[45], и в 1987 году ее избрали верховным вождем – она стала первой женщиной-вождем за всю историю племени чероки и продержалась на этом посту три срока.
Мне нравилось отношение индейцев к своей земле. Земля была для них матерью, небо – отцом. Эта традиция тысячелетиями сохраняется в их коллективной памяти и передается от поколения поколению в сказаниях и легендах. Уилма Мэнкиллер рассказывала мне об одном шифровальщике времен Второй мировой войны, индейце навахо, который на вопрос, почему он защищает страну, так жестоко угнетавшую его народ, ответил: “Земля. Нас держит эта земля”.
Через несколько недель после поездки на Алькатрас я впервые приняла участие в массовой протестной акции. Мои новые знакомые попросили меня приехать на военную базу Форт-Лоутон в штате Вашингтон, которую индейцы тоже намеревались занять. На ее месте должны были устроить парк, и, вдохновленные примером Алькатраса, эти ребята хотели открыть там культурный центр. Я не смогла отказать. Вместе со ста пятьюдесятью демонстрантами я прошла маршем, и первый раз в жизни меня арестовали.
Именно Алькатрас и Форт-Лоутон, а вовсе не движение против войны во Вьетнаме превратили меня из существительного в глагол. Глагол активен и менее эгоцентричен. Если ты глагол, главное для тебя – не имя, а действие.
Кроме того, перебравшись в Калифорнию, я решила разузнать побольше о партии “Черных пантер”, интерес к которой во мне пробудил Эл Льюис еще на съемках “Загнанных лошадей”. Я встретилась с людьми из руководства партии, посетила их мероприятия по оказанию бесплатной медицинской помощи и раздаче горячего питания детям. Кто бы мог подумать, что одна из тех девочек, получавших помощь по программе этой партии, дочка члена партии из Окленда, позднее войдет в мою семью! Я пыталась понять, почему “Пантеры” избрали агрессивную тактику борьбы. Думала о черных ребятишках в южных штатах, вынужденных ходить в школу под охраной вооруженных полицейских. Вспомнила папин рассказ о суде Линча, который он наблюдал в детстве, о белых расистах, которые стреляли в нас после публикации фотографии, где я целую чернокожего малыша. Вспомнила, как мне говорили, что вооруженное движение чернокожих выросло из движения за гражданские права, когда попытки мирной борьбы против дискриминации не дали результата. Вспомнила слова Джона Кеннеди: “Те, кто противодействует мирной революции, делает неотвратимой революцию насильственную”. Что посеешь, то и пожнешь.
Хоть я всегда вставала на сторону обиженного, против обидчика, насилие как метод решения проблем я не поддерживала. По-моему, вооруженный конфликт государства с гражданским населением – гиблое дело в буквальном и переносном смысле.
Вскоре мною занялось ФБР, и главным пунктом обвинения стало участие в мероприятиях партии “Черных пантер”, но на самом деле мое сотрудничество с этой партией длилось недолго и сводилось к сбору средств для освобождения арестованных под залог. Позже я, воспользовавшись своим правом по Закону о свободе информации, смогла увидеть документы ФБР и обнаружила, что в партии работало множество агентов под прикрытием. По мне, так если уж попасть под колпак ФБР или оказаться за решеткой, то лучше за работу в группе, деятельность которой мне понятна, чем за какую-то тайную деятельность. Впрочем, из всего сказанного следует, что “Черные пантеры” оказали на многих афроамериканцев такое же влияние, как движение американских индейцев – на представителей коренных народов: они уже не считали себя одинокими страдальцами, а оценивали свое положение в конкретной политической ситуации. Дело не во мне, дело в системе.
Затем я переключилась на движение “Джи-Ай”, что стало стержнем моей антивоенной деятельности. Я познакомилась в Париже с активистами сопротивления, однако даже не представляла себе, насколько сильны антивоенные настроения среди военнослужащих. Я планировала поездку по стране с посещениями армейских кафе и встречами с солдатами, противниками войны. Как мне сказали, такие кафе располагались вне военных баз, и содержали их гражданские активисты; там собирались военнослужащие обоих полов, чтобы послушать выступления приезжих ораторов и лекторов и узнать больше о своих правах и истории Вьетнама.
Я начала встречаться с людьми, которые могли бы просветить меня в том, что касалось армии и военного дела. Кен Клоук, юрист, профессор истории из Западного колледжа[46] и специалист по военному праву, побывал у нас в гостях, в доме моего отца, и рассказал мне об Унифицированном военном кодексе[47]. Заходил к нам и мастер-сержант Дональд Дункан, спецназовец, весь в орденах, первый кадровый военный, награжденный Орденом почетного легиона за участие во Вьетнамской войне. Они дали мне почитать газеты с материалами об инакомыслии солдат американской армии и рассказали о случаях отказа военнослужащим в их конституционных правах.
