Позвонила Симона. Плача, она сказала, что я не должна в эту ночь оставаться одна, и предложила мне приехать к ним. Сидя у Симоны и Ива с их друзьями, я поняла в ту ночь, что они переживают гибель Кеннеди как собственное горе, им тоже трудно поверить в такую ужасную, непоправимую беду. Для меня всё кончилось. Привычный, основанный на законности мир, в котором я выросла, рухнул. И худшее было впереди – мне еще предстояло потерять Бобби и Мартина[24].
Я приехала во Францию работать, хотя на то были и причины более личного характера. Я надеялась здесь услышать собственный голос, понять, кто я есть, – на самый крайний случай найти более интересную личность, чем та, в которой я воплотилась дома.
В итоге я осталась во Франции на шесть лет. Мужчина, мастер по шлифовке женской личности, направил меня по новому пути – по пути имитации женственности.
Мы шли за его гробом по узким, цвета охры улицам старого Сен-Тропе, держась за руки, – Брижит Бардо, Аннетт Стройберг, Катрин Шнайдер, Мари-Кристин Барро и я. Из всех жен и сожительниц Вадима отсутствовали только Катрин Денёв и Энн Бидерман. Впереди шли наша тридцатидвухлетняя дочь Ванесса Вадим с маленьким сыном Малкольмом на руках и ее единокровный брат Ваня, сын Вадима и Катрин Шнайдер. Улицы заполонили его поклонники, старые друзья и те, кто пришел просто отдать ему дань уважения. Второй месяц длилось новое тысячелетие. Катрин Шнайдер, на которой он женился после меня, организовала поминальную службу в небольшой протестантской церкви. Священник-шотландец произнес печальную проповедь по-французски с сильным шотландским акцентом. Странная и сложная композиция. Посреди пафосной речи в духе классической греческой трагедии, которую произнесла вдова Вадима Мари-Кристин Барро, племянница знаменитого французского актера Жана-Луи Барро и кинозвезда, сыгравшая главную роль в фильме “Кузен, кузина”, внук Вадима Малкольм громко пукнул, чем развеселил своих соседей, – да и сам Вадим наверняка оценил бы этот эпизод. Он всегда был готов посмеяться, особенно в торжественных случаях.
Выйдя из церкви, мы с удивлением обнаружили трех русских скрипачей в полном траурном облачении, которые пристроились за гробом и заиграли напевную славянскую мелодию. Этот сюрприз нам приготовила Брижит. По-моему, прекрасно, что в такой день она решила таким способом напомнить нам о русских корнях Вадима. Мы забросали дорогу к кладбищу веточками мимозы и, подходя к гробу, чтобы попрощаться в последний раз, тоже клали мимозу.
Мы с Вадимом провели в Сен-Тропе много счастливых дней, и всякий раз, возвращаясь на его изысканном катере в гавань после вылазки на островной пикник или катанья на водных лыжах, мы смотрели вверх и на самом краю горного уступа видели то самое старинное кладбище, “город мертвых”, как называла его наша дочь. Однажды Ванесса – ей было лет пять – гуляла с папой по дороге, пролегающей над кладбищем. Она остановилась, посмотрела на высокие, замшелые надгробья и принялась расспрашивать отца о смерти и бессмертии души. Вадим написал об этом в автобиографии, которую он называл “Мемуары дьявола”:
В общем и целом она думала, что какое– то существование после смерти возможно, но боялась, что нет такого места, где мы все могли бы встретиться. Лицо ее посмурнело, по щекам тихо покатились слезы. Потом она вдруг воспряла духом.
– Мы должны умереть одновременно, – сказала она.
Этого я ей обещать не мог, но дал слово, что постараюсь дожить до глубокой старости и подождать ее.
Их всегда связывали глубокие, эмоциональные отношения. Когда он умирал, Ванесса была рядом, ее голова лежала у него на груди. Он дожил до того времени, когда она стала эффектной женщиной, и успел пообщаться с внуком, которого считал Буддой.
После похорон мы поехали к Катрин Шнайдер, выпили вместе, поболтали, посмеялись над тем, насколько всё это было в его духе – мы, его женщины, по-дружески обсуждаем, за что мы его любили. Но почему мы ушли от него, не было сказано ни слова. Перечитывая его книгу “Бардо, Денёв, Фонда”, я нашла одну фразу из какого-то интервью Катрин Денёв, пожалуй, близкую к истине: “Не знаю, может, это он сам нас бросал. Понимаете, можно уйти, своими действиями вынудив уйти другого”.
Его полное имя было Роже Вадим Племянников, и в течение нескольких лет в моем паспорте значилось “Джейн Фонда Племянников”. Эта фамилия якобы восходила к племянникам Чингисхана, великого монгольского завоевателя. Видимо, от них мои дочь и внук унаследовали необычный разрез глаз. Во Франции полагается давать ребенку официально зарегистрированное первое имя. Поэтому за ним закрепилось имя Роже, хотя близкие звали его Вадимом.
Годы становления его личности пришлись на нацистскую оккупацию, что не могло не отразиться на его характере. В книге “Бардо, Денёв, Фонда” он писал о лицемерии политиков и коллаборационизме священников, свидетелем чему он был, а также о героях:
В шестнадцать лет я твердо решил взять от жизни всё самое лучшее. Удовольствия. Море, природу, спорт, “феррари”, друзей и приятелей, искусство, хмельные ночи, женскую красоту, презрительное, наплевательское отношение к общественному мнению. Свои идеи я перенес и на политику – я либерал и не выношу слов “фанатизм” и “нетерпимость”. Я верил в человека как личность, но потерял веру в человечество вообще.
