Петербург в произведениях русских писателей последних двух третей XIX века выглядит грязным, несправедливым, жестоким, но ко всему этому еще и фантасмагоричным. Петровская формула «небывалое бывает» приобрела негативный смысл. Как будто бы само по себе существование Петербурга противоестественно, а повседневная действительность его — не вполне реальна. «О, не верьте этому Невскому проспекту!» — восклицал Гоголь. Достоевский представлял, что город может исчезнуть так же неожиданно, как и возник:
«Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами — отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу».
За и против Петербурга: западники и славянофилы
Понятие «интеллигенция» — чисто русское. Полного соответствия этому термину в европейских языках нет. Культурологи и историки спорят о времени его происхождения в нынешнем значении, но в общем оно относится к людям, озабоченным не только материальным или религиозным, но и общественно-политическим контекстом примерно с середины 1830-х годов.
По мере того как свободомыслие при дворе становилось все менее приемлемым, просвещенные люди искали, как сейчас говорят, независимые площадки для обмена идеями. Новыми институциями стали салоны, неформальные кружки, толстые журналы и отчасти университеты.
Толстый журнал представлял из себя периодическое издание, выходящее чаще всего раз в месяц. Оно включало в себя беллетристику, поэзию, путевые очерки, статьи на научно-популярные темы, рецензии на новые книги, так называемое внутреннее обозрение, то есть реакцию публицистов на происходящее в стране, и обзор международной жизни. Редакции и издатели ориентировались на читателей определенных эстетических и политических вкусов. Таким образом, популярные журналы постепенно становились центрами теневых политических партий.
Салон — род клуба на дому. Завсегдатаи и специально приглашенные гости посещали хозяина дома в определенный день недели вечером. Досуг заключался в ведении бесед на обозначенную тему — это могло быть искусство, политика, философия. Последним местом в Петербурге, где высочайше разрешено было обсуждать проблемы страны, остался салон великой княгини Елены Павловны, в котором собирались системные либералы. Все остальные устраивали такие же сборища-дискуссии втайне от жандармов.
Кружок — подвид салона, он мог собираться нерегулярно, как, скажем, литераторы у Виссариона Белинского, или регулярно, как у Михаила Петрашевского.
Еще с допетровского времени в России, как, впрочем, и во множестве других стран, существовало два интеллектуальных лагеря — приверженцев традиции и сторонников прогресса. Для первых были важны связи с прошлым, культурные корни, «духовные скрепы». Вторые стремились к внедрению новых социальных институтов, в основном по европейскому образцу. К 1830-м годам эти движения получили названия «славянофилы» и «западники».
Славянофилы разделяли основную идею царской пропаганды, заключавшуюся в том, что у России особый путь и Западная Европа ей не пример. Тем не менее знаменитая, сформулированная министром народного просвещения Сергеем Уваровым триада «православие, самодержавие, народность» их не вполне устраивала. Да, они считали, что Россия — потенциально лучшая страна в мире и ей нужно сохранять свою уникальность. Здесь главное не деньги, как в окутанной буржуазным мещанством Европе, а справедливость и совесть. Но преимущество России перед западным миром не обязательно в самодержавии. В конце концов, Новгород и Псков, да и Киев были народоправствами, вечевыми республиками. Православие тоже не обязательно должно быть синодским, то есть слитым с государством.
Как и многие российские самобытные идеи, славянофильство было импортированной модой, адаптацией к местным реалиям основных идейных конструктов немецких философов, главным образом Фридриха Шеллинга.
Огромное влияние на славянофилов оказали работы Августа фон Гакстгаузена. Он впервые сформулировал мысль о том, что в основе российского общества лежит сохранившаяся с раннего средневековья крестьянская поземельная община. У подавляющего большинства русских людей — а крестьяне составляли среди них более 90 % — не было частной собственности и даже не из-за крепостного права. Крестьянская запашка регулярно перераспределялась сельским сообществом по разумным соображениям. Кому нужно прокормить больше членов семьи, тот и получал больше земли. Это можно трактовать как признак архаичности, но можно и как тягу русского народа к справедливости. Для славянофилов общинность служила доказательством чрезвычайно важного качества, делающего основную массу населения империи в моральном отношении гораздо лучше, чем европейцы. Те наживаются — мы делимся.
Славянофилы стали предшественниками целого ряда идеологических течений самой разной направленности. К ним, с одной стороны, восходят так называемые почвенники, самая крупная фигура среди которых — Федор Достоевский. Он был в своем роде убежденным имперцем, верил в необходимость борьбы «с германством» и разделял идею освобождения Константинополя от турок силами русских, выражаемую лозунгом «Крест на Святую Софию». С другой стороны, из славянофильства выросли общинный социализм и в конце концов народничество, которое называли «славянофильством с бомбами». В Петербурге славянофильство всегда оставалось периферийным явлением: его адепты, включая главного писателя этого лагеря Александра Островского, — преимущественно москвичи.