Унифицированный военный кодекс был разработан еще при Джордже Вашингтоне, и сегодня некоторые его положения кажутся средневековыми: например, командир части может выдвинуть обвинение против подчиненного, отдать его под трибунал, назначить судейский состав для трибунала и даже одобрить или оспорить вердикт и меру наказания. В семидесятых годах среди военнослужащих была популярна фраза, которую, как считают, произнес Клемансо: “Военная юстиция имеет такое же отношение к юстиции, как военная музыка – к музыке”. Почему, спрашивали солдаты, люди в мундирах лишены тех прав, которые они обязаны защищать, – права на свободу слова и собраний, права подать на обращение в органы власти и печататься, – а любые попытки воспользоваться этими правами влекут за собой несправедливое наказание без справедливого судебного расследования?
Адвокат Марк Лейн и Кэролин Мьюгар работали над книгой о движении “Джи-Ай”, и благодаря им я осознала классовое значение этого движения. В гражданских антивоенных акциях участвовали преимущественно белые представители среднего класса, а солдатское движение формировали выходцы из рабочего сословия, сыновья и дочери (в те времена в армии служили десять тысяч женщин) фермеров и строителей, которые не учились в колледже и не могли получить отсрочку, в большинстве своем сельская и городская беднота, особенно чернокожие и латиноамериканцы.
Я узнала, что в середине шестидесятых политическое инакомыслие в рядах военнослужащих носило случайный характер и выражалось в протестах отдельных людей, но после Тетского наступления картина начала меняться. Недовольство уже выражалось не только в индивидуальных акциях. На фоне усиления антивоенных настроений в армии и как реакция на антидемократическую военную систему в целом начало формироваться движение “Джи-Ай”.
Члены антивоенного движения “Джи-Ай” составляют меньшинство от общей численности войск времен Вьетнамской войны. Однако к 1971 году это меньшинство было уже настолько велико, что, согласно армейским сводкам, за пять лет количество случаев самовольного ухода со службы увеличилось почти на 400 %; достаточно того, что один военный историк, полковник Корпуса морской пехоты Роберт Д. Хейнл-младший, написал в июньском номере журнала вооруженных сил США Armed Forces Journal:
Всё указывает на приближающийся коллапс в наших войсках, которые пока остаются во Вьетнаме. В некоторых подразделениях солдаты уклоняются или вовсе отказываются от участия в боевых действиях, убивают офицеров и сержантов, употребляют наркотики, а там, где еще не вспыхнули мятежи, люди деморализованы.
Нельзя осуждать воевавших во Вьетнаме солдат за всё то, о чем писал Хейнл. Понятно, что если людей отправляют, возможно, на смерть, при том что они больше не верят в эту войну, неизбежны самые тяжелые последствия. Трудно было ждать от солдат убежденности, если к 1970 году даже такие умеренные американские издания, как The Wall Street Journal и The Saturday Evening Post, говорили о безрассудности вьетнамской войны. Когда Уолтер Кронкайт выступил за вывод войск из Вьетнама, президент Джонсон сказал своему пресс-секретарю: “Потеряв Уолтера, я потерял средних американцев”. Средние американцы – это как раз военнослужащие и их родня.
Я начала свое турне с кофейни, расположенной в калифорнийском городе Монтерее, недалеко от Форт-Орда, крупной учебной базы пехоты. Я не знала, чего ожидать и что ждет меня. Боялась, что после того, как меня номинировали на премию “Оскар” за лучшую женскую роль в фильме “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”, моя акция превратится в фарс и солдатам нужны будут только мои автографы. Оказалось, что люди настроены дружелюбно, но мрачновато; ни автографов, ни фотографий никто не просил. Их интересовали куда более важные вещи. Мы расселись на полу, и кто-то из парней стал рассказывать мне об армейской жизни и об отношении к войне. Те, кто понюхал пороху во Вьетнаме, сидели тише всех. Я в основном слушала. Когда я собралась уходить, ко мне подошел молодой человек не старше двадцати лет, хотя на вид ему можно было бы дать пятнадцать; он хотел что-то сказать, но не смог. Я ждала, слегка наклонившись к нему.
– Я-а-а-… Я… у-у… а-а-а.
Я приблизилась ухом к его рту, чтобы лучше слышать. Он дрожал, на лбу у него выступил пот.
– Я… я… а-а… я убил… а-а…
– Всё хорошо, мне ты можешь сказать, – произнесла я и взяла его за руку.
– Я… у-убил маленького… м… – выдавил он и тихо заплакал.
До этого момента я думала лишь о том, что мы сделали с вьетнамцами. Теперь, глядя на мучения этого солдата, я вдруг поняла, что эта война – и американская трагедия тоже. Что мы сделали с нашими парнями?
Бедный папа. Он наблюдал за моими вояжами и всё больше волновался. Мне хотелось поговорить с ним обо всём, что я узнала, задать ему накопившиеся у меня вопросы, и я пробовала не раз, но он неизменно с раздражением отвечал общими фразами, дескать, что у меня может быть общего с этими людьми. Может, мне следовало попросить его поговорить со мной от имени Кларенса Дарроу