Заклинание! Я ухватилась за это слово. Это многое объясняло, и хотя в этом заключалась опасность для любого ребенка с чрезмерным воображением, все же это не было сверхъестественным. Мне были известны сотни случаев, когда подростки, особенно девочки, вступив в пору юности, создавали себе воображаемые силы и играли с верой в силы, неизвестные другим. А если Бартаре была эспером, сама не зная об этом, то, может быть, именно так ею руководила ее постепенно возрастающая сила.
Она завершила танец недалеко от меня, и, повернувшись, стала прямо напротив того предмета, заливаемого ярким лунным светом. И снова она сделала жест, будто схватив и притянув к себе некое излучение. Собрав таким жестом нечто невидимое, она начала раскатывать его между ладоней, подобно тому, как берут и раскатывают в шарики влажную глину. Потом она бросила то, чего на самом-то деле и не держала, целясь в дверь спальни матери.
И снова она взяла что-то от предмета, скатала и бросила это. В этот раз метание этого ничто было направлено к двери Оомарка. Когда она начала собирать невидимое в третий раз, у меня уже не оставалось сомнений, что это предназначалось для комнаты, в которой меня сейчас не было — так оно и было.
Бросив это в последний раз, она заметно расслабилась. В ее позе читалось ощущение безопасности, такое же, какое было и у меня, когда я закрывала двери во двор, будто теперь она закрыла какие-то двери и получила возможность свободно делать все, что захочет.
Она вернулась к предмету, все еще с осторожностью стараясь наступать только на кристальные плиты, подняла его и плотно прижала к себе. Потом, наступая только на кристалл, пошла к входным воротам дворика.
Но как бы ни велика была ее вера в то, что она сделала, она не одержала победу над автоматическим защитным устройством. С треском и позвякиваниями, защитный экран рассыпался перед ней световыми предупредительными сигналами, и на звуковой сигнал тревоги она ответила тихим криком. Она остановилась, подняв правую руку, и будто бросила что-то в преграду, не позволяющую ей уйти, но на этот раз безрезультатно. Экран сдерживал, сигнализация продолжала издавать звуки, и я решила, что настало самое удобное время показаться.
— Бартаре, — я выступила из тени.
Она резко развернулась; ее нога соскользнула с кристальной плиты, на которой она стояла, глаза блестели, как у загнанного в угол напуганного зверя, а губы прижались к зубам, блеснувшим белизной, готовым укусить. Так, словно она ожидала физического нападения.
Это движение вывело ее от зоны предупреждения. Сигнализация замолчала, и поле защиты погасло. Но не пошла ко мне навстречу, а стояла и ждала, когда я подойду к ней. Ее руки сжимали то, что она держала, будто это следовало защитить превыше всего. И я увидела, что это та самая кукла-идол, которую она одевала в зеленое.
— Бартаре, — я все не могла подобрать слова. И подозревала, что на вопросы, которые я задам, она отвечать не станет. Возможно, я могла бы кое-как наладить с ней отношения, завоевать доверие, если не стану на нее давить. Уж в том, что это и есть ее секрет, я не сомневалась. — Бартаре, пора спать.
Никто лучше меня не знал, насколько неподходящей была эта реплика.
— Вот и спи, — возразила она. — Они ведь спят, — она кивком указала на комнаты матери и брата. — Почему же ты не спишь? — Мне показалось, что уже тот факт, что я тут стою, сбивал ее с толку, означал для нее неудачу.
— Не знаю. Может, потому что это моя первая ночь в чужом мире. Разве кто может сказать, что ничуть не меняется, когда ступает на чужую землю? — я говорила с ней, как говорила бы с Лазком Вольком.
— Все миры чужие — если рассудить.
Думается, она намекала на то, что на этой планете произошло, потому я кивнула.
— Это так, ибо никто не может посмотреть глазами другого и увидеть в точности то, что он видит. То, что я называю цветком — вот этим, — и я нагнулась, чтобы прикоснуться к чашеобразному цветку, росшему на клумбе рядом, — ты, может быть, тоже назовешь цветком, и все же не увидишь его таким, каким вижу я. — Я замерла, ибо растение, до которого я дотронулась, претерпевало странную трансформацию.
Цветок был чуть светлее цвета слоновой кости. Теперь же от того места, где мои пальцы нежно коснулись его, разливалось темное, нездоровое пятно. Цветок увядал, гнил, умирал — и умер, будто мое прикосновение оскверняло и убивало.
Бартаре засмеялась.
— Я вижу мертвый цветок. А что видишь ты, Килда? То же самое? Видишь, как смерть исходит от твоих пальцев?
Может, это была галлюцинация, но как она была вызвана, этого я сказать не могла. Несомненно, это лишало меня силы духа. Теряя последнюю надежду, я, как могла, цеплялась за логику — может, этот цветок действительно был настолько нежным, что любое прикосновение могло повредить его? Бывают же нежные растения, хотя настолько нежного я никогда не видела.
— Ты часто видишь смерть, Килда? Как в зеркалах? — Она приблизилась ко мне, не сводя с меня сверкающих глаз, стараясь заглянуть ко мне в душу, увидеть страх, наполнявший меня, когда я смотрела в зеркало. В тот момент я могла поверить — была просто уверена, — что Бартаре не только знала, что случилось, но и знала, почему и как. И я не могла не спросить.
