В девять часов на следующее утро он вошел в ее спальню. Лицо его было серьезно. Дайдра сидела в постели. Она выглядела бледной и осунувшейся, но глаза ее горели.
— Джордж, мне надо сказать тебе кое-что, нечто ужасное…
Он резко перебил ее:
— Значит, ты уже слышала. Я опасался, что это может тебя расстроить.
— Расстроить меня?
— Ну да. Ты ведь вчера разговаривала с этим беднягой.
Он заметил, как медленно прижалась к сердцу ее рука, как затрепетали ее веки. Затем она тихо и торопливо произнесла каким-то пугающим голосом:
— Я ни о чем не слышала. Скажи мне скорее.
— Я подумал…
— Говори же!
— Там, на табачной плантации. Тот парень застрелился. Похоже, его сильно покалечила война, с нервами было неладно. Никакой другой причины не видно.
— Он убил себя — под тем темным навесом, где висел табак. — В ее голосе звучала убежденность, взгляд стал тусклым, как у лунатика: перед ее глазами встало видение — в пахучей душной темноте распростертое тело с револьвером в руке.
— И ведь надо же! Именно там тебе вчера стало дурно. Странное дело!
Дайдра не отвечала. Ей привиделась другая картина — столик с чайным прибором и женщина, склонившая голову перед ложью.
— Да, война за многое в ответе, — проговорил Кроузер, потянувшись за спичками, и, старательно попыхивая, принялся раскуривать трубку.
Крик жены застал его врасплох:
— Ах! Не надо, не надо! Я не могу переносить этого запаха!
Он с мягким изумлением уставился на нее.
— Дорогая моя девочка, нельзя так нервничать. В конце концов, тебе никуда не деться от запаха табака. Он будет с тобой везде.
— Да, везде! — Ее губы медленно скривились в улыбке, и с них тихо сорвались слова, которых ему не удалось разобрать, — слова, которым суждено было стать первой эпитафией на смерть Тима Ньюджента: «Я буду помнить, доколе длится свет, и не забуду, когда сойду во тьму».
Ее глаза расширились, следя за восходящей спиралью дыма, и тихим, лишенным выражения голосом она повторила:
— Везде, везде.
Кукла в примерочной
Кукла лежала на большом, обитом бархатом кресле. В комнате царил полумрак — лондонское небо хмурилось. В мягком серовато-зеленом сумраке расплывались зеленоватые пятна чехлов, занавесей и ковров, сливаясь в одно целое. Сливалась с ними и кукла. Она лежала в неуклюжей позе, безвольно раскинув руки и ноги, — безжизненное нарисованное личико, бархатная шапочка, платье зеленого бархата. Ее взяли из кукольного театра по прихоти какой-то богатой дамы, чтобы посадить рядом с телефоном или оставить валяться среди диванных подушек. И вот она лежала, развалясь, навеки обмякшая и все-таки странно живая. Она казалась декадентским порождением двадцатого века.
Сибилла Фокс быстрым шагом вошла в комнату, держа в руках образцы узоров и какой-то набросок, и взглянула на куклу — с неясным чувством недоумения и замешательства. Однако что именно ее смутило, она не поняла. Вместо этого ей вдруг подумалось: «А куда все-таки подевался образец узора для синего бархата? Где я его могла оставить? Уверена, он только что был где-то здесь». Она прошла на лестницу и крикнула, обращаясь к работнице в мастерской наверху:
— Элспет, Элспет, у тебя там нет синего узора? Миссис Феллоуз-Браун придет с минуты на минуту.
Затем вернулась, зажгла свет и снова бросила взгляд на куклу. «И где же все-таки… ах, вот он». Она подняла узор с пола — как раз там, где тот выскользнул у нее из рук. С лестничной площадки донесся привычный шум останавливающегося лифта, и через минуту-другую в комнату в сопровождении песика пекинеса, громко отдуваясь, вошла миссис Феллоуз-Браун, словно пригородный поезд, шумно прибывающий на небольшую станцию.
— Собирается дождь, — проговорила посетительница. — Будет настоящий ливень!
Она швырнула в сторону меховую горжетку и перчатки. Вошла Алисия Кумби. Теперь она участвовала в процедуре примерки нечасто, лишь когда появлялись особые клиенты, и миссис Феллоуз-Браун являлась одной из них.
Элспет, как старшая по мастерской, принесла платье, и Сибилла надела его на миссис Феллоуз-Браун.
— Ну что же, — проговорила та. — Пожалуй, неплохо. И даже очень хорошо.
Миссис Феллоуз-Браун повернулась боком к зеркалу и посмотрелась в него.
— Должна признаться, ваши платья положительно делают что-то с тем, что у меня сзади.
— Вы сильно постройнели в сравнении с тем, что было три месяца назад, — уверила ее Сибилла.
— На самом деле нет, — вздохнула миссис Феллоуз-Браун, — однако, признаюсь, в этом платье я выгляжу так, будто это правда. В том, как вы кроите, действительно есть что-то такое, что уменьшает объем задней части. Возникает такое ощущение, что ее у меня больше не… То есть, я хочу сказать, она есть, но в том виде, в каком бывает у большинства людей. — Она снова вздохнула и тем движением, каким обычно подбадривают беговую лошадь, похлопала себя по месту, вызывающему такое беспокойство. — Для меня это всегда было сущим наказанием, — пожаловалась она. — Конечно, в течение многих лет мне удавалось втягивать ее в себя, знаете ли, выпячивая переднюю часть. Но я больше не могу этого делать, потому что у меня теперь то, что спереди, не меньше того, что сзади. И я хочу сказать… одним словом, нельзя же втягивать сразу с двух сторон, правда?
