их бытовых условий меня только позабавила: я сменила двадцать три огромных дворца и частный самолет, где могли с комфортом выспаться шесть человек, на маленькую, лишенную даже стенного шкафа гостевую комнату в скромном домике, который находился в симпатичном, но далеко не самом фешенебельном районе Атланты.
Я не злилась, а скорее грустила – не столько по жизни с Тедом как таковой, сколько по тому, как мы зажили бы, если бы мои мечты исполнились. Гнев появился чуть позже, когда до меня стали урывками доходить очень обидные сплетни о том, как целый год он искал мне замену – а я-то всё это время радовалась, что сумела склонить его к моногамии! Примерно с месяц я писала ему письма, изливая в них свою горечь и негодование; к счастью, ни одного из них я так и не отправила. Время и думы притупляют злость, и лучше не оставлять материальных свидетельств вашего временного помешательства.
Ванесса с Малкольмом ненадолго вернулись в Атланту, и в тиши ее дома мы говорили об отцах и мужьях, о браках и разводах. Но когда стало ясно, что дни Вадима сочтены, она снова помчалась к нему, доверив мне малыша. Я чувствовала к своему внуку такую привязанность, какой прежде не чувствовала ни к кому. Он учил меня, как надо любить. Когда я ложилась в постель, он устраивался поперек меня в своей излюбленной позе – нос в моем правом ухе, пальцы ножек в левом – и сладко спал, а мне было удивительно спокойно. Позже Малкольм брал мое лицо в свои ладошки и говорил: “Я тебя юбью, бака”.
Для Ванессы это было тяжелое время. Мало того, что умирал ее обожаемый отец, так ей пришлось еще и расстаться с сыном. Раньше она кормила Малкольма грудью, но когда я вернула его ей в Париже, этот драгоценный родник иссяк. Во Франции я слегка задержалась, поскольку хотела напоследок увидеться с Вадимом и помочь Ванессе с Малкольмом. Она проводила свои дни у одра умирающего, чередуясь с сестрой Вадима Элен и встречая его друзей, членов семьи, бывших жен и сожительниц по мере их появления. Так уж совпало, что я рассталась с Тедом как раз вовремя, чтобы очутиться там, где во мне была нужда, и воссоединиться со своими родственниками по первому браку.
Помню, как во время съемок фильма “На Золотом пруду” Кэтрин Хепбёрн сказала мне: “Даже не сомневайтесь, Джейн: это женщины выбирают себе мужчин, а вовсе не наоборот”. Если это правда (а мне хотелось бы так думать), тогда, несмотря ни на что, я выбирала удачно. Я училась и росла с Вадимом, Томом и Тедом (порой благодаря им, а порой и вопреки) и благодарна за это судьбе. Теперь я хорошо понимаю, что каждый развод, как бы болезненно он ни воспринимался по горячим следам, был для меня шагом вперед, означал не крушение всех надежд, а возможность самоопределиться заново, – это как пересаживание цветка в новый горшок, когда его корни перестают помещаться в старом. Конечно, я предпочла бы иметь единственного мужа, тоже способного на новое самоопределение, и проделать весь путь с ним, но мужчинам труднее меняться, тем более что традиции патриархата от них этого и не требуют. С учетом того, как непросто складывалась личная жизнь у моих родителей, и моей собственной эволюции правильный выбор в течение долгого времени был для меня просто невозможен. Теперь я знаю, что при необходимости сумела бы принять верное решение быстрее, и это меня утешает.
Когда в моей жизни наступали переходные периоды, в ней часто чудесным образом появлялись люди или книги, снабжавшие меня необходимыми знаниями. В последние месяцы жизни с Тедом, пытаясь как-то осмыслить неминуемый разрыв с любимым человеком, я стала читать книгу психолога-феминистки Кэрол Гиллиган “Иным голосом”. На самых первых страницах Гиллиган пишет, что многие женщины “опасаются высказывать свои мысли вслух и даже ясно думать о том, чего они хотят; они боятся огорчить этим других и в результате оказаться брошенными…” В точности то, что испытывала я сама. Дальше Гиллиган объясняет, какой вред это наносит женщинам: “Оправдывать эти психологические действия [подавление себя] тем, что они совершаются во имя любви или сохранения семьи, равнозначно оправданию насилия и нарушения прав, которые якобы совершаются во имя высокой морали”.
Если бы я была героиней комиксов, над моей головой нарисовали бы пузыри со словами: “О боже!”, “Теперь-то я понимаю!”, “Ах, вот в чем дело!” Я поняла, что проблемы моей семейной жизни отнюдь не являются исключением; точно с такими же трудностями сталкиваются и другие женщины, и психологи вроде Гиллиган считают это достаточно важной темой для исследования. У меня и раньше бывали откровения, связанные с книгами – например, с “Деревней Бенсук” или “Автобиографией Малкольма Икса”, – но на сей раз книга говорила о моем собственном жизненном опыте. Я была похожа на близорукую, которой дали корригирующие линзы (или с глаз у которой вдруг сняли очки, искажавшие всё вокруг в духе патриархата). Весь мир для меня преобразился – и столько событий в моей жизни и жизни моей матери внезапно обрели смысл! Не знаю, вызывала ли книга Гиллиган такой сильный душевный отклик у других читательниц, но ко мне она пришла вовремя. Я созрела для нее. Раньше я не сумела бы воспринять ее во всей полноте. Тогда мне казалось важнее не раскачивать лодку Теда, чем управлять своей собственной.
