Дома, выстроенные на Пушкинской улице Павлом Сюзором, вовсе нельзя назвать относящимися к какому-то определенному направлению историзма: какие-то элементы взяты из эпохи барокко, другие — из эпохи Возрождения. Вместе они складываются в некий усредненный образ пышного здания капиталистического Петербурга.
Петербург долгое время оставался городом крашеной штукатурки. В XVIII столетии, особенно в первой его половине, она была довольно ярких цветов, позже палитра стала куда более строгой. Натуральный камень использовали в отделке крайне редко, например, в Мраморном дворце или Исаакиевском соборе. Кирпичными фасады тоже почти никогда не оставляли, разве что в промышленных постройках вроде складов Новой Голландии.
Во второй половине XIX века такое отношение стало меняться. Отчасти это произошло благодаря тому, что значительно улучшилось качество кирпича. Некоторую роль сыграла мода на все старинное, особенно средневековое. Более практичное отношение к архитектуре подразумевало любовь не к гладкой поверхности, а к тому, чтобы по зданию все же было заметно, как и из чего оно построено. В результате стали появляться дома с кирпичными стенами и стенами, облицованными камнем.
Большинство зданий по-прежнему штукатурились, но выглядело это уже совершенно иначе, чем раньше. Модным стал так называемый руст — членения фасадов, имитирующие тяжелую каменную кладку. Цвета сооружений стали тоже близкими к естественным: серыми, охристыми, песочными. Ощущение воздушности исчезало, город становился как будто бы более осязаемым на вид.
Разделение эклектики времен Александра II на стили или направления очень часто условно. Оно редко обозначает какие-то основополагающие отличия сооружений друг от друга. Правильнее было бы сказать, что зодчие, и особенно их заказчики, соревновались в умении произвести впечатление: сделать дома достаточно выразительными, но все же не перейти грань хорошего вкуса. Впрочем, относительно того, где именно она находится, и в то время, и сейчас существуют разные мнения. Критик Владимир Стасов, к примеру, испытывал совершеннейший восторг от дома Басина. Многие другие ценители петербургской архитектуры полагали, что обилие декора на здании, неразборчивость в его использовании — недопустимый китч, особенно на площади, спроектированной Карлом Росси. Здесь есть доля правды: в образах домов совершенно не осталось благородной имперской сдержанности, ей на смену пришла буржуазная любовь к чрезмерности.
Другое дело, что совершенно необязательно считать ее чем-то плохим — именно разница между постройками разных эпох делает города интересными.
«Питерщики»
Крепостное право сдерживало рост городов. Помещики редко и с большим трудом отпускали крестьян. После освобождения ситуация изменилась. Хотя институт «прописки» формально продолжал существовать, теперь разрешение переехать нужно было получать от сельской общины, а это оказывалось куда проще, чем у барина.
Русская деревня жила гораздо беднее города. Вплоть до 1910-х годов мужики в селах покупали только два товара — соль и водку. Скотину, если она была, забивали раз в год и потом питались солониной. Ну а водка — она водка и есть, единственный продых от изнурительного летнего труда и долгого зимнего вынужденного безделья. Любая копейка, заработанная в городе и отправленная в деревню, имела критическое значение для семейного бюджета.
Во времена Александра II важным социальным явлением стали «питерщики» — русские крестьяне, напоминающие своим образом жизни нынешних мигрантов, работающих в магазинах шаговой доступности дворниками, водителями, разнорабочими и так далее.
К Петербургу тяготели прежде всего крестьяне из поволжских губерний, Белорусии и Северо-Запада — Пскова, Новгорода, Архангельска и Карелии. У выходцев из каждого региона были выраженные профессиональные склонности. С Северо-Запада в столицу приезжали землекопы, чернорабочие, дворники, прислуга. Из поволжских губерний — полосы вдоль Волги от Осташкова до Костромы — те, кто работал в малом бизнесе: сапожники, строители, каменотесы, речники, портные, огородники, повара, половые, приказчики, извозчики. Ярославская губерния давала наибольший процент мигрантов. Она считалась самой грамотной в России, почти все дети там учились в земских школах и поэтому пригождались в городе. Численно «питерщиков» в столице было всегда гораздо больше, чем промышленных рабочих.
В каждой деревне был специальный человек, который назывался «извозчик». Он никого не возил на дрожках, а фактически служил полномочным представителем деревни в Петербурге. Местный крестьянин, как правило, ушлый человек, он курсировал между деревней и Петербургом: перевозил письма и сплетни, а главное — занимался набором рабочей силы.
Каждый год, обычно весной, «извозчик» привозил в Петербург из родной деревни «мальчиков» — грамотных отроков 12–14 лет для обучения ремесленным и торговым специальностям. В городе земляки — трактировладельцы, лавочники, хозяева мастерских и огородов — оставляли ему заявки на работников. Каждого «мальчика» отправляли к нанимателю.
