ка “Кота”, несколько книжек Франкена. Пониже – романы, которыми он подростком зачитывался по ночам. Стивен Кинг, Джоан Роулинг, Толкин. Дорожное чтиво, по мнению отца. Амбруаз расстегнул две принесенные с собой большие сумки и аккуратно переложил в них книги. Совершив два похода к багажнику, он проверил, не остались ли где следы его визита, и запер дверь особняка. Тюрьма, подумал он, снова включая сигнализацию. Мой отец живет в тюрьме.
10
Гислен де Монфокон возвела чистоту в разряд религии. Ее нетерпимость в этом вопросе граничила с манией: вытирать ноги, входя в зажиточный дом в самом центре старого города, отнюдь не значило быть на высоте требований, предъявляемых пожилой дамой к гигиене. У двери, рядом с ковриком, гостя ожидала корзина, полная одноразовых бахил. Манель, прежде чем ступить на пол, взяла пару синих мешочков и нацепила на ноги.
– Я здесь, мадемуазель Фланден. Не возитесь с посудой, это подождет.
Как всегда, подумала девушка, скользя по натертому паркету в направлении столовой. Старая дама уже поджидала ее за столом, сидя перед доской для скрэббла и горя нетерпением продолжить начатую три дня назад партию. По сути, Гислен де Монфокон хотела от своих помощниц только одного – быть для нее в ближайший час партнершей по игре. Коллеги Манель жаловались, а она – нет: куда лучше провести час за скрэбблом, шашками или настольной рулеткой, чем с утюгом или шваброй. Хозяйка опять вела в счете: маньячка Гислен де Монфокон была к тому же истинной королевой мухлежа. Она мастерски умела изобретать слова, причем тут же придумывала им определения, и в итоге они оказывались реальными в ее глазах – но только в ее глазах. Этот механизм самовнушения каждый раз повергал молодую помощницу в оторопь. “Гризляк”? Ну как же, гризляк – это первобытный медведь с очень густой шкурой, обитал на севере Американского континента в ледниковый период. “Торкмад”? Торкмад – блюдо из кукурузы и козлятины, его едят на Тибетском плато. Вроде бы очень нажористое. Порой какие-то слова порождали новые. “Геждачить” значит полировать сталь геждаком, инструментом в виде лопаточки. Манель давно махнула рукой на эти несуществующие неологизмы. Равно как закрывала глаза на то, что некоторые буквы из ее набора вдруг исчезали, вместо гласных обычно появлялись согласные, а при подсчете очков возникали лишние клетки, удваивающие сумму, естественно, в пользу Гислен де Монфокон. Вот и сегодня она опять начала вытворять бог знает что. Не успела Манель усесться напротив, как она уже выложила на поле новое слово:
– Монолиф. Слово удваивается, значит, тридцать восемь очков, – ликующе провозгласила она. – Ваш ход, мадемуазель.
Манель не стала доказывать, что, насколько она помнит, вчера очередь ходить была ее; промолчала и про то, что удвоенный “монолиф” дает не 38 очков, а 36. Что же до значения самого слова, то ей не перепало даже удовольствия спросить о нем у изобретательницы, ибо Гислен де Монфокон, девяностодвухлетняя вдова, в здравом уме и твердой памяти, немедленно сообщила его сама. Монолиф – это очень-очень твердая скала, встречается на склоне вулканов. Открыв свой набор букв, Манель улыбнулась. “А” и “е”, с которыми у нее получалось слово “шпатель”, за ночь чудесным образом превратились в “г” и “х”. Она ограничилась тем, что поставила слово “плот” через “о” в “монолифе”, и нашарила три фишки в полотняном мешочке. Раз в месяц фишки непременно подвергались чистке: каждую надо было промыть под струей воды и протереть. С гигиеной Гислен де Монфокон шутить не любила.
11
Морг находился на минус втором этаже больницы. Амбруаз погрузился в просторный лифт и нажал кнопку. В пары хлорки, исходившие от стен, потихоньку вплетался едкий запах падали, все более назойливый по мере спуска. Жирный запах уже приклеивался к его коже, к одежде и волосам, а скоро – он это знал по долгому опыту – впитается в пазухи носа и, угнездившись в черепе, будет его преследовать даже после того, как он выйдет на свежий воздух. Запахи всякой скверны. Лучшее определение этих испарений, какое молодой человек слышал в своей жизни, выдал один старый санитар-носильщик: “Глаза бы не глядели на эту вонь”.
– О, смотрите, кто пришел, сам месье Амбруаз!