Западничество как идеология тоже имело московское происхождение. Ее самый популярный адепт Тимофей Грановский служил профессором Московского университета, хотя и окончил Петербургский. Тем не менее виднейшие представители западничества, в том числе Виссарион Белинский и его ученики, — петербуржцы. Основной концепт западников звучал так: Россия — периферия Европы, движется с ней по одной траектории, но в силу разных причин, прежде всего долгого татаро-монгольского ига, отстала. Все западные общественные институты, свобода для крестьян, разделение властей, конституция обязательно появятся в России с течением времени.
Оппозиция между славянофильством и западничеством символически отражалась в противопоставлении старой и новой столиц, Москвы и Санкт-Петербурга. Для славянофилов главный грех самодержавия — его идеологическая и институциональная связь с петровскими реформами.
Славянофилы считали их трагической ошибкой. Согласно их пониманию истории, всеобщее закрепощение и навязывание России чуждых ей западных обычаев и институтов, перенос столицы — преступления Петра Великого. Подлинная Русь для них заканчивалась царем Алексеем Михайловичем. Москва — город русских святынь, свободолюбивая, всесословная, традиционная, соборная. Петербург — отвратительная калька, карикатура на западноевропейские столицы. Согласно концепции славянофилов, подлинная Русь воскресла бы после возвращения ей исконной столицы.
Для западников Москва — патриархальный, спящий, во многом провинциальный город. Как бы ни относиться к императорской власти и ее административным институтам, все главное для России и ее будущего происходит в новой столице.
Оппозиция между славянофильской Москвой и западническим Петербургом сохранилась на долгие годы. Отчасти из-за этого у нас может невольно возникать образ Москвы XIX века как старомодного города, противостоящего прогрессу. Такое видение несправедливо. В то время в Москве было меньше лояльных карьеристов и больше свободы для разного рода частной инициативы. Она во многих аспектах была заметно более либеральной, чем Петербург.
Из интеллектуальных кружков николаевского времени вышла практически вся российская политическая мысль XIX и XX веков. В них были заданы вопросы, на которые потом искали ответы десятилетиями. Является ли Россия частью Европы? В чем заключаются ее своеобразие и уникальность? Какой политический строй лучше всего соответствовал бы ее культурным традициям? Мы хорошо слышим отголоски этой дискуссии даже сейчас.
Архитектура почти на любой вкус
XIX век для архитектуры оказался временем великих открытий и изобретений. Новые технические возможности и резкое увеличение населения мегаполисов привели к настоящей революции. Появились металлические каркасные конструкции, которые позволили делать постройки гораздо более просторными. Придумали новые типы зданий: универмаги, вокзалы, пассажи, крытые цирки.
В то же время с точки зрения эстетики вкусы того времени были куда больше направлены в прошлое, чем в будущее. Начиная по крайней мере со второй четверти XIX века, одинаково в Париже, Лондоне и Петербурге в моду все больше входили подражания самой разнообразной старинной архитектуре, теперь уже не только классической. Появлялись здания, напоминающие дворцы барокко и готические церкви, ренессансные палаццо и даже мавританские мечети. Подобный плюрализм часто называют одним общим словом эклектика, а иногда — историзм.
Склонность к бесконечному перебору стилей прошлого имеет несколько объяснений. С одной стороны, можно считать ее свидетельством кризиса: казалось, что возможности придумать визуально что-то более интересное, чем было раньше, исчерпаны. Вместе с тем в таком подражательном ажиотаже можно усмотреть желание держаться хоть за какую-то стабильность и узнаваемость в слишком быстро меняющемся мире. Обращение к корням явилось буквальным стремлением сохранить национальные традиции и уклад в то время, когда индустриализация и урбанизация стирали их. Наконец некоторую роль играло просто-напросто стремление новой прослойки богатых горожан к украшению жизни, наслаждению всеми ее чувственными сторонами, созданию ощущения изобилия.
Особенность ситуации в России заключалась в том, что до Петра местное зодчество разительно отличалось от европейского. Возникло неизбежное раздвоение. С одной стороны, восприняв современную западную архитектуру, русская культура отчасти присвоила и традиции, из которых та выросла. Архитекторы в Петербурге и в XVIII, и в XIX веке охотно подражали готике — она вполне подходила для создания ощущения романтической таинственности, вспомнить хотя бы Чесменскую церковь Юрия Фельтена на Московском проспекте. С другой стороны, при Николае I, в том числе под влиянием новой властной идеологии и славянофильских размышлений, возникло желание, так сказать, вернуться к собственным корням. Сделать это было довольно трудно по объективным причинам.