— Вы посмотрели бы на некоторых других клиентов! — утешила ее Алисия Кумби.
Миссис Феллоуз-Браун попробовала пройтись взад и вперед.
— Спереди хуже, чем сзади, — посетовала она. — Живот всегда лучше виден. Или, может быть, всегда просто так кажется, потому что, когда вы говорите с людьми, вы стоите к ним передом, и в этот момент они вас не могут видеть сзади, но зато могут заметить живот. Как бы там ни было, я взяла за правило втягивать живот, и пусть то, что сзади, заботится о себе само. — Она еще больше повернула голову, слегка наклонив ее, и затем вдруг сказала: — Ах эта ваша кукла! От нее у меня прямо мурашки, будто от змеи. Как давно уже она у вас?
Сибилла бросила неуверенный взгляд на Алисию Кумби, которая выглядела смущенной и слегка расстроенной.
— Не знаю точно… некоторое время; никогда не помнила таких вещей, а теперь и подавно — просто не могу вспомнить. Сибилла, сколько она у нас?
— Не знаю, — ответила та кратко.
— Послушайте, — проговорила миссис Феллоуз-Браун, — от нее у меня точно мурашки ползут. Жуть! У нее, знаете ли, такой вид, словно она все время смотрит на всех нас и, наверно, смеется в свой бархатный рукав. На вашем бы месте я бы от нее избавилась. — При этих словах ее слегка передернуло, а затем она углубилась в обсуждение деталей будущего платья. Стоит или нет сделать рукава на дюйм короче? А как насчет длины? Когда все эти важные вопросы были благополучно решены, миссис Феллоуз-Браун облачилась в свою прежнюю одежду и направилась к двери. Проходя мимо куклы, она вновь посмотрела на нее. — Нет, — процедила она, — мне эта кукла не нравится. Она словно является принадлежностью этой комнаты. Это выглядит противоестественно.
— Что она хотела этим сказать? — раздраженно спросила Сибилла, как только миссис Феллоуз-Браун спустилась по лестнице.
Но прежде чем Алисия Кумби смогла ответить, возвратившаяся миссис Феллоуз-Браун просунула голову в дверь.
— Боже мой, я совсем забыла о Фу-Линге. Где ты, крошка? Ну надо же!
Она застыла, глядя на него в изумлении, и обе хозяйки тоже.
Пекинес сидел у зеленого бархатного кресла, уставившись на куклу, сидевшую на нем с раскинутыми руками и ногами. Его маленькая мордочка с глазами навыкате не выражала ни удовольствия, ни возмущения, никаких чувств вообще. Он просто смотрел.
— Пойдем, мамочкин карапузик, — засюсюкала миссис Феллоуз-Браун.
Мамочкин карапузик не обратил на ее слова никакого внимания.
— С каждым днем он становится все непослушней, — произнесла миссис Феллоуз-Браун тоном составителя каталога добродетелей, вдруг обнаружившего еще одну, до сих пор неизвестную. — Ну пойдем же, Фу-Линг. Тю-тю-тю. Дома холосенькая петёнотька.
Фу-Линг слегка повернул голову и посмотрел искоса на хозяйку надменным взглядом, после чего возобновил созерцание куклы.
— Она явно произвела на него впечатление, — удивилась миссис Феллоуз-Браун. — Кажется, раньше он ее даже не замечал. Я тоже ее не замечала. Интересно, была она здесь, когда я приходила в прошлый раз?
Теперь две другие женщины переглянулись. Сибилла нахмурилась, тогда как Алисия Кумби сказала, наморщив лоб:
— Я же вам говорила… теперь у меня совсем плохо с головой, ничего не помню. Сколько уже она у нас, Сибилла?
— Откуда она взялась? — решительным тоном спросила миссис Феллоуз-Браун. — Вы ее купили?
— О нет, — почему-то Алисию Кумби такое предположение покоробило. — О, нет. Наверно… Наверно, мне ее кто-то принес. — Она встряхнула головой. — С ума сойти! — воскликнула она. — Просто с ума можно сойти, когда все улетучивается из памяти в следующий же момент.
— Ну, хватит, Фу-Линг, не дури, — резко заявила миссис Феллоуз-Браун. — Пойдем. А то мне придется взять тебя на руки.
И она взяла. Фу-Линг возмущенно тявкнул, но протест вышел неубедительным. Когда они удалялись из комнаты, Фу-Линг все норовил обернуться своей пучеглазой мордочкой в сторону лежащей на кресле куклы и бросить на нее поверх пушистого плечика внимательный, пристальный взгляд…
— От этой куклы, — проговорила миссис Гроувз, — у меня точно мурашки ползут, правду говорю.
Миссис Гроувс работала уборщицей. Она только что закончила процесс мытья пола, во время которого медленно пятилась по комнате, будто рак. Теперь она выпрямилась и начала не спеша вытирать в комнате пыль.
— Забавная вещь, — продолжила миссис Гроувс, — никогда не замечала ее до вчерашнего дня. А тут она, как говорится, буквально бросилась мне в глаза.
— Она вам не нравится?
— Я ж говорю, миссис Фокс, от нее у меня мурашки, — проговорила уборщица. — Это же неестественно, так не должно быть, понимаете? Эти свисающие ноги, и то, как она тут скрючилась, и хитрый, коварный взгляд ее глаз. У всего этого ненормальный вид, вот что я хочу сказать.