ими проходами. Строительный устав среди прочего описывал, что именно должно и чего не должно происходить внутри петербургских кварталов.
Большие кварталы разрешалось делить на участки произвольным образом, лишь бы они не были слишком маленькими. В уставе сказано, что если продается «маломерный» участок земли, то преимущественное право его выкупа принадлежит владельцам соседней недвижимости. Если же участок приобретает человек со стороны, то он берет на себя обязательство в течение определенного времени купить также примыкающие землю или здание.
Каменные здания разрешалось строить сколь угодно длинными без разрывов. Обязательно было делать брандмауэры (стены без окон и дверей чуть выше крыши постройки), чтобы к одному дому удобно пристраивался следующий. Если постройка оказывалась слишком широкой, больше 20 саженей (примерно 43 метра), то брандмауэров следовало устроить несколько, в зависимости от того, как она расположена в пространстве. Фасады, как это повелось с основания Петербурга, выходили к красной линии улицы.
Ограничений относительно застройки внутренних пространств квартала было довольно мало. По крайней мере один двор должен был быть не меньше пяти саженей в глубину и шести саженей в ширину. Со временем эти нормы упростили: достаточно стало оставить двор площадью не меньше 30 квадратных саженей. Все остальные дворы могли быть совсем скромными по размеру — две сажени в длину и две в ширину, то есть меньше 20 квадратных метров.
В 1844 году Николай I издал указ, согласно которому ни одно гражданское здание в столице не могло быть выше козырька Зимнего дворца, то есть 11 саженей (23,5 метра). Купола и шпили при этом не учитывались и могли быть выше.
Таким образом, сложился тип застройки Петербурга на остаток XIX и начало XX века. Большие кварталы могли застраиваться не только по периметру, но и почти как угодно плотно внутри. При этом высота зданий ограничивалась.
Когда в столице в 1860-е годы наступил настоящий строительный бум, эти требования стали реализовывать буквально. На каждом участке владелец хотел получить как можно больше пригодных для продажи и сдачи в аренду помещений. Делать дома выше определенной отметки он не мог, поэтому максимально использовал внутренние территории квартала, иногда оставляя в нем совсем небольшие свободные пространства — знаменитые теперь дворыколодцы.
В то же время Николай не отменил, а, наоборот, ужесточил контроль за внешним видом петербургских зданий. Если при Александре для возведения постройки требовалось одобрение Комитета строений и гидравлических работ, то теперь начальник комитета обязан был представлять решительно все проекты лично императору.
Николай рассматривал каждый чертеж, иногда делал замечания. Ему мог не понравиться, например, рельеф на фасаде — тогда его заменяли. Такой пристальный интерес, конечно, ни на что всерьез не влиял, разве что долгие сроки согласования проектов затягивали строительство.
Между тем урбанизация с ее последствиями в европейских столицах начала восприниматься главами государств как проблема, требующая хоть какого-то решения. Дело не ограничивалось тем, что люди жили в плохих условиях. Огромное количество неустроенных горожан, чья доля очень тяжела и кому нечего терять, представляли собой угрозу существующим политическим режимам. Собственно, это наглядно доказала уже Французская революция конца XVIII века, случившаяся, по сути, в Париже. После того как в 1848 году по Европе прокатилась волна восстаний, стало окончательно ясно: в больших городах необходимо по мере возможностей создавать более приемлемые бытовые условия.
Возможности, надо сказать, были довольно ограниченными. Для обеспечения достойного жилья для бедного населения денег не нашлось бы тогда даже в самых богатых мегаполисах. Решение состояло в улучшении качества публичных пространств и общей инфраструктуры. Благодаря этому человек ощущал бы некий комфорт, по крайней мере выходя на улицу.
В 1853 году при Наполеоне III в Париже начались знаменитые городские реформы барона Жоржа Эжена Османа. Они заключались в том, что часть средневековой застройки «расчистили», чтобы проложить широкие просторные бульвары. Таким образом хотели избавиться от духоты и тесноты. Многие до сих пор — и, вероятно, справедливо — критикуют Османа за то, что он разрушил старинные кварталы. Однако в свое время его аргументация выглядела состоятельной, в некоторых отношениях неопровержимой. По широким прямым бульварам было куда проще прокладывать коммуникации, в том числе водостоки, которые позволяли легче поддерживать чистоту на парижских улицах.
В 1857 году император Франц Иосиф в Вене издал декрет, начинающийся со слов: «Такова моя воля». Он велел разобрать средневековые стены Вены и разбить на их месте кольцо широких зеленых бульваров — Рингштрассе. В последующие десятилетия вокруг них выросли роскошные здания Венской оперы, Ратуши, музеев изобразительных искусств и естественной истории.
