, плода мимолетного ослепления, не оставившего по себе ни лица, ни тем более имени. Она слишком поздно обнаружила, что выбрать потерю бывает иногда куда как хуже, чем сыграть в лотерею рождения. Манель так до конца и не оплакала эти вырванные из нее несколько граммов жизни.
Как всегда в последний четверг месяца, Самюэль не стал ждать, пока девушка управится с хозяйством, и пригласил ее за стол. Они ели с той странной неловкостью в глазах, какую исподволь поселила в их отношениях незваная захватчица – болезнь. Тишина, просачиваясь между шорохами жующих челюстей, оседала такими тяжелыми пластами, что ее не заглушало даже стаккато ливня, бешено колотившегося в кухонное окно. Невыносимая тишина. И пока она не затопила все окончательно, Манель нарушила ее:
– Знаете, совсем не обязательно каждый раз делать “Шварцвальд”. С ним же в самом деле слишком много возни…
“Для человека в вашем состоянии”, чуть было не добавила она. Невысказанная фраза была тем не менее настолько очевидной, что на какой-то миг выросла между ними и вольготно раскинулась во вновь наступившей тишине. На сей раз молчание прервал Самюэль.
– Вы меня никогда про это не спрашивали, – произнес старик, кивнув на стоящий посреди стола сливочный шедевр. – Я вас все время кормлю только им, но вы ни разу не спросили, почему именно “Шварцвальд”, а не что-нибудь другое. А еще вам всегда хватало такта не заговаривать со мной вот об этом, – Самюэль постучал указательным пальцем по цепочке фиолетовых цифр, растянувшейся на внутренней стороне руки. – Одно с другим связано. Я имею в виду торт и лагерный номер. Мне было двенадцать. И мама приготовила “Шварцвальд”, такой “Шварцвальд”, какой умела делать она одна. Я едва успел его надкусить, как вошли люди в кожаных плащах. Последнее, что сохранилось в моей памяти от мира до кошмара, – этот самый торт, коричневый бисквит со слоем взбитых сливок и засахаренных вишен. Он стоит на столе, а вокруг – грохот сапог, отрывистый лай приказов и крики.
И тогда Самюэль впервые в жизни стал рассказывать про Собибор. Словно прорвало шлюзы огромной плотины. Про то, как выживал маленький запуганный зверек, в которого он за несколько недель превратился в лагере. Про унизительный труд, голод, болезни, вшей, побои, про смерть, что поджидает повсюду, бродит вокруг, бьет вслепую. И пока он говорил, девушка видела, как в его глазах снова рождается страх.
– И понимаете, Манель, единственное, что позволяло мне держаться в этом аду, – вот этот самый торт, вкус первого кусочка, отпечатавшийся на языке; я хранил его как талисман. Только благодаря ему я выжил. На ледяных нарах, подыхая от холода и голода, я думал об этом торте. Представлял себе, как он тает во рту, как нежно похрустывает засахаренная вишня, ощущал легкость бисквита. Верил, что он ждет меня, свежий и нежный, как в первый день, и что, проглотив его, я вернусь в прежнюю жизнь. Именно там, среди ужаса и скверны, я поклялся себе, что, если выйду, стану кондитером. Сорок с лишним лет я готовил в своей кондитерской шварцвальдские торты и прочую выпечку для клиентов с той наивной, нелепой мыслью, что если человек ест пирожные, то в глубине души он неплох. Вернувшись из лагеря, я убедил себя, что смерть больше не будет играть со мной, что она от меня устала, и когда настанет час, она просто погасит меня, словно задует свечку. Я не собираюсь доставлять ей удовольствие и позволять снова танцевать вокруг меня, как она месяцами кружила вокруг мальчишки из сорок восьмого барака в лагере Собибор.
С этими словами Самюэль потянулся за конвертом, лежавшим на буфете, вынул из него папку и положил перед Манель. Девушка невольно вздрогнула, увидев в правом верхнем углу темные буквы. “Избавление”. Ей доводилось слышать об этой швейцарской ассоциации, которая оказывала помощь в эвтаназии. О людях, которые продают смертельный коктейль тем неизлечимым больным, что устали барахтаться в океане страданий и хотят его покинуть. Она пробежала глазами буклет в пастельных тонах, нахваливающий заслуги ассоциации. Целая коллекция улыбающихся стариков, лежащих в залитых солнцем комнатах. Реклама турагентства “Билет на тот свет”, с отвращением решила Манель. Дрожащими руками она взяла договор, занимавший добрый десяток страниц. Примерно такой же она подписывала для аборта. Тут тоже все было тщательно распланировано. Дата и время обязательного медицинского освидетельствования у врача, которому поручен контроль за состоянием здоровья претендента на вечный покой, точный адрес помещения, где будут проводиться процедуры, подробный состав смертельного зелья, имя и фото сопровождающего. К договору была приложена копия истории болезни. На каждой странице внизу закорючка – подпись Самюэля. Брачный контракт с Безносой, подумала Манель и закрыла папку.
– Все, о чем я прошу, – это задуть свечу, – пояснил старик. – Понимаете, они очень здорово это делают. Скоро придет похоронный агент, я с ним связался насчет поездки. Все уже улажено. Это в Морже, на берегу Женевского озера. Предбанник рая, – грустно пошутил Самюэль. – Выезжаем в следующий понедельник. Дело всего на несколько дней. Родных у меня нет, у меня никого нет, кроме вас, и я бы очень хотел, чтобы вы были рядом. Не сочтите мою просьбу прихотью полоумного старика. Я прекрасно знаю, что то, о чем я прошу, далеко выходит за рамки ваших обязанностей, и если вы откажетесь, я пойму, но вы единственный в мире человек, к которому я могу обратиться.
