В нашей семье глаза у всех на мокром месте, у нас даже есть своя поговорка: “Фонда плачут над хорошим бифштексом”. Но прослезиться от хорошего бифштекса – совсем не то же самое, что плакать, когда эмоции идут из глубины души; папу всегда раздражала такая откровенность, он расценивал это как слабость. За исключением того дня, когда умер Рузвельт, я ни разу не видела, чтобы он плакал так искренне, мне стало больно за него, меня напугали его страдание и печаль, вдруг вырвавшиеся наружу. Я осталась еще ненадолго, пытаясь успокоить его, а затем ушла: мне стало ясно, что ему неприятно плакать передо мной. Шерли говорила, что, когда она чуть позже пришла домой, он всё еще всхлипывал в своем кресле.
Потом как-то утром Шерли позвонила мне и велела срочно ехать в больницу. Я молила Бога, чтобы папа был еще жив к моему приходу, но он умер за три минуты до того, как я приехала. Независимо от того, как долго угасал любимый человек, к его кончине подготовиться невозможно. Так и сидела бы у его кровати и смотрела на него бесконечно долго. Мне было необходимо посмотреть на то, что осталось там теперь, когда душа покинула его, и обдумать всё это. Мне было необходимо попрощаться. Но медсестра строго попросила нас выйти, чтобы они могли обмыть его тело.
Я отправилась домой, забрала Тома с детьми, и мы все вместе поехали домой к папе, чтобы побыть с Шерли. По обе стороны подъездной аллеи Бель-Эйр уже дежурили корреспонденты – отлавливали для интервью папиных друзей, которые приходили отдать ему последнюю дань уважения. Постепенно они собрались – Джимми Стюарт, Эва-Мари Сейнт, Мел Феррер, первая папина партнерша по главной роли из Омахи, Дороти Макгуйар, Джоэл Грей, Джеймс Гарнер, Люсиль Болл, Барбара Стэнвик. Приехал мой брат с женой Бекки, дочерью Бриджет и сыном Джастином.
Я помню, как в тот же день, после полудня, когда в доме уже было полно народу и все, в глубоком потрясении, пытались как-то осознать случившееся, я сидела в кабинете напротив Джимми Стюарта. “Я только что потерял лучшего друга”, – сказал он репортерам по пути к нам. Он просидел так несколько часов, повесив голову и не произнеся ни слова, и вдруг мое внимание привлекло какое– то шевеление с его стороны. Джимми поднял руки над головой, и я догадалась, что он вспоминает, как они с папой запускали воздушного змея, и пытается изобразить, какой это был огромный воздушный змей. Я вспомнила папин рассказ про этого змея, они с Джимми смастерили его в Калифорнии, когда им было немногим меньше тридцати. Казалось, Джимми ни к кому в особенности не обращался, он даже не поинтересовался, слушает ли его кто-нибудь. Он весь погрузился в воспоминания: “Он был такой большой… вот такой, – говорил он, поднимая руки выше и раздвигая их вширь, – и… и, – Джимми всегда немного заикался, – ветер понес его, и он поднял меня над землей”. Джимми улыбался. Потом опустил руки и снова замолчал. Мы все, кто был в комнате, переглянулись, понимая, какая это была тяжелая, невосполнимая потеря для Джимми. Похоже, он был рад, когда я попросила его рассказать об их с папой жизни в Нью-Йорке в годы Великой депрессии, как они оба питались одним только рисом.
Я немного посидела рядом с папиным давним гримером. Он сказал мне, что папа много говорил обо мне, волновался за меня. “Вы не представляете, как много он о вас рассказывал”.
Вот тебе раз, подумала я: с другими папа говорил обо мне, а со мной, если не возникало проблем, – никогда. И еще подумала: может, я не так уж и виновата в том же по отношению к собственным детям.
В свое время я не могла оплакать мамину смерть и не хотела, чтобы меня опять душили изнутри невыплаканные слезы, поэтому приняла осознанное решение позволить себе сполна переживать папин уход. Я перебралась к Шерли и осталась на неделю. Все дни напролет приходили люди, чтобы отдать папе дань уважения. Мы вместе сидели перед телевизором и слушали панегирики, которые ему возносили целую неделю. К моему великому изумлению, горевали далеко не мы одни. Это была потеря для всего народа. Папа был публичным человеком, героем, который принадлежал не только нам. Он руководствовался в жизни главными американскими ценностями. Он олицетворял наши идеалы и идеалы нашей страны. Как он сам говорил, некоторые типажи – бедных, бесправных рабочих и тех, кто помогал им стать сильнее, – казались ему более интересными, потому что оказывали влияние на него, и он сам становился лучше. Однако теперь я понимала диалектику этого явления – на самом деле он обладал многими из этих качеств.
В те дни я сделала еще одно открытие – не стоит недооценивать роль правил вежливости. Я частенько избегала писать знакомым, потерявшим своих близких, – просто не знала, что сказать. Теперь я поняла, что ценны любые письма, бессвязные или витиеватые – всё равно; по ним ты видишь, что кто-то скорбит вместе с тобой, что твоему горю сочувствуют. Два из них произвели на меня особенно сильное впечатление – очень проникновенное письмо от Карла Дина, мужа Долли Партона, который восхищался моим отцом, и от дочери Гэри Купера, Марии, написавшей о том, как тяжело потерять отца, если он к тому же был национальным героем.