— Почему, Бартаре, и как?
И снова она засмеялась, пронзительно, немного жестоко, как иногда смеются дети, если бесхитростно добиваются достижения своих собственных целей.
— Почему? Потому что ты смотришь, Килда, и слушаешь, и хочешь знать слишком много. Хочешь, глядя в другие зеркала, Килда, всегда видеть то, чего тебе не хотелось бы? А ведь могут случиться и другие вещи — похуже, чем просто отражение.
Она намеренно немного отвернулась от меня бросить взгляд на залитый лунным светом двор. Потом снова заговорила, но обращалась не ко мне. Она произнесла эти слова пустому воздуху.
— Видишь? — строго спросила она. — Килда не страшнее любого другого. Не нужно думать о ней дважды.
Она замолчала, будто ждала ответа. Потом отступила на шаг или два, и выражение торжества исчезло с ее лица. Мое собственное воображение дорисовало выговор, который я не слышала, но который смирил самолюбие девочки. Если так и было, возможно, именно потому она рискнула сорвать на мне разочарование и гнев, тем более, что я была свидетелем.
Ее замешательство было замешательством ребенка. Она потеряла Силу, потревожив зрелость, маскировавшую ее. Ее черты сморщились в хорошо знакомую маску бессильного гнева, и она пронзительно закричала:
— Ненавижу тебя! Только пошпионь за мной еще раз, и пожалеешь! Пожалеешь! Пожалеешь! Вот увидишь!
Она развернулась и побежала, уже не обращая внимания на плиты, по которым летела, стремясь только добежать до двери комнаты. И через секунду та захлопнулась, плотно закрывшись за девочкой.
Я долго стояла, оглядывая двор, потом наклонилась, чтобы поближе изучить цветок, к которому прикоснулась. Нет сомнений, во дворе никого не было. А цветок был черным, быстро изгнившим клубком. Я почти ожидала, что это окажется иллюзией, но все это было абсолютно реальным — или выглядело реальным. Я сломала стебель цветка и взяла его с собой. Но прежде чем снова вернуться в свою комнату, заглянула к Оомарку.
Он крепко спал. Убедившись в этом, я в каком-то порыве пошла и в комнату Гаски Зобак. В тусклом свете ночи медсестра, свернувшись калачиком, спала в кресле, а Гаска без движения, но дыша, лежала в кровати. Будто они все приняли снотворное.
У меня в руке был мертвый цветок, а в памяти во всех деталях осталось все, что видела во дворе, и, самое главное, сейчас у меня была крайняя необходимость с кем-нибудь все это обсудить. И я решила, что если комендант не пошел дальше слов в своем предложении пригласить парапсихолога, я должна организовать эту встречу сама.
С этой мыслью я легла спать. Мне казалось, что я слишком взвинчена, чтобы уснуть — но ошиблась, ибо последнее, что я помню — я потянулась и подоткнула одеяло.
Даже сейчас я понятия не имею, как объяснить то, что случилось утром. Я проснулась с чувством, что как следует выспалась — и все. Воспоминание о прошедшей ночи и о том, что мне нужна помощь, исчезло. У меня осталось только поддразнивающее смутное воспоминание, беспокоившее меня в течение дня, о том, что мне нужно было что-то сделать, с кем-то встретиться — но что и с кем, вспомнить это я не могла.
Джентльфем Пизков зашла к нам в первой половине дня, и ее присутствие действовало на меня успокаивающе. Видно было, что она любит и понимает детей. И Оомарк и Бартаре, оба вели себя в тот день, как обычные дети. Она взялась показать нам город. Мы прилетели накануне недели национальных торжеств в честь приземления Первого Корабля колонии. И вскоре нас затянуло веселье официальных торжеств.
Я заметила, что Оомарк подружился с двумя мальчиками, почти ровесниками, а вот Бартаре, всегда вежливая и производившая своим воспитанием впечатление если не на сверстников, то на взрослых, такого успеха в обществе не добилась.
Мало-помалу, как, бывает, собирают в единое целое неясные осколки сна, я вспомнила ту сцену во дворе. Но — вот что странно — теперь она уже не смогла встревожить меня, внушить мысль, что это серьезно. Я застала Бартаре за очень образной игрой и позволила ее действиям перейти границы здравого смысла. В дальнейшем я смогла бы лучше контролировать ее, если бы рассматривала такое поведение как детскую игру, и не более.
Вот так можно подпасть под влияние — и не осознать этого.
Стараниями Бартаре, которая не проявляла больше желания гулять при лунном свете или разговаривать с воздухом, это казалось все менее и менее важным. Ее нынешняя некоторая замкнутость в общении с другими детьми меня не особенно тревожила — это очень напоминало меня в ее возрасте. Не думаю, что правильно вынуждать детей вести себя «нормально», так, как это мнится взрослым — это только отдалит и охладит ребенка.
Вместо этого, я все-таки нашла с Бартаре общие интересы. Она видела, как я распаковывала записывающее устройство, которое дал мне Лазк Вольк, и, казалось, ее это заинтересовало. Я рассказала ей о его галактической библиотеке и о том, что я там работала, добавив, что надеюсь добавить к ней что-нибудь — если удастся здесь найти материал настолько необычный, чтобы его сочли ценным. Но я объяснила, что должна очень тщательно отбирать материал, так как могу выслать лишь ограниченное количество записей.