– Жалобы на расстройство зрения? Помутнение, двоится перед глазами?
– Да, в последнее время, а откуда вы знаете?
Анри Ларнье встал и подошел к старику. Ощупал его виски и внимательно осмотрел ненормально набухшие височные артерии.
– Вам больно, когда я прикасаюсь к коже головы?
– Да, – простонал Самюэль.
– Вы когда-нибудь слышали о болезни Хортона?
Вопрос был обращен ко всем, но поскольку никто не ответил, он продолжал:
– Этой болезни подвержены главным образом пожилые люди, обычно после восьмидесяти лет, и проявляется она в тех симптомах, о которых мы говорили. Самая большая опасность данной патологии в том, что если вовремя не начать лечение, острота зрения снижается, иногда это приводит к полной слепоте. Но не волнуйтесь, в наши дни болезнь вполне поддается лечению. Я пропишу месье Дински неотложную терапию на основе сильных кортикостероидов, и если мы действительно имеем дело с болезнью Хортона, а это нам в самом скором времени покажут анализы, его общее состояние должно очень быстро улучшиться, а головные боли пройдут через несколько дней, быть может, даже через несколько часов.
Амбруаз, Бет и Манель дружно повернулись к Самюэлю Дински – Самюэлю Дински, который уже вообще ничего не понимал и весь мир которого второй раз за день разлетелся вдребезги.
35
Медицинское светило направило Самюэля на анализ крови прямо в лабораторию ВОЗ. Результаты должны были прийти после обеда. Одновременно он заказал в аптеке, расположенной в подвальном помещении, все необходимые лекарства, чтобы как можно быстрее начать кортикостероидную терапию.
– Вот, через несколько минут можете забрать их на ресепшене; там будет дозировка, ей надо следовать неукоснительно, и записка для лечащего врача. Первую дозу принять немедленно, нельзя терять время. Эх, черт, целую вечность мы так не практиковали, – с довольной улыбкой произнес Анри Ларнье. – Несколько бессистемно, надо признать, зато вспоминаются годы интернатуры.
Впервые Амбруаз уловил в голосе отца нотку ностальгии – быть может, ностальгии по тем временам, когда нобелевский лауреат еще не потеснил в нем врача.
– Мне сейчас надо идти готовиться к докладу, – продолжал он, взглянув на часы, – но вам советую остаться и поесть здесь, если хотите. Столовая вполне приличная, сами увидите. А я не знаю, куда девать кучу обеденных талонов, мне их каждый месяц выдают.
Положив на стол талоны, Анри Ларнье распрощался с честной компанией, не преминув перед уходом подбодрить старика:
– Не волнуйтесь, месье Дински, если мы угадали, очень скоро все будет в порядке.
Амбруаз улыбнулся. Он успел забыть странную привычку отца иногда говорить о себе в первом лице множественного числа – привычку, появившуюся из-за бесчисленных научных публикаций, в которых принято писать не “я”, а “мы”.
После его ухода Манель и Амбруаз переглянулись. Глаза у обоих заблестели по-новому, в них вспыхнул свет надежды. Эмма Безюше со своим прощальным коктейлем отодвинулась куда-то за горизонт. Старик будет жить. День, который должен был стать для него последним, превращался во второй день рождения. Бет с присущим ей здравомыслием вернула их с небес на землю:
– Надо идти обедать, пока толпа не набежала. Полдень уже.
– Ступайте, – велел Амбруаз. – Возьмите мне, что хотите, я сбегаю на ресепшен, посмотрю, пришли ли лекарства.
Вернулся он, бережно прижимая к груди пакет с коробками кортикостероидов. Манель сверилась с дозировкой, прописанной Анри Ларнье, достала три таблетки в оболочке и положила перед Самюэлем. Старик старательно, одну за другой, проглотил таблетки, запивая их водой под одобрительные возгласы своих ангелов-хранителей. Ангелы-хранители, сбросив с себя гнет, давивший на них с самого утра, поели быстро и с аппетитом. Вставая из-за стола, Амбруаз отдал ключи от машины Манель и извинился:
– Подождите меня в фургоне, я быстро, через пять минут буду.
Он не стал дожидаться лифта и взбежал через две ступеньки на четвертый этаж. Он не успел поблагодарил отца за то, что тот уделил им толику своего драгоценного времени. А главное, ему хотелось его обнять, обнять так, как сын должен обнимать отца на прощание. Робкий стук в дверь остался без ответа. “Папа?” Он вошел. Кабинет был пуст. И тогда он увидел. В миг, когда перед ним предстало логово Анри Ларнье, все его дурацкие предубеждения, с которыми он носился столько лет, вся уверенность в эгоцентризме, холодности, бесчувствии великого человека развеялись как дым, сметенные картиной, представшей его глазам. Повсюду, на стенах, на полках книжного шкафа, прямо на столе красного дерева висели, стояли, лежали фотографии Амбруаза и его матери. Младенец Амбруаз на руках у молодой женщины, мальчик Амбруаз играет со стетоскопом, его мать в купальнике и в ореоле солнечных лучей позирует на краю бассейна, подросток Амбруаз учится играть на гитаре, Амбруаз у новогодней елки разворачивает подарки, Сесиль держит на коленях Амбруаза и вслушивается в его первые слова, Амбруаз в волочащемся по полу белом халате отца, Сесиль, погруженная в чтение “Путешествия на край ночи”. Алтарь. Кабинет Анри Ларнье был не чем иным, как алтарем в честь призраков – призрака жены, которую он любил, и сына, которого он потерял. Взглянув на книжный шкаф, молодой человек зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Ему и в голову не могло прийти, что отец в один прекрасный день станет интересоваться его работой. И тем не менее там, на средней полке, в образцовом порядке стояла обширная подборка книг по искусству танатопрактики и бальзамирования. Среди них были и совсем новые труды, посвященные последним достижениям в этой области. Потрясенный до глубины души, Амбруаз написал на листочке номер своего мобильного с просьбой перезвонить, как только придут результаты анализов, и положил листок прямо на бювар. А потом приписал внизу слова, которые не говорят никогда, слова, застревающие в глотке из стыдливости и лишь иногда вырывающиеся на свободу в изножье катафалка, когда уже слишком поздно, слова, стоящие всех объятий на свете: “Любящий тебя сын”.