В Санкт-Петербурге ничего такого не происходило. В этом как будто бы не было необходимости. Урбанизация наступала медленно, и самые страшные ее последствия пока можно было не замечать. Революции 1848 года до России не докатились и как будто бы не грозили ей. Потом, Петербург все же город нового времени, в нем нет тесной средневековой части, которая требовала бы обновлений. Наконец, Николай Павлович считал опасность революции проблемой, некоторым образом, внешней. Как будто бы стоило по-настоящему отгородиться от вольномыслящей Европы и ее ценностей, чтобы она сама собой исчезла.
В результате все шло своим чередом. При Николае I были реализованы всего два значимых градостроительных проекта. Один из них — строительство первого постоянного моста через Неву, Благовещенского, и одноименной площади перед ним. Примыкающий к площади канал, Конногвардейский, засыпали и превратили в бульвар. На Петроградской стороне в начале 1840-х годов разбили Александровский парк, ставший одним из самых больших зеленых пространств в центре города. Поскольку Петербургский остров в то время оставался глубокой периферией, важность его появления оценили не сразу.
Со временем к Петербургу присоединили предместья — места, куда горожане ездили отдыхать на дачи. Такой шаг выглядел совершенно логичным: город и пригороды стоило рассматривать как единое целое; однако за этим ничего не последовало — ни общего проекта развития, ни планов по созданию транспортной системы.
Как мы теперь отлично знаем, расчет европейских монархов был совершенно правильным. Долгое последовательное невнимание к качеству городской среды за последующие десятилетия привело в Петербурге к колоссальной социальной напряженности и в конце концов к революции.
Новый петербургский миф
Когда люди выходят из кинозала после просмотра гениальной ленты — например, «Восемь с половиной» Федерико Феллини — они говорят, что этот фильм повернул их зрачок. Те же предметы предстают слегка другими. В знакомых фасадах и лицах обнаруживаются новые оттенки и смыслы. Именно это произошло с образом Петербурга примерно в то же время, когда запустили первую железную дорогу.
С момента основания города и перенесения столицы из Москвы и до пушкинского «Медного всадника», то есть до середины 1830-х годов, Петербург виделся как своего рода выставка достижений империи, чудо, сотворенное легендарным царем-героем:
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.
Этот миф отчасти был создан самим Петром I. Когда же русский царь Александр победил Наполеона, а архитектор Росси достроил свои невероятные ансамбли, он особенно укрепился. Вот как, например, писал в 1834 году об основании Петербурга Константин Батюшков:
«…Еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы раздавались по болотным берегам, когда великая мысль родилась в уме великого человека.
Здесь будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу. Сказал — и Петербург возник из дикого болота».
Вступление Александра Пушкина к поэме «Медный всадник» — завершающий и самый звучный аккорд темы восхищения Петербургом.
Сам Пушкин и задал новую тональность размышлений о городе в сюжетной части поэмы. Петра Великого он противопоставил «маленькому человеку» Евгению, который потерял буквально все во время страшного наводнения 1824 года. Строительство города в столь уязвимом, гиблом месте в такой оптике выглядело не русским чудом, а проявлением бесчеловечной политической воли.
Полный проницательного осуждения взгляд на Петербург доминировал в книгах, статьях и культурных беседах вплоть до начала XX века.
Вслед за Пушкиным, но гораздо определеннее этот холодный и жестокий город «без истории» представлял читателю в своих произведениях Николай Гоголь. Город, в котором отнимают шинель у бедного чиновника Акакия Акакиевича, где бродит нос майора Ковалева, откуда приезжает в провинцию бессмысленный хлыщ Иван Хлестаков. Петербург буквально сводит с ума героев Достоевского. В «Обыкновенной истории» Ивана Гончарова чиновный, карьерный дух столицы превратил юношу-идеалиста в беспринципного циника.
Речь идет не только о художественных образах, но и о принятом среди интеллигенции отношении к Петербургу. Ненависть к столице, воздвигнутой на пустом месте, противопоставление ее теплой патриархальной Москве превратилась почти что в хороший тон.
Конечно, здесь есть и интернациональный контекст. Представление о большом городе как о новом Вавилоне в то время было общепринятым в европейской литературе. Оноре де Бальзак тоже описывал Париж как довольно мрачное место. Тем не менее в случае с русской столицей к общей тенденции добавлялся довольно важный контекст.
Зло виделось не только в современных реалиях и самом феномене мегаполиса, но и в затее Петра, решившего устроить город в месте с ужасным климатом, насильственно навязавшего России европейский уклад, не считавшегося с человеческими судьбами.