьку, а мать ее неизвестно где. Оставив Васиных «на потом», Любушка пошла в следующую палатку — к Оле, теперь уже к себе домой, встречаемая громким лаем Олиных, теперь уже и ее, собак.
Николая дома не было.
— Пошел стрелять барана, — сказала Оля. Она обшивала разноцветными тесемками шапочку и одновременно кормила грудью маленького.
Любушка переписала Олиных детей и все, что та заказала из продуктов и промтоваров, не забыв упомянуть соски и бисер. Перечисляя газеты и журналы, Оля, как и Мария, загибала пальцы на руках. Но у нее получилось двенадцать названий.
От Оли Любушка еще раз зашла к Васиным. Никого не обнаружив, она отправилась в самую дальнюю палатку. И надолго задержалась у Саши Ивановны.
Любушка вошла в палатку и изумилась — так было в ней светло и нарядно. День вливался сюда сквозь четыре окошка из полиэтиленовой пленки, освещая каждый уголок. И каждый угол, включая брезентовый потолок, был оклеен разноцветными журнальными вырезками, между ними свисали пришпиленные булавками зеленые ветки стланика и пунцовые гроздья рябины.