Когда мы едем по Ханою, я отмечаю, что улицы чисто выметены, нигде не видно ни мусора, ни каких-либо признаков бедности, нет нищих и бездомных – и очень мало детей. Почти всех детей, говорит госпожа Ти, вывезли из города туда, где люди живут нормально. “Школы, университет, больницы и заводы эвакуированы и вновь отстроены в сельской местности, иногда под землей или в пещерах”. Должно быть, за годы борьбы против французского колониализма – а может, и против японского, китайского и монгольского вторжения – вьетнамцы научились прекрасно приспосабливаться к любым условиям.
По пути мы явно привлекаем к себе внимание. Машин вообще очень мало, и вероятно, люди думают, что в автомобилях ездят важные шишки. Прохожие машут руками, несколько подростков бегут рядом, пытаясь разглядеть через окна, кто же там внутри. Они видят меня и что-то кричат водителю. Госпожа Ти объясняет, что они спрашивают, откуда я – из России? “Американка”, – отвечает водитель, и это вызывает одобрение!
– Почему их так радует, что я американка? – спрашиваю я госпожу Ти, не веря своим глазам.
– Лозунгов “янки, убирайтесь домой” вы тут не увидите, – отвечает она. – Наш народ не против американцев. Воронки от бомбежек ассоциируются у нас не с Америкой, а с Никсоном и Джонсоном.
Уму непостижимо. Хотела бы я, чтобы Том тоже был здесь и мы вместе поразмыслили бы над этим.
Я еду в крупнейшую в Северном Вьетнаме больницу Батьмай. Несмотря на многочисленные обстрелы с воздуха, больница продолжает функционировать. Несколько хирургов, не сняв синих костюмов и масок, выходят побеседовать со мной. Я спрашиваю, как они умудряются работать. Они рассказывают о том, как во время бомбежек выводят пациентов в убежища с оборудованной там операционной.
Всего лишь через два дня я уже могу обходиться без костылей, отек на ноге практически прошел. Когда я вернусь домой, можно будет заняться продвижением на рынке чудодейственного корня хризантемы!
Я наношу визит в Комитет по расследованию военных преступлений США во Вьетнаме, который возглавляет полковник Ха Ван Лау, впоследствии посол Вьетнама в ООН. Полковник Лау показывает мне экспозицию. Там представлены осколочные бомбы калибра 12 тысяч фунтов, кассетные и шариковые бомбы, белый фосфор – о таких видах вооружения я слышала от ветеранов Вьетнама на процессе о военных преступлениях. Словно железная инсталляция, расположилась на полу оболочка “материнской” бомбы на 3 тысячи фунтов, начиненная мелкими снарядами колоссальной разрушающей силы, которые разлетаются во все стороны и взрываются не сразу, а с задержкой. На полках в застекленных витринах – менее громоздкие средства вооружения и фотографии, по которым можно судить о том, что будет, если всё это оружие применить против людей или, в случае дефолиантов, в лесах.
Вот оно, истинное лицо “вьетнамизации”, которого, как надеялся Никсон, народ Америки не увидит. Солдаты США, может, и возвращаются с войны на родину, однако военные действия становятся более активными и всё больше гибнет вьетнамцев. Неужели он полагает, что мы разучились реагировать на чужие страдания? Как бы там ни было, я твердо решила быть честной и искренней, а дома постараться донести до моих сограждан то, что видела своими глазами.
С тех пор как Никсон занял кресло президента, объясняет полковник Лау, оружие стало еще более высокотехнологичным и страшным. “Раньше хирурги могли извлечь пули, – говорит он. – А теперь пули такие, что, пока их удаляют, раны становятся еще более тяжелыми. Сейчас бывают и такие, которые разрываются уже в плоти”. И он показывает мне рентгеновский снимок. Я благодарна полковнику за бесстрастный тон. Если бы в его голосе прозвучал гнев, я бы не выдержала.
Из музея военных преступлений меня везут в больницу Вьетдук. Доктор Тон Тхат Тунг рассказывает мне о начатом исследовании связи “оранджа”, американского дефолианта, с врожденными патологиями у младенцев, чьи матери находились в зоне поражения в Южном Вьетнаме.
– Мы всё чаще наблюдаем такие патологии, – говорит он. И, будто читая мои мысли, добавляет: – Боюсь, и вы скоро начнете замечать их у детей ваших солдат.
Я знаю, что должна делать.
Глава 10Бамбук
Американцы смотрели на фотографии Севера, на нищую страну, серую, зарегламентированную жизнь, и думали, что там ненавидят режим. Ненависть была, была и оппозиция, но это не имело ничего общего с тем, что происходило на Юге.
На Севере большинство населения относилось к власти лояльно.
Это заметно по фотографиям…
Об этом говорит отсутствие колючей проволоки…
Вьетнамские коммунисты не боялись своего народа.
Мы выходим из больницы Вьетдук на свет божий, и я привожу мысли в порядок.
– Я хочу выступить по вашему радио, – говорю я своим хозяевам. – Хочу рассказать американским летчикам о том, что вижу здесь, на земле.