36
В среду утром Самюэль Дински проснулся в огромной гостиничной кровати с удивлением. Что-то вытащило его из сна, что-то такое, чего он не ощущал уже целую вечность, – чувство голода. Пустой желудок недовольно бурчал, а язык всеми сосочками жаждал завтрака. В тот же миг он осознал, что обруч, еще накануне сдавливавший его череп, наконец разжал челюсти и боль улетела. Его голова дышала, за лобной костью словно дул легкий ветерок, прогонявший вдаль последние обрывки страданий. Он встал и приоткрыл шторы. Солнечный луч прорезал комнату и лег на кровать, но не принес с собой мириады иголок, обычно вонзавшихся в его сетчатку. Нет, он просто зажмурился от дневного света, как всякий человек, проведший ночь в потемках. Самюэль потянулся, постанывая от удовольствия, и улегся на солнышке, подставив тело теплым лучам. И только тогда заметил их. Манель, Бет и Амбруаза, стоявших в ногах постели и встретивших его одним-единственным нетерпеливым слогом: “Ну?”
Вернувшись из Женевы, смертельно усталый старик сразу лег и немедленно уснул.
– День оказался длиннее, чем мы предполагали, – пошутил он, проваливаясь в сон.
Манель, Амбруаз и Бет остались рядом и следили за ним с удвоенной бдительностью. А вдруг смерть, лишившись давно обещанной добычи, еще не сказала своего последнего слова? Лихорадка Самюэля вышла из него обильным потом, и Амбруаз помог девушке поменять насквозь мокрую пижаму на сухую футболку. Они настоятельно просили Бет пойти в свой номер отдохнуть, но та наотрез отказалась.
– Не каждый день удается посидеть с новорожденным восьмидесяти двух лет от роду, – прошептала она без тени улыбки. Они сидели втроем в 101-м номере, у изголовья старика, не сводили с него глаз в темноте, вслушивались в его дыхание, подстерегая малейшие перебои, пока глубокой ночью сон не сморил и их: Манель уснула в кресле, Бет на диване, а Амбруаз в конце концов растянулся прямо на полу.
Старик обвел глазами троицу, жадно ждущую ответа. Широкая улыбка, осветившая его лицо, сказала им о его состоянии больше любых слов.
– А температура? – спросила Манель, подходя и целуя его в лоб.
Лоб был сухой и теплый.
– День Д плюс один, месье Самюэль Дински. Первый день всей вашей оставшейся жизни, – торжественно объявил Амбруаз, намекая на название фильма[7].
Накануне, как раз в тот час, когда больной должен был выпить смертельное зелье, Манель разбудила его и дала вторую дозу кортикостероидов. И сейчас, утром, он лежал не на стальной каталке, поджидая в мертвом холоде, когда придет танатопрактик, он лежал тут, перед ними, растянувшись на залитых солнцем простынях и живой, как никогда. Новорожденный восьмидесяти двух лет, Бет сказала чистую правду. Живой благодаря просроченному удостоверению личности, с ужасом подумал Амбруаз. И благодаря прозорливости его отца: тот под вечер перезвонил и подтвердил диагноз – болезнь Хортона.
– Вы заедете ко мне домой? – спросил он.
В его словах проступала едва заметная нотка беспокойства. Быть может, он боялся, что сын ответит “нет”. Боялся, что слова на листочке, оставленном на бюваре, слова, которые Анри Ларнье читал и перечитывал сотню раз, прежде чем сложить листок и бережно убрать в бумажник, останутся просто словами. “Любящий тебя сын”.
– Договорились, папа, обязательно заедем. И будем заезжать минимум раз в месяц, хотя бы за новым рецептом для месье Дински, раз уж ты теперь его лечащий врач, – пошутил Амбруаз.
Смех Анри Ларнье музыкой отозвался в его ушах.
День Д плюс один и для нас, папа, подумал молодой человек. Манель попросила принести Самюэлю завтрак в номер, и тот с аппетитом набросился на поджаренный хлеб под умиленным взглядом Бет, которая поскорей намазала маслом второй гренок.
37
В тот же вечер Самюэль пригласил их на ужин в ресторан “Ле Режана”.