В молодости он время от времени подрабатывал ассистентом режиссера (Марка Аллегре), но предпочитал не связывать себя постоянной работой. “Мы отвергали любую деятельность, из-за которой могли бы лишиться свободы…” – писал он в “Мемуарах дьявола”.
Под свободой он тогда подразумевал свободную любовь, тусовки в Сен-Жермен-де-Пре в дружеской компании, куда входили Андре Жид, Жан Жене, Сальвадор Дали, Эдит Пиаф, Жан Кокто, Альбер Камю и Генри Миллер. Одно время он делил любовницу с Хемингуэем и читал вслух французской писательнице Колетт у нее дома на улице Божоле.
Вадим был верным и бескорыстным другом. Он, ни секунды не сомневаясь, готов был отдать все свои деньги, даже если самому пришлось бы потом туго. Он и женщину свою готов был отдать, если она не возражала.
После того как они с Брижит, его первой женой, разошлись, и у нее начался роман с Жаном-Луи Трентиньяном, ее партнером по фильму “И Бог создал женщину”, Вадим стоял под окнами их квартиры, мучаясь такой сильной ревностью, что едва не покончил с собой. Затем он оправился и поклялся, что больше не позволит “тайному демону [ревности] вновь овладеть моим телом и душой. Я выработал пожизненный иммунитет против этой заразы”. Однако он невольно выдает себя: “ Ты думаешь, что похоронил в себе что-то, но оно живо и тихо пожирает тебя. Терзает тебя. Ты просто не отдаешь себе в этом отчета”. Я вспоминаю, как больно было папе, когда он стоял под окнами Маргарет Саллаван, а она предавалась любви с Джедом Харрисом, и думаю, что Вадим был прав – вроде бы ты подавляешь в себе ярость и ревность, но эти чувства исподволь раздирают душу только сильнее оттого, что их не признаешь.
Вадим презирал ревность, считал это чувство смешным, буржуазным, недостойным ни его самого, ни тех, кого он любил и с кем он дружил. Мне не раз хотелось, чтобы он приложил больше усилий к тому, чтобы спасти наш зашатавшийся брак, чуть больше волновался бы, даже приревновал бы меня к кому-нибудь. Но он вел себя почти пассивно, словно знал, что так было начертано судьбой, – я видела в такой позиции полное безразличие. В книге “Бардо, Денёв, Фонда” есть цитата из интервью Брижит Бардо, касающаяся их брака: “Если бы Вадим был ревнив, возможно, у нас получилось бы лучше”. Людям нужно быть желанными, и они хотят быть нужными.
Если бы я взялась описывать нашу семейную жизнь, Вадим предстал бы жестоким женоненавистником, безответственным проходимцем. С другой стороны, я охарактеризовала бы его как самого обаятельного, эмоционального, поэтичного и нежного человека. Обе версии были бы правдивы.
Спустя месяц после убийства Кеннеди, в день моего рожденья, 21 декабря, Вадим вновь возник на моем горизонте. Оказался в числе гостей на вечеринке, которую устроила для меня Ольга Хорстиг, мой агент. Мы общались почти весь вечер. Он оказался совсем не таким, каким я его помнила. Оригинальничал немного в старомодном стиле, забавно и мило. Я заметила, что если человека демонизируют, а он или она оказывается простым смертным, то возникает желание вознести его на пьедестал совершенства. Что опасно. Всегда лучше уравновешенный, трезвый взгляд. На вечеринке он пел фривольные армейские песенки времен франко-алжирской войны и говорил по-английски с таким очаровательным акцентом, что устоять против его обаяния было невозможно.
Что, по-вашему, всё это не так уж мило? Но вы же не заглядывали в его полные тайн и обещаний зеленые, слегка раскосые глаза над высокими славянскими скулами. Бог мой, он был красив. Красив не безупречно – у него были чересчур крупные зубы и вытянутое лицо, – но в целом казался невероятно привлекательным. Кроме того, он разительно отличался от моего отца – их роднили только высокий рост, темные волосы и стройность.
Всё решилось при первом же возможном случае. Он беседовал с Жаном Андре, своим замечательным художником-постановщиком, на киностудии Eclair, где мы с Аленом Делоном снимались. Я услыхала, что Вадим в буфете, и в ближайшем перерыве бросилась повидаться с ним – я вбежала в буфет прямо с площадки, едва дыша, красная и явно взволнованная, полуодетая, в одной коротенькой ночной сорочке и накинутом поверх нее плаще, который, конечно, распахнулся. Это ему и было надо – увидеть мое возбуждение от встречи с ним. Я – абсолютно наивная, неискушенная девушка двадцати шести лет. Он – на десять лет меня старше, с богатым жизненным опытом.
В тот же день после съемок он проводил меня в отель, и мы занялись страстным сексом прямо на диване, но когда перебрались на кровать, его возбуждение пропало. Я решила, что это я виновата, и мне стало неловко, но я сделала вид, что ничего не случилось, – не хотела его обижать. Сам Вадим, известный ловелас, со мной не смог. Сомнений нет – я неполноценная.