Разница между деревенской и городской культурой — огромная. В деревне все маркированы: соседи, родственники, прихожане одного храма, посетители одной ярмарки вместе ходили «в ночное», учились в одной-единственной школе. Петербуржец анонимен. Как писал Алексей Ремизов, «человек человеку бревно». Почти все прохожие в мегаполисе — случайные и не вызывают никакого интереса.
«Мальчика» на годы отдавали на обучение к хозяинуодносельчанину. Случались, конечно, неприятные исключения, но в целом это был почти что родственник, который зря ребенка обижать не будет. Мальчик жил в хозяйской семье где-нибудь около кухни, питался за хозяйский счет, выполнял все поручения, сидел с детьми, бегал в лавку и постепенно приучался к делу. Мыл посуду, если хозяин трактирщик, помогал носить товар лавочнику. Несколько лет сначала вприглядку учился мастерству. Все это время он не видел родителей, близких, жил в чужом ему городе и писал письма «на деревню дедушке». Денег мальчику не давали, разве что гривенник на Рождество или Пасху. Если ученик оказывался тупым, болезненным или вороватым, его безжалостно отправляли обратно в деревню с тем же извозчиком. Это — приговор. Таких в деревне называли «питерская браковка», симпатичные девушки за них замуж не выходили. Но, как правило, эта долгая инициация заканчивалась тем, что хозяин покупал «мальчику» пиджак, косоворотку, брюки, сапоги, давал впервые за несколько лет живые деньги. «Мальчик» покупал подарки: кофточку маме, платки и тульские пряники сестрам. Вместе с другими земляками, получившими отпуск для помощи семье в сборе урожая, после долгого перерыва возвращался в деревню.
После этого «мальчик» становился приказчиком, половым, огородником, плотником и тому подобное. Работы были тяжелые, на износ. Количество часов никак не регламентировалось. Лавки открывались в шесть утра и закрывались к полуночи. Чуть меньше времени занимала работа в трактирах. Строители заняты весь сезон с мая по сентябрь в течение светового дня — а в Петербурге, между прочим, белые ночи. Платили в малом бизнесе совсем немного: примерно в два раза меньше, чем на заводах. Приходилось быть ушлым, уметь привлечь покупательницу в лавку у Гостиного двора, продать ей брюссельские кружева или морозовские ситцы и так понравиться этой даме, чтобы она и впредь шла именно к тебе и не обращала внимания на то, что ее слегка обмеривают.
Для половых чаевые и вовсе служили основным заработком. Без постоянных клиентов, купцов, которые хотят, чтобы их обслуживал какой-то конкретный Андрюша, доходы были жалкими. Все это время рядовой ремесленник или торговый служащий жил на общей квартире, снятой хозяином, который продолжал его кормить. Обычно лет через 10–15 ярославец или костромич принимал решение: довольно, изработался. Большая часть жалования все это время шла в деревню на содержание семьи. Крестьяне возвращались в родные деревни, покрывали стены обоями, крыши — кровельным железом. Покупали керосиновые лампы, чуть позже — швейные машинки Зингера и даже книжки.
Другое дело, что, как якобы сказал Наполеон, плох тот солдат, в ранце которого нет фельдмаршальского жезла. Наниматель в прошлом — такой же «мальчик», как ты. И многим хотелось подняться до его статуса. Все земляки, все друг друга знают. Ушлый, имеющий массу постоянных клиентов половой, умеющий «втюхать» любой товар богатой барыне приказчик становились известны не только непосредственному нанимателю, но и дружеско-соседскому кругу. Такие выдающиеся, удачливые мигранты из половых становились буфетчиками, из приказчиков — старшими приказчиками; со временем им начинали платить неплохое жалование, они выписывали из деревни жен и детей, снимали отдельные комнаты и начинали жить самостоятельной жизнью. В конце концов земляки часто решали кредитовать такого человека, чтобы он начал собственное дело. Бывало и такое, что за него выдавали дочку и давали трактир в приданое.
«Питерщики», эти полукрестьяне-полугорожане, постепенно становились основной частью населения столицы.
Среди промышленных рабочих ситуация складывалась другая. Так как неквалифицированная рабочая сила в России стоила очень дешево, петербургские заводы по численности работников превосходили европейские. На огромных предприятиях не было места землячеству. Конечно, «новобранец» из деревни устраивался на Путиловский завод или к Нобелю по рекомендации односельчанина, но на этом связь с домом заканчивалась. Рабочие начинали ощущать себя именно что пролетариатом. Каждый из них в Петербурге все меньше становился связан с деревней и все больше начинал ее презирать. Об инженерной или управленческой должности рабочий не мог и мечтать — для этого нужно было высшее образование. Шансов преуспеть, взлететь на социальном лифте в отличие от человека из малого бизнеса у него не было. В деревню он возвращаться не хотел. Единственной возможностью самоактуализации для харизматика-пролетария оказалась ненависть к начальству и власти.