Молодой человек всегда был страшно рад повидаться с Бубакаром и Абелардо, служащими здешнего морга. Один – очень черный великан, другой – очень бледный заморыш. Молочные братья, балагурил Бубакар под скептическим взором коллеги. На вопрос, кем они работают, оба обычно отвечали “прозектором-апноистом”, повергая собеседника в глубокую задумчивость. В апноэ парни знали толк: отпирание некоторых ячеек требовало умения надолго задерживать дыхание. Подземелье было для них вторым домом. Люди ходили не в морг регионального медицинского центра, ходили к Бубе и Абелю. Парочка, облаченная в неизменный зеленый халат – не хирургический зеленый, нет, а цвета ландшафтной зелени, всегда на полном серьезе уточнял сенегалец, – вылезала из своего логова и поднималась наверх только за покойниками: они раскладывали останки по ячейкам, доставали их по запросу, принимали похоронных агентов, готовили зал отпевания, встречали родственников. Без Бубакара и Абелардо никто – ни судебные медики, ни похоронные службы, ни танатопрактики, ни близкие покойных – не мог получить доступ к телам. Они были хранителями храма, живой памятью морга. Приятели знали каждого из обитателей восемнадцати ячеек в зале долгосрочного хранения, отведенного институту судебной медицины. Мадам Манжен из девятого номера вчера отправилась на захоронение. Месье Домпар из двенадцатого завтра ожидает очередного визита судмедэксперта. Комнатушка, в которой они торчали почти все время, казалась островком жизни и красок. Стены сверху донизу увешаны открытками с бирюзовым морем и горными курортами, фотографиями смеющихся женщин и детей, свадеб, праздников. Картинками жизни наверху, вдалеке от подземного мира с его вонью, на которую “глаза бы не глядели”.
По всем углам весело пестрели букеты. Охапки гвоздик, роз и тюльпанов всех цветов радуги, а также не востребованных родственниками цветочных композиций доживали здесь свой век – за себя и за самых красивых своих собратьев. Каморка была плотом, полным бурлящей жизни, посреди стоячих, маслянистых болотных вод. Буба, поднявшись из-за стола, чуть не раздавил Амбруаза в объятиях.
– Как дела у юного белого колдуна? Все воскрешаешь мертвых?
– У меня это лучше всего выходит, – ответил тот, высвобождаясь из железной хватки громадного сенегальца и обнимая Абеля.
– Подзаправишься с нами? Спешить тебе некуда, там только одеть надо, а родня раньше трех не придет.
– Спасибо, ребята, но я уже обедал.
Парочка из морга закусывала с утра до вечера. В любой час на столе посреди их каморочного офиса всегда стояло что-нибудь съестное. Сегодня это были домашние слоеные пирожки вперемешку с жаренным во фритюре маниоком. Амбруаз не мог понять, как можно получать удовольствие от еды в подобном месте. “Хочешь, верь, хочешь, не верь, но на полный желудок вонь переносить легче”, – как-то объяснил ему Буба. Амбруаз согласился выпить предложенный Абелем стакан вина: “Риоха” от испанского кузена, у него виноградники в Пенедесе.
– О, знаешь анекдот про судмедэксперта и журналиста? – вскричал Буба. – Журналюга его спрашивает: “Доктор, сколько аутопсий трупов вы произвели?” А тот отвечает: “Я все аутопсии произвожу на трупах”.
Амбруаз улыбнулся. Он любил циничные шуточки великана-сенегальца. Странная все-таки штука этот контраст между безудержным весельем парочки из морга и всем тем, что их окружало: как будто постоянный контакт с мертвецами резко обострял в них жизнелюбие.
– Я твоего клиента в третий зал положил. Держи, вот сумка с одежкой, – добавил Буба, протягивая ему чехол с костюмом. – Штиблеты не ищи, нету их. Вставная челюсть на каталке.
Амбруаз поднялся по коридору в зал подготовки умерших. Покойник, азиат семидесяти двух лет, был уже раздет и лежал на одной простыне. Запястье украшали следы от капельницы, а на шее молодому человеку предстали следы трахеотомии. Тело немыслимой худобы. Раку это свойственно: высасывает того, в ком поселился, иссушает лица, пожирает жировые отложения, а потом и плоть, оставляя старухе с косой только жалкий скелет, напичканный лекарствами. Сожран мерзким зверем изнутри, подумал Амбруаз. В области слегка вспученной брюшной полости виднелось красивое зеленое пятно, признак того, что бактерии уже принялись за дело и готовы заполонить все тело. Проверив личность покойного, он натянул защитный костюм и приступил к туалету. Трупное окоченение он снял без труда, тому почти не осталось мышц, куда запустить свои когти. Мэтр Танато, когда ему попадался истощенный труп, часто вспоминал чешскую поговорку: где нет ничего, там и смерти взять нечего. Промыв глаза и нос покойного, он заложил тампоны в ноздри и глотку. Посадил на место челюсть, зашил кожу на шее, на месте трахеотомии, вставил глазные колпачки, стянул рот и вымыл тело с головы до ног дезинфицирующим раствором. Кончиком указательного пальца смазал внутреннюю часть губ увлажняющим кремом. Мужчина весил килограммов сорок, не больше, и процесс одевания занял всего несколько минут. Матовая смуглая кожа не требовала особого макияжа. Пара взмахов расческой – и редкие волосы улеглись на череп. Он подсунул под шею умершему подушку, чтобы приподнять голову. Похожий на скелет труп, представший его взору по приходе, меньше чем за полчаса приобрел сходство с человеком в красивом темно-сером костюме. Амбруаз укрыл его до пояса простыней. Вероисповедания покойного он не знал, а потому не стал скрещивать ему руки и просто положил их поверх ткани. Вполне довольный результатом, он сложил свои вещи и зашел к местным обитателям попрощаться и сказать, что тело можно перевозить в ритуальный зал. В комнатке оказался один Буба: он уписывал кусок торта и читал последний выпуск “Канар аншене”.
– Я всё. Передавай привет Абелю.
– Приходи, когда тебе угодно, здесь ты дома, о юный белый колдун! И помни: только мертвые рыбы плывут по течению!