На второй странице книги Гиллиган я прочла:
Решение женщины не высказывать свои мысли или, скорее, отстраняться от того, что она говорит, может быть намеренным или невольным, сознательным или воплощаемым телесно путем сужения каналов, соединяющих голос со звуком и дыханием, так что ее голос становится выше и благодаря этому не передает глубоких человеческих чувств…
На этих строках у меня невольно вырвалось изумленное восклицание: я вспомнила, что в начале моей кинокарьеры – когда я снималась в фильмах “Воскресенье в Нью-Йорке”, “Каждую среду”, “Невероятная история”, – мой голос был высоким и тонким. Оставшись одна в доме Ванессы, я пересмотрела записи своих фильмов в хронологическом порядке, и это позволило мне соотнести постепенное понижение моего голоса с тем внутренним ростом, который я переживала как женщина. Это началось с “Клюта”, когда я начала осознавать себя как феминистку; новой вехой на этом пути стал мой первый “Оскар”. Вместе с понижением голоса росло и актерское мастерство, поскольку мое истинное “я” обретало всё большую свободу.
Перемены приходят как изнутри, так и снаружи. Однажды поздно вечером в начале 2000 года, когда Ванесса была еще в Париже, мне позвонила из Калифорнии Пола Вайнштейн. Ричард и Лили Фини Занук, продюсеры церемонии вручения премии Американской киноакадемии в том году, приглашали меня на роль ведущей.
– Не могу, Пола, – сказала я. – Ты же знаешь, я больше не снимаюсь.
– Всё равно соглашайся, – ответила моя лучшая подруга, которая никак не могла запомнить, что она больше не мой агент. – Тебе это пойдет на пользу.
Все мои возражения были тщетны. Наконец я сказала:
– Ладно, так уж и быть. У меня есть подходящее платье, очень миленькое, купленное четыре года назад. Его и надену.
– Даже не думай! – завопила Пола. – Платье тебе сошьет Вера Вонг, а прическу сделает Салли Хиршбергер, и нечего тут обсуждать! Не желаю ничего слушать!
Ну разве не замечательно иметь таких настойчивых друзей?
Психолог Мэрион Вудман сказала: “Новая прическа отражает смену образа мыслей”. Что ж, благодаря Поле мой новый образ мыслей получил соответствующую прическу.
За время моей холостой жизни случилось еще одно судьбоносное событие: моя близкая подруга Пэт Митчелл попросила меня сыграть в театральном цикле Ив Энслер “Монологи вагины”. Мы с Пэт познакомились в годы ее работы в CNN (как раз перед нашим разговором по поводу спектакля Энслер Пэт назначили президентом и генеральным директором PBS).
Я не играла уже одиннадцать лет и не испытывала большого желания возвращаться к этому, однако попросила Пэт прислать мне сценарий. Я прочла одну страницу монолога, который мне предлагалось исполнить (он назывался “П…”), и позвонила Пэт.
– Извини, Пэт, – сказала я. – У меня и без того хватает проблем. Чтобы “ханойская Джейн” так выражалась в Атланте? Ну нет уж!
Но Пэт, по своему обыкновению, не сдала позиций – она не стала на меня наседать, однако предложила мне встретиться с Ив Энслер. Она сказала, что Ив сейчас исполняет свои монологи в Нью-Йорке и настаивает на том, чтобы я сама поехала туда и всё увидела. “Пожалуйста, Джейн. Ты должна это сделать”.
И я поехала.
Я совершенно не представляла себе, что меня ждет, но, сидя в зале и слушая, как Ив читает монологи, написанные ею на основе бесед с разными женщинами об их вагинах, я почувствовала, как со мной что-то происходит. Не помню, чтобы я когда-нибудь еще так бурно смеялась или так сильно плакала в театре, но в какой-то момент – наверное, когда мне было до того смешно, что я потеряла всякую бдительность, – мое феминистское сознание выскользнуло из моей головы и поселилось в теле, где и обитает по сей день.
Прежде я была феминисткой в том смысле, что поддерживала женщин, в той или иной степени поднимала гендерные вопросы в своих киноролях, помогала женщинам укреплять тело, читала все книги по этой части, – словом, феминизм был у меня в голове. Я думала, что он у меня в сердце – не только в голове, но и в теле, – но я ошибалась. На самом деле туда я его не пускала, потому что это было слишком страшно – как сделать шаг в пропасть, не зная, натянута ли внизу страховочная сетка. Ведь это значило начать жить по-другому.
Поклонники творчества фантаста Роберта Хайнлайна наверняка помнят глагол “грок” из его шедевра “Чужак в чужой стране”. “Грок” значит понимать что-то настолько полно – в духовном, интеллектуальном, телесном, физическом плане, – что ты становишься единым с объектом твоего наблюдения и понимания, как бы сливаешься с ним. Когда я смотрела “Монологи вагины” (и когда читала “Иным голосом”), феминизм проник в мою плоть и кровь именно таким образом.