Манель встала. Зародыш заходился от плача в ее животе.
– Я уже однажды помогла смерти, не просите меня стать ее соучастницей снова. Моя работа – помогать жить, а не умирать, – крикнула она, ничего не видя от слез.
И выбежала вон из дома.
23
Красивая, мелькнуло в голове у Амбруаза, когда он увидел девушку, открывшую дверь. И в ту же секунду она превратилась в фурию.
– Знаю-знаю, зачем вы пришли. Гордитесь, наверно, тем, что делаете? Так вот, это гнусно, слышите? Гнусно! Соучастие в убийстве, вот как это называется. Соучастие в убийстве, ни больше ни меньше. Хотелось бы знать, как вы еще можете смотреть на себя в зеркало по утрам. Вам должно быть стыдно за себя, стыдно!
Девушка буквально плюнула ему в лицо последние слова и, толкнув его плечом, кинулась прочь со слезами на глазах. За ней вился шлейф ванильных запахов. Каблуки простучали по зеркальным от проливного дождя плиткам аллеи, она подбежала к своей машине. Старенький “фольксваген-поло” завелся со второго раза, чихнул, окутался облаком серого дыма и наконец заурчал. Потом пулей отлетел от тротуара, взвизгнули покрышки. Амбруаз, опомнившись, не сразу осознал, что ему не приснилось мимолетное, но чудное виденье. Пришлось внушать себе, что черные как смоль вьющиеся волосы, испепеливший его великолепный тяжелый взгляд, небольшая грудь, вздымавшаяся под бледно-зеленой блузкой в такт словам, голос, наверняка нежный, он не сомневался, когда не искажен гневом, и изящно очерченный рот, из которого вылетела тирада, реально существуют. Красивая. Прилагательное по-прежнему вертелось в голове молодого человека, несмотря на обрушившийся на него взрыв истерического негодования. Он еще никогда не встречал человека, которому бы так подходило это определение. Амбруазу и раньше случалось наблюдать странные реакции на танатопрактику со стороны родственников покойных, порой он сталкивался с недоверием, смущением, непониманием, но такой лютой злобы по отношению к себе еще не встречал.
Мужской голос, приглашавший войти, вывел его из задумчивости. Навстречу ему по коридору медленно двигался маленький и худенький старичок. От силы пятьдесят пять кило при росте чуть больше метра шестидесяти, прикинул Амбруаз. Старичок, несмотря на царящую в доме духоту, был укутан в толстый халат и обернул вокруг шеи шерстяной шарф. Глубокие гусиные лапки у глаз придавали бледному лицу приветливый вид. Болен, сразу пришло в голову Амбруазу, когда он пожал протянутую ему сухую горячую руку.
– Вы из похоронного бюро? Извините за прием, это я виноват, – пробормотал старик. – Не сердитесь на Манель, она такая импульсивная.
Манель. Два слога музыкой отозвались в ушах Амбруаза. Интересно, откуда в человеке с таким нежным именем столько неистовства. Старичок провел его в гостиную. Тяжелые гардины поглощали свет из окна, комната была погружена в полутьму.
– Прошу прощения, но от дневного света мне плохо, – извинился он, включая лампу. – Садитесь, месье…?
– Ларнье, Амбруаз Ларнье, – ответил танатопрактик, погружая седалище в мягкие объятия кресла.
– Так вот, полагаю, месье Бурден объяснил вам, почему я обратился в вашу фирму.
– Да. Речь о том, чтобы обработать тело вашего брата-близнеца и доставить его домой, из Швейцарии во Францию, так?
– Совершенно верно. Он говорил, что я поеду с вами, и туда и обратно?
– Конечно. Никаких сложностей, в наших катафалках имеются сидячие места, весьма комфортабельные.
– Прекрасно. Я подготовил для вас чек. Мы с месье Бурденом договаривались об авансе, но мне удобнее оплатить все сразу. Отель тоже забронирован. “Ле Режан”, на четыре ночи.
Амбруаз достал договор, и Самюэль подписал его, не читая. Молодой человек смущенно кашлянул:
– В договоре это не прописано, но с нами поедет волонтерка-распорядительница, ей поручено сопровождать родственников.
Бет встретила весть о том, что ее берут в поездку, с нескрываемым ликованием. Мысль о предстоящем путешествии в Гельвецию исторгла из нее неиссякаемый поток познаний. Фонтан в озере, шоколад, фондю, филе форели, жареный картофель, референдумы, финансы. Амбруазу пришлось слегка охладить ее энтузиазм, напомнив, что изначальная цель поездки – сопровождать тело, а не то, что она думает, – сходить положить цветочки к “Отелю де ля Пэ” в Женеве, где Майк Брант первый раз пытался свести счеты с жизнью. Кроме того, ей придется без подготовки исполнять роль распорядительницы. Зная бабушку, он особо подчеркнул, что ждет от нее сдержанности. Главное, не перестараться. Больше всего ей пристало скромное молчание. И вовсе не обязательно всем сообщать, что ты моя бабушка, это не профессионально. Амбруаз старательно отрепетировал свою ложь, даже несколько раз произнес ее перед зеркалом в ванной. И все равно, когда заговаривал зубы Самюэлю Дински, почувствовал, как щеки и уши заливает краска. Он никогда не умел врать, для него это было настоящей пыткой.