Я привыкла говорить с солдатами, работа с активистами ветеранского антивоенного движения и поездки по стране дали мне некоторое представление о реалиях их жизни. Я знаю, что всё больше военнослужащих выступают против войны, помню их рассказы о том, что на картах с указанием целей обстрела не было вьетнамских названий – только отчужденные, безликие номера. Эти ребята никогда не были во Вьетнаме и не видели лиц своих жертв. Я просто обязана попытаться показать им то, что вижу я, чтобы этот опыт стал для них таким же личным, как для солдат на вьетнамской земле. Я приехала за доказательствами и считаю своим моральным долгом сделать это, хотя выступление по радио и не входило в мои планы. Я отдаю себе отчет в том, какие могут быть последствия, но это меня не останавливает – тем более что я знаю о выступлениях других американцев в Ханое. Потом меня еще обвинят в измене родине и подстрекательстве военнослужащих к дезертирству – вот уж чего не было.
Первая передача идет в прямом эфире. Другие прозвучат в записи через несколько недель.[61] 1 Я наметила себе кое-какие моменты, но в целом говорю экспромтом, честно рассказываю о том, что видела и что почувствовала. Комитет Конгресса по внутренней безопасности заслушал доклад Эдварда Хантера, внештатного сотрудника цРУ, который считался специалистом по коммунистическим методам идеологической обработки. По его словам, мое выступление по радио было “настолько профессиональным и лаконичным”, что он “весьма сомневается в том, что [я] подготовила его [сама. Я] наверняка работала с противником”. Председатель Комитета Ричард Айкорд был с ним согласен. Говорят, он сказал, что я “не могла так хорошо разбираться в военной терминологии, которую активно использовала”. Очевидно, они не знали, как много я общалась с солдатами.
Я говорю и вижу перед собой лица пилотов, с которыми встречалась раньше. Я словно обращаюсь к своим знакомым и со свойственным мне неисправимым оптимизмом надеюсь, что нарисованная мною картина вызовет у них такие же чувства.
Вот запись одного из моих выступлений:
По данным недавнего опроса, 80 % американцев больше не верят в эту войну и считают, что мы должны уйти из Вьетнама, должны вернуть вас [солдат] домой. На родине за вас очень переживают.
Сегодня вечером, оставшись наедине с самими собой, задайте себе вопрос: “Что мы делаем?” Не надо вспоминать готовые, заученные наизусть ответы, которые внушало вам командование на базах; ответьте себе как мужчины, как человеческие существа: есть ли оправдание тому, что вы делаете? Понимаете ли вы, зачем вылетаете на задание и за что получаете по воскресеньям денежную надбавку?
Те люди внизу не причинили нам никакого вреда. Они хотят жить в мире. Хотят заново отстроить свою страну… Известно ли вам, что предназначенные для уничтожения людей бомбы, которые вы сбрасываете из своих самолетов, запрещены Гаагской конвенцией 1907 года, подписанной в том числе и Соединенными Штатами? Думаю, если бы вы знали, что делают с людьми эти бомбы, вы здорово разозлились бы на тех, кто их изобрел. Эти снаряды не разрушают мосты и фабрики. Сталь и цемент они не пробивают. Они поражают только незащищенную человеческую плоть. Эти шарики начинены пластиковой дробью с неровными краями, и ваши начальники, которых интересует только статистика, а не живые люди, гордятся этой технической новинкой. Пластиковые пули не видны на рентгеновских снимках, и их невозможно извлечь. Местные больницы полны детей, женщин и стариков, умирающих в страшных мучениях с этой дробью в телах.
Можем ли мы вести такую войну и по-прежнему называть себя американцами? Так ли уж эти люди отличаются от наших собственных детей, матерей и бабушек? Нет – только тем, наверное, что они твердо знают, ради чего живут и за что готовы умереть. Я знаю, что, если бы вы увидели и узнали вьетнамцев в мирных условиях, вы возненавидели бы тех, кто отдает вам приказ их бомбить. Думаю, в наш век дистанционных войн, когда надо просто нажимать на кнопки, мы все должны приложить все силы к тому, чтобы остаться людьми.
Через несколько дней меня везут из Ханоя на юг. Следом за нами едет автомобиль французского кинорежиссера Жерара Гийома с его маленькой съемочной группой. Гийом приехал в Ханой снимать документальный фильм и заодно решил заснять и мой визит. Поскольку моя задача – привезти доказательства и поведать об увиденном как можно более широкой аудитории, я рада его присутствию.
От некогда процветавшего индустриального центра Фули остались лишь случайно уцелевший остов какого-то здания, фрагмент двери и завалившийся набок шпиль храма. Город превратился в сплошные руины. Я вижу то, что по замыслу наших стратегов не должно было попасться на глаза американцам.
На обратном пути в Ханой, когда мы проезжаем поселок Дукзянг, воздушная сирена извещает нас, что мы должны проследовать в убежище. Мы в панике выскакиваем из машины и со всех ног бежим в прикопанный треугольный бункер, который быстро заполняется местными вьетнамцами. Следом за нами вваливается вся съемочная группа. Вдруг, перекрывая рокот моторов американских самолетов, по всей округе начинают громыхать вьетнамские противовоздушные орудия. Выстрелы раздаются один за другим. Интересно, наши летчики слышат собственную стрельбу? Как они это выдерживают? Не понимаю, как можно привыкнуть к этому душераздирающему звуку. Однако люди в убежище сидят с невозмутимым видом – разве что с любопытством поглядывают в мою сторону. Меня снова принимают за русскую, и когда Куок говорит им, что я американка, это вызывает возбуждение и неимоверную радость. С чего бы это? Почему они не орут на меня? Мне хочется крикнуть им: “Неужели вы не понимаете, что вас бомбит моя страна?” Неожиданно я ощущаю приступ клаустрофобии и настоятельную потребность выйти поглядеть своими глазами, что там творится, заснять самолеты – как они сбрасывают бомбы. Я хватаю свою