Во время траура я подолгу сидела под каким-нибудь плодовым деревом в папином саду, пытаясь навести порядок в своих чувствах. Многое еще предстояло продумать и понять, но постфактум я вижу, что именно тогда начала учиться спокойствию – учиться быть, а не делать. Я благодарна судьбе за наш общий фильм “На Золотом пруду” и за то, что я успела сказать ему о своей любви, пока не стало слишком поздно. Я ощутила в себе готовность признать, что он дал мне очень многое, пусть и не всё, чего я от него ждала. Ко мне пришло понимание того, что теперь, когда его нет, некоторые стороны моей личности получат признание, – правда, я не могла точно сказать, какие именно. Жаль, что по его просьбе у нас не было заупокойной службы, жаль, что его кремировали, а не захоронили в землю. Мне всегда нравились могилы. Они позволяют явственно ощутить присутствие души. Если бы я могла прийти на папину могилу и прикоснуться к камню, мне было бы легче вспомнить его и поговорить с ним. Но не мне было выбирать. Я тогда твердо решила для себя – пусть меня похоронят в земле, чтобы моим детям и внукам было куда прийти и преклонить головы.
Мне кажется, нельзя жить полноценно, не отдавая себе отчета в том, что мы смертны. Фред Бранфман, мой друг, называет это “жизнеутверждающей подготовленностью к смерти”. По-моему, не жить по-настоящему гораздо хуже смерти.
Наблюдая за тем, как уходит мой отец, я поняла, что страшусь не самой смерти – я боюсь умирать, жалея, что чего-то не сделала и не сделаю уже никогда. Понимание этого определило мои жизненные планы в третьем акте. Если я хочу, чтобы Ванесса спала сладко, этим надо озаботиться сейчас – и я озаботилась. Если я хочу жить так, чтобы моя семья стала крепче, об этом тоже надо позаботиться сейчас.
Вероятно, мои первые представления о загробной жизни можно было примерно описать фразой моего отца из “Гроздьев гнева”, взятой в качестве эпиграфа к этой главе. Плоть бренна, но я верю, что наши души – тот самый двадцать один грамм, который, как говорят, люди теряют в свой смертный час, – становятся частью “огромной души, одной на всех”. Наша энергия рождается в будущем, в телах наших детей и близких. Я это поняла. Папа приснился мне – его лицо лучилось счастьем, он вышел из-за куста и сказал мне, чтобы я не беспокоилась о нем. Я вижу его в том, как грамотно Ванесса готовит компост и выращивает разные растения. Я смотрю на сценическую манеру Троя, слышу, как он произносит свои реплики, и вижу своего отца – при том что мой отец умер, когда Трой был совсем маленький. Я вижу это в своем стремлении и стремлении моих детей к справедливости. Мой папа живет во всех этих проявлениях.
Глава 20Кино
Врачи и адвокаты работают по призванию.
Плотник и слесарь знают, что они будут делать, когда их вызовут.
Им не надо вытягивать свою работу из себя, самим открывать ее законы, а потом выворачиваться наизнанку перед взыскательной публикой.
Суперская у тебя работа, ба! Ты что-то выдумываешь, а тебе за это платят.
Я всегда побаивалась играть пьяных. Меня приводила в ужас перспектива даже в коротком эпизоде изображать свою героиню под мухой. Вот почему мне захотелось снять фильм “На следующее утро”, мистическую детективную историю об алкоголичке, которая напилась до беспамятства и обнаружила у себя в постели труп. Для этой роли мне надо было вообще не просыхать. Ну что ж, подумала я, почему бы теперь, на данном этапе моей жизни, не бросить вызов самой себе? Нечего расслабляться. К тому же Сидни Люмет согласился стать нашим режиссером, а бесподобный Джефф Бриджес – моим партнером. Продюсерскую работу взял на себя Брюс, ассоциированным продюсером была Лоис Бонфильо, с которой мы потом вместе снимались.
Я пишу эти строки и вижу, как много разных мыслей об актерском ремесле я передумала за пятнадцать лет простоя, поэтому я хотела бы попытаться и вам дать представление об этой работе – по крайней мере, в моем понимании.
Как правило, в одном из эпизодов фильма главный герой переживает кардинальные перемены в себе или участвует в каком-нибудь судьбоносном событии. От того, насколько удачно получится ключевой эпизод, зависит успех всего фильма. Иногда режиссер снимает его долгим планом – камера следует за тобой, когда ты ходишь по разметке на съемочной площадке и стараешься передать метаморфозы чувств. Этот тонкий баланс между техническим и эмоциональным процессами служит критерием мастерства в кинематографии.
В тот день, когда должна сниматься такая кульминационная сцена, я просыпаюсь с ощущением спазма в животе – аж до тошноты. Я приезжаю на киностудию, начинаю гримироваться и причесываться, и тут мне говорят, чтобы я всё бросала и шла на репетицию. Должна ли я полностью выложиться? Сделав это, я рискую растерять творческий запал к тому моменту, когда надо будет сниматься по-настоящему, – что и случилось во время съемок фильма “На Золотом пруду”. С другой стороны, репетиция устраивается для проверки траектории моих передвижений, чтобы осветители и оператор точно знали, где и когда я буду находиться; и если на репетиции я не погружусь в свои эмоции, как я узнаю, где я окажусь? Поэтому я уповаю на то, что не оплошаю на репетиции, но и не перегорю.